Проиграй меня

Он всегда был здесь. Спокойный и невозмутимый. И всегда сильный. Его выражение лица никогда не менялось, но несмотря на это, по нему можно было прочесть его эмоции, и это поражало. Он всегда был здесь, хотя не жил в общежитии, всегда был здесь, даже когда уходил домой, всегда оставался на месте вечным образом в памяти. Сильным образом, гранитной статуей, которую не может обрушить ни одно землетрясение, не может сдвинуть с места ни один экскаватор. Он всегда оставался недостижимым идеалом, непобедимым противником, против которого любые средства бессильны. «Мне тебя не догнать». «Я никогда не смогу стать таким же сильным». «Я так ничтожен и слаб по сравнению с тобой». Джун всегда бежал впереди него. В тот год, когда Адзума назвал их мусором, и в следующий год, и в год, когда они стали третьегодками, — он всегда бежал впереди, но всегда думал о том, что остается где-то далеко позади. Словно он запаздывает на целых два меридиана этой огромной планеты и никак не может догнать. С первого дня, с первой секунды Джун относился к нему, как к сопернику. Он всегда с агрессивной настойчивостью пытался доказать, что он лучше. Всегда был громким, уверенным, всегда наступал. Но ему все равно не удавалось быть лучше него. Тецу, тихий и спокойный, никогда не использующий лишнего слова, молча доказывал свое превосходство, будто считал его незыблемым, будто никто не мог его опровергнуть. Это бесило больше всего, ведь Исашики точно знал, что ничего в мире не может длиться вечно. Все когда-нибудь заканчивается, все в конце концов исчезнет и растворится невидимой пылью. Юки всегда был спокоен. Когда у него не получалось ловить мячи. Когда он спотыкался на ровном месте. Когда его заставляли бегать до глубокой ночи. Когда его не заставляли. Когда он купался с тренером в ванной. Когда он размахивал битой по пятьсот раз в день. Когда ему призналась девушка из группы поддержки. Когда он выбил первый хоумран. Когда он узнал, что станет капитаном. Когда он уснул на контрольной по английскому. Когда поцеловал Джуна в раздевалке после тренировки. Когда Крис получил травму. Когда Савамура сделал Адзуму. Когда он закончил партию в сёги, прижав Исашики к полу. Когда обнимал его крепкими руками, когда кусал за шею. Когда Тамба побрился на лысо. Когда Миюки обыграл его в сёги. Когда он закрыл дверь на ключ без предупреждения. Когда был таким нежным и настойчивым одновременно, что от этого хотелось скулить. Когда Реске разбудил их утром, двусмысленно улыбаясь. Когда он подолгу оставался вечерами, и когда целовал на прощание, словно это общепринятый жест, он оставался полностью хладнокровным, и за это Исашики его ненавидел. Но еще больше он ненавидел себя, не способного оставаться таким же спокойным и равнодушным. Себя, который никогда не сможет принять это так же легко, как делал это Юки. В конце концов, Джун знал, что не может угнаться за ним. Тецу всегда будет сильнее — его сила и стойкость непоколебимы, спорить с этим значит лишь зря потратить жизнь. Исашики всегда знал это, иначе не стал бы голосовать за него в качестве нового капитана. Он старался быть таким же, но не мог. Юки никогда не отвечал на вопросы. Если они прогуливались вечером по парку, он никогда не называл это свиданием. Если Ре-сану приходилось задерживаться из-за характерных звуков из комнаты, он никогда не извинялся. Если Джун пытался поговорить об этом, он не мог начать, потому что не знал с чего. Это сводило его с ума. Это было неправильно, потому и не было названо словами. Это было ненормально, парадоксально, алогично. Джун знал этому кучу доказательств и объяснений, но не высказывал их вслух, и его тихая агония продолжалась. Когда он вернулся домой не вовремя и увидел целующихся Курамочи и Реске, все слова вырвались. Все, что он на протяжении полутора лет хотел сказать себе, он высказал Коминато в тот же вечер. Но, вернувшись в комнату, где его ждал Юки, Исашики снова поддался слабости, молчаливой, ведь в молчании нет греха. На утро он проснулся и понял, что даже если молчать о грехе, если он совершен, этого не изменить. Он доказывал это Реске на протяжении многих дней, в тайне надеясь, что тот возразит, что оправдает его, но Ре промолчал. А потом согласился. Джун возненавидел себя в тот момент, когда самодовольно ухмыльнулся. В тот момент он понял, что сломал человека, который должен был помочь ему не сломаться самому. Они разъехались из общежития, начали видеться только в школе, и с каждым днем его все больше поедала вина, но он продолжал настаивать на теории, в которую давным-давно не верил, которую презирал в самой ее сути. Но если даже Реске с ней согласился, разве она не верна? Тецу никогда ничего не говорил и не объяснял, потому что они оба понимали, что нет смысла оправдывать собственную порочность. Добавить слова, говорить о чувствах, которые преступны, значит еще больше увеличить масштабы греха, которому нет прощенья. Но действительно ли это является грехом? Джун спросил себя об этом, когда увидел Реске такого счастливого и безмятежного, каким не видел его никогда. Именно таким было его выражение лица, когда он объявил, что хочет быть с Курамочи, и никто и ничто не может этому помешать. В тот день Исашики по дороге на станцию свернул в сторону и минут через пять вышел к дому, в котором был несколько раз, но который запомнил до мельчайших деталей. Темно-серая черепица, бежевые стены, темно-зеленая низкая калитка — он ничем не отличался от других домов в округе, кроме таблички у почтового ящика, надпись на которой имела чуть большее значение для Джуна, чем имена тысячи других людей. Он, как всегда, был спокойным и невозмутимым, но едва заметно застыл, забыв о чае, когда Исашики без подготовки выдал: — Тецу, я люблю тебя. А потом так же невозмутимо ответил: — Я тоже.