Чистописание

Через полгода Поттер придумывает заклинание, и ждать, пока зеркало запотеет, больше не нужно. Стоит только взмахнуть палочкой и - вуаля! – пиши, что хочешь, и пока не надоест. Сплетня – явление, если можно так выразиться, интернациональное, развивающее скорость, близкую к световой, поэтому всё, что выдумывается кем-то, независимо от принадлежности к факультету, становится достоянием общественности практически сразу, и используется так же невзирая на «цветовую дифференциацию». Но это заклинание они оба ревностно охраняют и прилагают титанические усилия, чтоб сохранить его в тайне. И не потому, что, откровенно говоря, практической пользы от него никакой, а потому что... Потому что они оба на виду. Каждое действие замечается, взвешивается и препарируется сотнями глаз. Слишком мало у них неприкосновенного, недоступного чужому взгляду. А теперь вот появилось кое-что. Такое маленькое, глупо-ненужное, но такое до спазма в горле своё, сокровенное, безумно личное и трогательное. И от этого хочется улыбаться и совершать глупости. И началось-то всё как-то... глупо. Без долгих взглядов и томных вздохов, сумбурных мыслей из разряда он же герой/парень/Гарри Поттер нужное подчеркнуть, и бестолковых метаний типа я-не-гей-я-должен-сделать-наследника, дурацких попыток обратить на себя внимание (Предыдущие шесть лет не в счёт. Не в счёт, сказано!), и анонимных безделушек с утренней почтой за завтраком. А была общая тренировка, раздевалка, неистребимо провонявшая потом и полиролью для мётел ещё во времена основателей, и общая – снова общая! – душевая, наполненная в равной степени паром и воплями двух квиддичных команд, и общее – общее же, мать его! – облегчение, когда Уизли и Нотта удалось таки растащить по разным углам. А потом вдруг остался только звон падающих на каменный пол капель, шорох воды из не закрытого кем-то забывчивым душа и совсем-совсем не героический Поттер, вычерчивающий смуглым пальцем на запотевшем зеркале кривоватые клеточки и таким беспомощным без очков взглядом смотрящий куда-то... Тогда казалось, что в зазеркалье, а позже... Уже после занявшего своё место в левом нижнем углу нуля, после резкой, скрипнувшей по стеклу вертикальной черты, проведённой через три клетки, после шёпота на грани слышимости «Ты проиграл, Поттер!» в розовеющее среди мокрых чёрных прядей ушко... После резкого, нервного выдоха, горячих пальцев на предплечье, и мимолётного, какого-то болезненно-нежного касания губ... И много, много позже исступлённых объятий, когда хочется втереться, вплавиться друг в друга настолько, что начинает мешать даже собственная кожа; когда хочется разделить на двоих каждый удар сердца, заходящегося безумным стуком, каждый вздох, каждый стон; когда нет сил оторваться от чужого рта даже для того, чтоб глотнуть воздуха, когда твоё же собственное имя, сорвавшееся с припухших, зацелованных губ прокатывается горячей волной по позвоночнику, подталкивая за грань... Уже после того, как они, старательно не глядя друг на друга, молча одеваются и идут к школьным воротам; только перед лестницей, где ему налево и вниз, выясняется, что никакого зазеркалья Поттер и не видел, а всё это время рассматривал в зеркале его величество Слизеринского принца... Чёрт бы побрал того мудака, который придумал эту кличку. И продолжилось всё как-то... так же. Потому что с Поттером всегда всё слишком. Слишком много, ярко, горячо, живо, крышесносно и охренительно хорошо. Или так просто кажется. Чёрт его разберёт, потому что Поттер весь как нагромождение противоречий и прилагательных – смуглый, но светлый, вспыльчивый, но уверенный, страстный, но нежный, храбрый, но осторожный... И выпутаться из этого всего, не повредившись рассудком, совершенно, ну просто абсолютно невыполнимая миссия. Да и выпутываться-то, собственно