immortals

fall out boy – golden.mp3

Нож соскальзывает с ровной траектории – и мажет по ладони, разрезая кожу, пуская капельки крови на разделочную доску; у Ханбина страшно трясутся руки, он весь пропах металлом, сваркой и краской – он почти не уходит с кладбища сьютов, забившись в самый дальний уголок, где его с Дживоном не увидит никто – они строят новый сьют, большой и мощный, разбирают старые, те, что Дживон будто специально прятал, не спрессовывая в огромные кубы металлолома. Ханбин, кажется, потянул что-то, когда они притягивали почти готовую руку к туловищу сьюта так, чтобы с аптечной точностью попасть в шарнир; потом решили, что лучше сначала соединить части шарнира, а уже потом наращивать на него кости и мышцы – железо и провода. Сестра Джинхвана промывает порез, перебинтовывает и просит руку не напрягать; прощупывает плечо – и, тревожно хмурясь, говорит, что там припухло будто, мажет какой-то мазью, оставшейся, кажется, еще от отца. Мазь жжет и вяжет, а Ханбин уныло дожевывает бутерброд, слушая: Джинхван звонит каждый день, но Ханбина никогда нет дома; Джинхван говорит, что скучает – и не потому даже, что в том центре страшно скучно, а потому что их нет рядом. Сестра Джинхвана просит заехать к нему хотя бы разок ненадолго – ведь почти три недели прошло. Ханбин ничего не отвечает; откладывает бутерброд, заворачивает в пакет, мол, там доем, и уходит – снова на кладбище сьютов. Он, конечно, идиот – он обещал Джинхвану, что будет заглядывать, но с тех пор не показал и носа из трущоб; большой сияющий город за мостом Ханбину кажется страшным миражом, и если долго-долго смотреть на блестящие на солнце окна высоток, город расплывается и исчезает совсем, а вместе с ним – Джинхван, этот центр с его дядей и тем медбратом с довольной рожей, тупая во всех смыслах боль и память, в общем-то, тоже. Ханбин ступает по узкому раздолбанному бордюру, не замечая, как шатается и спотыкается на неровном камне, сжимает и разжимает пальцы здоровой руки. Он ловит себя на мысли, что не помнит ничего о прикосновениях Джинхвана, хотя, казалось бы, чего уж точно не забудешь; он слабо помнит джинхванову улыбку, только его голос, тихий, мягкий, которым он читал иногда какие-нибудь сказки вслух, потому что взрослая литература и все эти научные изыскания – бред, который даже люди, его написавшие, не понимают. А еще как Джинхван любил читать руководства для пилотов и всякие брошюрки по сбору и починке. Их у него в спальне целые стопки, и они бы Ханбину с Дживоном пригодились бы, но Ханбин давно туда не заходит – с тех пор как понял, что Джинхван забрал оттуда, наверное, все любимые вещи в палату. Ему там скучно. – А мне будто весело, – Ханбин фырчит громко и пинает попавшуюся под ноги банку; жестянка, пролетев несколько метров и прокатившись по пыли, глухо ударяется обо что-то – и Ханбин слышит чуть слышное жужжание моторчика. – Вот ты где. Джинхван в своем кресле – и рядом с ним тот медбрат; улыбается неловко, шепотом просит Джунэ вернуться – видимо, где-то рядом тот фургончик. Из домика выглядывает лохматый и чумазый Дживон, глазеет на них удивленно – и, после минуты неловкой паузы, затаскивает их всех на кухню, тут же припрягает матушку готовить сэндвичи и кофе, хотя Ханбин помнит – кофе на вес золота, его, как и хорошее мясо, в трущобах вытаскивают только по особым случаям. С Джинхваном разговаривает Дживон – расспрашивает про клинику, про лечение, как Джинхван себя чуствует; Джинхван скромно улыбается, говорит, что все хорошо и классно – только скучает по трущобам. – Еще бы, – Дживон закатывает глаза. – Тут уж куда веселее, чем в этой стерильности. – И сэндвичи вкуснее. – Ну да. Джинхван, помолчав немного, пожимает плечами. – За мостом, на самом деле, ничуть