camellia

      Все начиналось, как обычно и начинаются подобные рассказы, в грустный и пасмурный день. Тучи нависали над землей, словно мешки с водой, но не могли коснуться её, ведь все знают, что это по силу лишь облакам, однако это уже не тучи, а туман. Высокая и худощавая женщина-скелет бежала по отсутствию дороги. Это было не сегодня, не вчера, и даже не год назад, гораздо позже, в гораздо более тяжелое время. Массовая послевоенная депрессия, тоталитаризм и диктатура, особенно отчаянная война народа с ними. Конечно, это не было напрасно, но люди гибли — и это было их настоящее, они не знали, что в будущем все поменяется, как и мы с вами сейчас. Конечно, все надеялись на лучшее, но когда на руках у тебя умирает твой ребенок, тебе не особо в это верится, потому что ты знаешь, даже если белая полоса и настанет, то точно не у тебя. Это конец — больше у тебя никого нет и вряд ли появится. Никто не заботился о тебе, когда ты был мал, и ты вложил всего себя в свое дитя, ты видел сны, что хоть в старости к тебе подойдут и просто по-человечески обнимут, не потому что защищают от летящей в вашу сторону гранаты или пули, а просто потому, что любят. И это самое ужасное и обидное — разрушение надежд, твоей мечты, которой ты все это время дышал, которая не давала тебе опустить руки и жить. Она увядает, словно цветок. Твоя мечта и твой ребёнок.       Женщина гремела костями по лужам и в отчаянии звала на помощь. У нее на руках, как вы уже поняли, умирал её ребенок. Новорожденная девочка. Конечно, дома у них не было, послевоенное время, все разрушено и заперто, да еще и у брошенных женщин. Мужчины гибли тысячами за какие-то считанные на пальцах дни, женщины тоже гибли, но их участь была еще страшнее — они оставались одни. Часто с детьми и без дома — и представьте их отчаяние — ты одна во всем свете, с этим маленьким напоминанием о твоем погибшем любимом, не способным голодать так же долго, как и ты, чей желудок привык обходиться месяцами не только без еды, но и без нужного количества воды. Тебе негде даже переночевать, будучи одна, ты могла бы прилечь прямо на груде камней, но теперь тебе нужно стеречь своего ребёнка, потому что люди вокруг голодны. Да, каннибализм в то время — это не просто нормально, а естественно. Голод мутит разум даже сильным, и ты желаешь уже не наесться, а просто выжить. Это даже не вопрос морали, а мера самосохранения. Я слышала эти истории, когда ты рыдаешь, захлебываясь слезами, но ешь. Это может быль твой умерший друг или родственник, может быть даже так, что, умирая, он сам у тебя это попросил, чтобы его смерть не была напрасна. И это самая отвратительная еда на свете, самые горькие на свете глотки. Это страшно представить, не то что пережить. Но она пережила это. Та женщина пережила, и вот жестокий Всевышний посылает ей ещё одно испытание. «Он делает ее сильнее, зато она попадет в рай».       Ей не нужен рай! Ей просто нужен её ребенок, живой и невредимый, которого она вынашивала, которого она любила все эти девять месяцев. Она готова попасть на девятый круг ада, лишь бы увидеть, как он растет. Все самые темные мысли на свете проносились в её голове: «Это конец, конец, Бога нет, Бога нет…»       Но дверь открылась. Единственная дверь на всей улице, сплошь состоящей из окон и дверей, единственная открыта. На пороге стоял молодой мужчина и махал быстрой рукой, загоняя несчастных в дом. Это был первый раз за всю ее жизнь, когда она усомнилась в своём атеизме. Ей стало стыдно просто за то, что раньше она не верила, проклинала всех и вся. Мужчина был одет в шелковый зеленый халат и спальную пижаму в клеточку, она даже подумала, что именно так бы и выглядел её отец, если бы был жив, но он не был. Вспоминая отца, сложно не вспомнить про мать, ведь это почти синонимы. Мать она помнила лучше, та покинула маленькую девочку гораздо позже, заболев чахоткой, но это все неважно. Мысли женщины передернулись, она, словно ожив, пихала ребенка мужчине, всхлипывала и что-то выкрикивала. Молодой человек вел себя довольно спокойно и, кажется, был даже рад помочь всем, чем мог. Он взял ребенка в одну руку, а в другую рукой лицо кричащей и сказал, что он доктор, что он поможет.       