говоря, не хочется, потому что... Потому что это Поттер. И точка. И никаких дурацких запятых и многоточий. Просто потому что они всегда были с друг другом честными. И в ненависти, которая багровой пеленой застилала глаза, и на квиддичном поле, когда адреналин кипел в крови, и жажда победы с острым и пряным привкусом соперничества заполняла сердце. И тогда, когда чужая, тёплая и плоская грудь вдруг прижалась к спине, напугав до полусмерти, и три слова, слетевшие с губ, вместе с опаляющим кожу дыханием запали куда-то глубоко-глубоко, туда, где обычно у человека помещается душа. Хотя на самом деле, вопрос о наличии у Малфоев души никем никогда не рассматривался, потому что научного интереса не представляет и вообще, меньше знаешь – крепче спишь. А спят они теперь вместе. И прижиматься спиной к горячей загорелой груди, лопатками чувствуя чужое сердцебиение – офигительно приятно. Очень важно, чтобы кто-то вот так вот обнимал тебя поперёк живота, прижимался во сне и дышал в затылок. Это хорошо. И бояться всего на свете совсем уже больше не надо. Впервые за чёртову уйму времени можно спать без кошмаров. Единственное, в чём они так и не могут прийти к единому мнению – кто первым пойдёт в предоставленный Выручай-комнатой душ. Куда там Гектору и Ахиллу, Дамблдору и Гриндевальду! Вот они где, битвы не на жизнь, а насмерть! Сначала попытки объединиться имели место быть, но когда по бронзовой коже стекают струйки воды, очерчивая кубики пресса, на длинных ресницах повисают капли, а мокрая чёрная чёлка почти касается носа, как тогда, в самый-самый первый раз, и хочется трогать, поглаживать, прижиматься, мять, облизывать и целовать-целовать-целовать... После третьей отработки за опоздание в голову закрадываются предательские мысли, и теперь каждое утро начинается с ожесточённой борьбы. Поттер смеётся и называет это данью традиции. Надо ли говорить, что в душ он всегда отправляется первым. Надписи, оставленные на запотевшем зеркале корявым поттеровским почерком, заставляют идиотически улыбаться во все тридцать два. Родители Грейнджер были бы в восторге. Через полгода, прямо перед выпускным, Поттер придумывает заклинание, и они на какое-то время почти перестают разговаривать, а все вертикальные и горизонтальные поверхности, мало-мальски способные запотевать оказываются исписанными поттеровскими каракулями и каллиграфическими завитушками. Количество стекла на единицу площади впечатляет и безумно радует. Поттер выводит на дверце книжного шкафа странное слово «хай-тек» и улыбается как идиот. Они оба до одури счастливы. А вот всё рыжее семейство приходит в форменное бешенство, когда год спустя на первой полосе «Пророка» появляется их фотография, на которой они, уже хорошенько принявшие, в одном на двоих «сенненском»* шарфе, то ли держась друг за друга, то ли обнимаясь, возвращаются домой после игры. А потом приматываются друг к другу бесконечным этим шарфом и целуются-целуются-целуются. Впрочем, всё семейство – это преувеличение, потому что чокнутые близнецы – нормальные, в общем-то, парни, просто... ну, чокнутые, - никого кроме друг друга в упор не замечают, старший, который с серьгой в ухе, сам живёт с каким-то парнем, а второй по счёту вообще обитает где-то в Румынии. Собственно говоря, бесятся только самые старшие и самые младшие. Новоиспечённая же Уизли только улыбается и стряхивает пепел в фарфоровое блюдечко с золотистой, мать её, каёмочкой. Курящая на их кухне в девичестве Грейнджер это что-то из разряда лавгудовских морщерогих кизляков, то есть за гранью добра и зла. И это настолько неправдоподобно, что две чашки кофе и травяной чай для Поттера образовываются на столе как бы даже и без постороннего вмешательства. Странно, но осознание того, что теперь всё будет хорошо приходит в тот момент, когда Поттер, уткнувшийся лицом