не лучше, – улыбается слабо. – Те же трущобы - только высокомернее. У них же под носом нет свалки сьютов. – Зато огромные павильоны, где эти сьюты можно купить, – Дживон корчит рожу. – Мы пробрались как-то посмотреть, что они такое – так, картонки на один бой. Только ПО и годится... А потом, щелкнув пальцами, убегает куда-то с криком "точняк!". Джинхван улыбается только. – Мы ведь раньше тоже там жили. Пока отец Джинхвана не проиграл – Ханбин кивает, помнит. – Ну... Ты туда скоро вернешься. – Я? - Джинхван рассеянно наклоняет голову, а потом вынужденно улыбается. – Больше не мы? Ханбин качает головой - порез болит, а от него ноет вся рука, все тело; больно. – Я не вернусь туда. – Я тоже, – говорит Джинхван вдруг твердо. – Встану хотя бы на костыли и вернусь сюда. Подзаработаем, откроем с сестрой пекарню, она уже откладывает на печку... И к черту эти бои сьютов. Ханбин, подняв на Джинхвана взгляд, опускает глаза снова – пальцы дрожат от того, как хочется взять за руку. Джинхван, отъехав от стола, выглядывает в окно – работает кран, и Дживон прыгает вокруг, пытаясь объяснить, что куда. – Вы строите новый сьют? Ханбин кивает только. – Сестра рассказала? – Неа, сам догадался. От тебя пахнет сваркой, – и, обернувшись. – Можно посмотреть? – Ты туда не проберешься. – В старом кресле пробирался, а в этом – нет? – Джинхван смеется тихо. – Смотри и учись, салага. И, развернувшись круто к двери, выезжает на улицу – кресло движется быстро и плавно, только подскакивает немного на камнях, а Ханбин бежит следом, пытаясь поймать кресло за ручки – Джинхван только и делает, что уворачивается от него, вихляя по тропинке, пока колесо не цепляется за что-то, и Джинхвана почти не выкидывает на землю. Ханбин удерживает его за воротник рубашки – и уже открывает было рот, чтобы возмущаться, но его перебивает Джинхван – хохочет, пытаясь забраться обратно. – Ладно, ладно, – соизволяет. – Вези. Ханбин качает головой, но везет послушно, приподнимая на удивление легкое кресло местами – над кочками или необъездными деталями. – Тебе, блин, не двенадцать лет, – сетует Ханбин, ворчит – в жизни не покажет, как, если честно, испугался, когда Джинхван чуть не упал. – Ведешь себя как ребенок. Джинхван даже не оборачивается и не возмущается – только поводит плечом. – А тебе не тридцать, и я не твой ребенок, Ханбин. Столько лет прошло, а ты до сих пор не можешь перестать видеть во мне неизлечимо больного. Ханбин не отвечают, хотя оба знают, что на шестьдесят процентов все они – и Джинхван, и его сестра, и Ханбин были в этом уверены, пока сначала им не рассказали об операции в городе, а потом – пока не появился этот метафизический дядюшка, которого Ханбин, впрочем, и в глаза-то еще не видел. Хотя он вспомнил потом – как отец Джинхвана, после поражения отца Ханбина, говорил, что его можно было бы спасти – если бы его брат был рядом, да только вот его никогда не было; ни тогда, когда сиротой остался Ханбин, ни тогда, когда они втроем остались одни. Тогда ни для кого не существовало понятия хэппи энда – особенно для Джинхвана, и, наверное, тогда, когда он вернулся домой в коляске, он просто решил продолжать делать все то, что делал – таскать тяжести, готовить и убираться в неповоротливой скрипящей железяке. Ханбин помнит, как невозможно тогда было взглянуть без жалости – и как Джинхван срывался и уезжал от них с сестрой куда-нибудь далеко, но всегда находился быстро – в этом кресле ему только по ровным дорогам. А теперь Джинхван забирается в этом своем супернавороченном кресле на перевороченный железяками холмик, будто исследовательский зонд на Марсе, и кричит Дживону, чтобы отошел от пока голого железного скелета предполагаемой руки нового ханбиновского сьюта. Джинхван