И он помог. Я опустила подробности, ведь они абсолютно не важны. «Ребенок умирал от банальной простуды, у меня есть нужные лекарства и тёплая еда, я помогу вам», — это все, что ей нужно было слышать и все, что она услышала. Она сказала «Адмет», и это оказалось её именем. Он первый раз слышал это имя, сказал, что оно словно взято из книжки. У него было самое обычное имя. Джеймс. Но Адмет знала, что запомнит это имя на всю жизнь, теперь это имя её Бога, святое имя. Слов этим вечеров больше не было, вопросов тоже. Служанка Джеймса нагрела ванну и приготовила постель. Адмет впервые в жизни видела постельное белье, не говоря уже о том, чтобы спать на нем. Сама она всю жизнь спала на земле или мешковине в бомбоубежище, ванной для нее была лишь река или канава. Она была не моложе Джеймса, но ее душе было словно тысяча лет, столько испытаний выпало на её долю. Ей было всего 17 лет. Я больше чем уверенна, что, читая то, как она шла по той дороге, вспоминала что-то, вы бы никогда не дали ей этого возраста. Я не случайно сказала «женщина-скелет», ведь на той дороге ужас сделал её старше, гораздо старше, чем она есть. Она не верила тому, что происходит. «Может, — думала она, — мой ребенок зачем-то нужен Богу…»       Утром в дверь постучала служанка; доктор звал Адмет. Она прибежала в кабинет мужчины, который был чуть старше неё, возможно ему было около двадцати трех. Взглянув на него, она успокоилась. Потому что он тоже был спокоен, а это значит, что всё хорошо. — Вы уже дали ей имя? — Н-нет, я не думала об этом. Все произошло слишком быстро… — Не волнуйтесь, она через день будет самым здоровым ребенком с нужными лекарствами. Простуда — не страшная болезнь. А вот чахотка… — О чем вы говорите? — Вы больны, дорогая Адмет. Все признаки на лицо. Я прямолинеен, простите. Стадия поздняя, я бессилен, — никаких недомолвок. Джеймс не просто прямолинеен, он честен, он тот самый доктор, лучший доктор, который понимает, что растягивать вынос диагноза — это бесчеловечно, вопреки всем людским признакам. Ожидание приносит гораздо больше боли, чем само бедствие. — Но… Как же так может быть? — Адмет зарыдала, она уже не знала, во что ей верить. Все так плохо начиналось, но хорошо продолжалось, обрести надежду и потерять её гораздо больнее, чем не иметь надежды вообще. Она помнила, что ее мать умерла от схожей болезни, она помнила, что стало с ней, с Адмет, после смерти матери. Она не желала того же своей дочери, не желала того же себе. Она не понимала, чем она это заслужила, чем прогневала Небеса. За что ей досталась эта участь, полная лишь ненавистью и сожалениями. Все, что она имела, погибло. И вот когда у нее есть хоть кто-то родной ей, дочь, она не сможет увидеть её больше. Жить ей осталось не долго, она это знала.       Джеймс все понимал, он не стал ее утешать, ведь после фразы о последней стадии и его бессилии, это было бы глупо. Он не был жестоким или разбалованным, хоть у него и был прекрасный дом и даже служанка, нет, он не был таким. Жизнь не оставила его девственно счастливым, возможно она покарала его даже больше, чем Адмет. Еще в самом детстве он переболел свинкой, и годам к 14 его поставили перед фактом о неспособности к продолжению рода. Его отец был в восторге, в таком большом восторге, что очень скоро из богатого поместья Джеймс переселился в армейскую палатку. Наследство ему больше не светит, ни гроша из сплошь ворованных денег. Джеймс еще в очень юном возрасте понял, на чем построена империя его отца — на лжи, на обмане; он никогда и не желал подачек от своего отца, не претендовал на его имущество. Возможно, если бы в том его возрасте и сложилось так, что он его получил, то отдал бы беднякам, или построил госпиталь. И поверьте мне, я не пытаюсь показать вам волшебные случайности судьбы, такие как-то, что умирающая мать со здоровым ребенком была принята в дом доброго бездетного доктора. Вы еще разочаруетесь в судьбе, ещё не раз.       