в сгиб локтя, разносит в щепки дубовый шкаф, люстра в гостиной обращается в сияющий столб стеклянной пыли, а Грейнджер, заставив Поттера поднять на неё глаза, отвешивает ему хлёсткую и звонкую пощёчину. Наверно с этого момента всё начинается по-настоящему. Дурацкий страх потеряться, быть никому не нужным и зависимым подыхает в мучениях и судорогах окончательно и бесповоротно. Грейнджеровская пощёчина это серьёзно, запоминается надолго и вполне себе сходит за контрольный выстрел в собственное прошлое. И наверно даже не просто начинается, а начинает заканчиваться, потому что свято место пусто не бывает, и на смену убиенному страху вдруг просыпается гордость. Быть любовником Гарри Поттера – чем не предмет для гордости? А потом начинается какая-то херня. Поттер торчит в аврорате и больше не признаётся в любви. То признание, шёпотом, пылкое, вообще самое-самое первое, запало в душу и время от времени подступает к сердцу прохладно-сладким мятным леденцом, требуя и требуя повторения. Но повторения не происходит. Поттер суетится, обустраивает особняк Блэков, успокаивает грязнокровку и отбирает у неё сигареты, ходит в рейды и иногда получает ранения и благодарности, чаще всего – единовременно, и однажды даже умудряется загреметь в Мунго. Плотно перебинтованная грудь, к которой так надёжно и уютно прижиматься, и плечо, на которое всегда можно опереться, не вызывают никаких эмоций. То есть вообще. Потому что все Малфои – эстеты. Поттер, безусловно, красив, но когда его практически не бывает дома, приходится искать красоту где-то за пределами их съёмной квартиры, не делая различий по гендерному признаку. На тот момент поиски продолжаются полгода. Вместе они, считая седьмой курс – два с половиной. По зрелом размышлении – два года безупречной верности за возвращение доброго имени и фамильного состояния – вполне приемлемая цена. И не сказать, что платить по счёту было так уж неприятно. Благослови господь – или в кого там верят магглы и грязнокровки? – Годрика Гриффиндора и выходцев с его факультета! Поттер ничего не видит, не знает и даже не подозревает. И это... ну... хорошо. Потому что без Поттера, конечно, уже можно, и очень даже прилично получится, но уже не то. Он как старое кресло. Удобное, привычное, когда-то любимое, но... В конце концов, они ничего друг другу не обещали. Подумаешь, кольцо. Даже не перстень, просто серебряная безделушка. Подумаешь, часы. Поттер же вечно опаздывает! Да и вообще Малфой это не просто так. Малфой это, прежде всего, поколения и поколения предков, и кто он такой, чтоб идти против семьи. Ведь с самого начала же было понятно... Великий и ужасный Люциус Малфой, оказывается, ведётся на виноватые глаза, понуро опущенную голову, смиренную мордочку и радушно принимает сына обратно в лоно семьи. Сей факт заставляет прилагать чудовищные усилия, чтоб сохранить лицо и не заржать самым вульгарным образом. За обедом они обсуждают Асторию Гринграсс, как потенциальную миссис Малфой. Девушка миловидна, чистокровна и породиста. Нарцисса, как всегда чопорна и холодна. Во взгляде на сына легко читается отвращение и брезгливость. Нарцисса Малфой – идеальная леди. Если прикинуть, какой силы должны быть эмоции, чтоб пробиться сквозь эту ледяную маску, становится жутко. Вечером она сидит у камина и самыми кончиками тонких бледных пальцев касается их с Поттером фотографии, которую он, чтоб насолить отцу, прислал в мэнор на прошлое Рождество. Нежные подушечки гладят Поттера по волосам, а тихий шёпот «Бедный мальчик...» и маленькая слезинка на фарфоровой щеке заставляет волосы на затылке вставать дыбом. А Поттер счастлив. Это раздражает и успокаивает одновременно. Люциус присылает варианты брачного контракта. Поттер устраивает пикники, ужины при свечах и занимается прочей романтической хренью. Через год