Джеймс воевал чуть ли не в самом центре событий. Я не желаю указывать место и время, потому что это немного не наш мир. Это нужно было сказать в самом начале, но все же лучше поздно, чем никогда. Все законы физики и Мироздания в своем мире я сохранила, даже географию местности, единственное, что я позволила себе поменять — история. Вообще-то я не единственная, кто меняет её и чей мир живет на выдумке. Вы сами живете в выдумке. Думаете, история, которую в вас вливают в школе, дома, на работе истинная? Вы действительно думаете, что все эти 2000 лет от Рождества Христова кто-то записывал все происходящее в учебники по истории? Мир построен на лжи, но больше всего этой самой лжи здесь, в человеческом обществе. Поэтому, пожалуйста, не пытайтесь сравнить даты и время, ведь время не постоянно, постоянна материя.       Но мы немного отвлеклись. Пока мы обсуждали учебники истории, Джеймса ранили в живот, он остался без почки, успел увидеть 3000 смертей на фронте и ровно половину от этого числа пока лежал в госпитале. Он видел страшные вещи. Живых людей без конечностей и мертвых с конечностями, он видел как от бомб людей делило пополам и разбрасывало в разные стороны света. Он много чего видел и много чего слышал. Он слышал заговоры о дезертирстве, слышал фронтовые песни, слышал радостный голос выживших и жалкий стон погибавших, слышал звук рвущейся плоти и звук дробления костей, слышал урчание голодных животов и свист пуль. Было так много звуков, но так мало красок. Красный, Белый, Серый, Чёрный…       Затем он стал доктором, и ему приходилось быть причиной этих звуков. Но лучше жалобный стон, чем его отсутствие, но так считают не все. Джеймса часто просили сделать плохое. Они не могли жить инвалидами, не могли жить с той болью, которую испытывали, они думали, что не могли и просили позвать её. В самом начале своей карьеры Джеймс отказывался, он не мог брать на душу такой грех, и люди тоже не могли сделать это с собой, им было важно, чтобы их отпели в церкви, чтобы они попали в Рай. Нашего доктора выручал старший по званию, он был гораздо старше Джеймса, но не по биологическому возрасту, а по состоянию внутреннему. Он как не очень добрый Санта или как ограниченный в своих возможностях Бог исполнял желания людей. Но потом его голова отделилась от его тела, во время очередной бомбежки, его тело разучилось думать и упало на землю вместе с отсутствующей головой. Джеймса больше никто не мог выручить. Ему пришлось все делать самому. Первые 100 добровольно умерших от его руки человек, снились ему каждую ночь. Не смотря на то, что это было их желание, они не желали ему сна и уж тем более добра. Они говорили, что там хуже, что это он во всем виноват. Каждую ночь он боялся спать, а когда бодрствовать был просто не в силах, когда его тело само впадало в сон, без его разрешения, он мучился, каждую ночь, сон за сном. Ему снились все эти 100 снов, возраставших с каждым днем. Люди все просили, а он не мог отказать. Своё пятнадцатилетие, свой юбилей, Джеймс не праздновал. Он считал себя серийным убийцей, что в каком-то не самом плохом смысле являлось правдой. В шестнадцать лет за заслуги перед родиной, «за истребление помощь для народа» его перевели подальше от военных действий, заместив его более молодым врачом. Теперь смерть являлась ему не так часто, как раньше. Со временем не только она, но и сны перестали его посещать.       Эту историю можно продолжать бесконечно, бесконечно описывать его полумертвое состояние, бесконечно описывать эти лица, лица, которым нужна неправильная помощь. Но однажды его братья умерли. Отец тоже. Их всех расстреляли. А потом сожгли и съели. Это не шутка, даже я не умею шутить так жестоко, это слишком не смешно, чтобы быть ложью. Я не собираюсь описывать то, как этих не самых хороших людей убивали. Даже плохие люди не заслуживают смерти, ведь по сути Джеймс убил гораздо больше, чем его «нехорошие» родственники. Наследство переплыло к нему вовсе не плавно. Его поставили перед фактом: «Вы последний в вашей семье, забирайте это краденое, грязное имущество». Теперь Джеймс содержит большую больницу, где никого не убивают, и большой дом, где сейчас кто-то умирает, а кто-то, ему родственный, только-только начал жить.