газетчики давятся огромными взятками и новость о помолвке наследника Малфоев и Астории Гринграсс не доходит даже до Нарциссы, которая к тому времени перестаёт выходить из своих апартаментов, а ещё пару месяцев спустя и вовсе перебирается во Францию. Там они и встречаются, когда ещё через пару лет Поттер берёт в своём дурацком аврорате отпуск, и они едут на побережье. Её безупречная вежливость и сдержанная улыбка напоминает о далёком почему-то детстве, а вот Поттер под её взглядом опускает плечи, смотрит на неё глазами побитой собаки и как-то очень уж жалко улыбается. Но это начисто вылетает из головы, когда пламенеющий раскалённой закатной лавой океан наполняется мириадами светящихся точек. Кажется, что это всего лишь отражение звёзд, но когда очередная волна подталкивает один из огоньков прямо к их ногам, становится понятно, что это свечи. Миллионы и миллионы наколдованных свечей! Где-то за грудиной ворочается что-то тяжёлое и, несомненно, живое, мягкой лапой сжимая горло и острым коготком царапая сердце. Пузырьки ледяного шампанского покалывают губы, тёплая ночь опускается на плечи, наполняясь прерывистыми вздохами, томным шёпотом, пьянящими поцелуями и сладкой, тягучей, до боли медленной нежностью. И хочется закричать от невозможности объять это всё сразу. Это чёрное небо, шелест волн и шорох песка под сведёнными страстью пальцами, тёплый, пропитанный океаном и ночью воздух, шалые зелёные глазищи, мерцающие ярче всех звёзд на свете, и хриплый из-за сорванного горла шёпот «Люблю тебя...» И всего этого слишком, слишком много чтобы впитать в себя, спрятать, сохранить на веки вечные и не показывать больше никому... Слишком много. А потом, когда небо на востоке начинает розоветь – самая невероятная аппарация в его жизни, потому что ехать далеко, а спать, прижимаясь к тёплому и родному, в этот раз удивительно правильно. Шёлковые простыни приятно холодят разгорячённую солнцем и ласками кожу и можно блаженно выдохнуть и провалиться в сон, такой же тягучий и сладкий, как вся эта ночь... *** Он медленно просыпается. Это Поттер жа... хотя нет, какой он, нафиг, жаворонок. Таких зверей не сыскать, как он спит, ни в маггловском, ни в магическом мире. Он же – стопроцентная сова. Поэтому не сильно удивляется, когда Tempus показывает половину третьего. Вчера они с Поттером вернулись только под утро, и это было так... так... Он сладко потягивается, задевая рукой соседнюю подушку. Поттера всё равно там нет, он чувствует это каким-то даже не шестым, а тридцать шестым чувством. Рука нашаривает неприятно шуршащий пергаментный свиток, опоясанный кольцом. Он осторожно снимает серебряную полоску с листа и начинает читать. А потом хмыкает коротко и, скомкав пергамент, точным броском отправляет его в незажжённый камин. Кольцо с часами он небрежно заталкивает под подушку. Всё равно сюда он больше не вернётся. Смысла прятать что-то, или уносить с собой какие-то вещи, нет абсолютно никакого, а вставать с постели специально, чтоб положить эти безделушки в стол очень лениво. Он снова потягивается и направляется в душ. Выгибаясь под горячими упругими струями, он думает, что всё в очередной раз хорошо. Не было скандалов, истерик, взаимных обвинений и упрёков, а список... Хм, список можно назвать неудавшимся красивым жестом. На самом деле, он не помнит и трети имён. То, что он, вытирая волосы, стоит лицом к зеркалу – привычка, ничего больше. Не ждёт он никаких надписей, но тем не менее... Тем не менее, буквы, которые он выводит кончиком полотенца по стеклу, на редкость корявы и уродливы. Надо бы доработать... FREEDOM. Из верхней планки «F» на него смотрят равнодушные и холодные серые глаза. Остального лица не видно из-за горячего влажного пара. Он передёргивает плечами и ёжится. Холодно. ______ * - имеется в виду команда "Соколы Сеннена"