объезжает руку со всех сторон, а потом – заставляет рассказать все про то, что они уже насобирали; слушает внимательно и цепко осматривает сьют с высоты своего кресла, и видно – как хочется туда забраться. Тянет шею, поджимает губы, ерзает в кресле неловко – ноги его не слушаются. – А тот проигравший сьют? – спрашивает вдруг – и Ханбину в голосе Джинхвана вдруг слышится едва заметная дрожь. – Что вы с ним сделали? Дживон рассказывает; рассказывает, как пилоту сьюта отрезало голову, как они его прятали, разбирали, взламывали ПО и изучали конструкцию каждого, блин, пальца металлической руки; а Джинхван слушает вроде бы равнодушно – и не ведет бровью, когда Дживон рассказывает про обезглавленного пилота, только губы складывает буковкой «о» будто бы испуганно. – Просто приделайте части того сьюта к сьюту Ханбина, – вдруг говорит Джинхван – и будто бы разом теряет интерес, развернувшись круто в кресле – обратно к домику. – Только снимите обшивку и проверьте как следует на защиту, я слышал, они сейчас в каждую конечность сьютов по программке вшивают, чтобы не спиздили. У домика его уже ждет тот медбрат – он улыбается вежливо Ханбину и кладет пальцы на ручки джинхвановского кресла; они молчат долго – Ханбин не хочет говорить при этом, наглорожем, а Джинхвану будто впервые нечего сказать – и он, опустив голову, рассматривает запылившиеся носки кед Ханбина. – Ханбин? – говорит наконец – а Джунэ, нажав на какую-то кнопку, открывает заднюю дверь фургончика. – Брось ты это дело, пока не оказался таким же овощем, как я, если не хуже. Лучше помоги сестре. – Говоришь так, будто уже не собираешься к нам вернуться. Джинхван в ответ только улыбается – кажется, только двадцать минут назад хотел открыть пекарню в трущобах, – и Ханбин не дожидается, пока он уедет. Уходит сам в домик, даже не попрощавшись, а удивленный Дживон, высунувшись из окна, пытается его оправдать глупой улыбкой и «ну он, это, тут передает – пока, увидимся». – Увидимся же? – Дживон хмурится грустно. – И не раз, – Джинхван только и может, что пожать плечами и неуверенно приподнять уголки губ – а потом его скрывает поднявшаяся дверца фургончика. – Твой друг, кажется, злится. Джинхван поднимает на Джунэ взгляд – тот отлепляет от лба Джинхвана датчики с этим дурацким чпокающим звуком; Джунэ хочет посмеяться, но пациент не одобрит – настроение у него прегадкое. – Пусть злится, – Джинхван пытается звучать уверенно – и сам отдирает датчики ото лба, фырча и впихивая их Джунэ в руки. – Пусть злится, пока, блин, не лопнет от потуги – все равно ничего не изменится. Джунэ, поджав губы, справедливо разводит руками – мол, и то верно; свернув все проводочки, выходит из застекленной комнаты, оставив белый халат там же, на вешалке – и плюхается в одно из расставленных в палате Джинхвана кресел. – Но ведь у тебя уже получается, – добавляет осторожно – Джинхван, услышав его, замирает – и чуть поджимает пальцы на разучившихся отзываться совсем ногах. Улыбается слабо. – Но ведь никто не гарантирует, что это – только первый шаг. И что будет второй. Он отворачивается к окну и дотягивается до едва заметной кнопки на стене – экран с цветущим садом поднимается, и в комнате становится в разы темнее; там, за толстым стеклом – глаза-лампы и нимб над тяжелой, стальной головой. Джинхван касается пальцами стекла, будто хочет коснуться холодных стальных скул, очертить челюсть безо рта – лицо-маска, шлем, кроме глаз-ламп ничегошеньки. Только черная сталь и нимб, который все никак не зажжется. – Спать хочу, – говорит Джинхван тихо, снова нажимая на кнопку; экран опускается – ночь, тихий дождь в осеннем саду. – Давай эти свои бесполезные таблетки и иди, отдохни от меня… Джунэ качает головой – но выкладывает на плоское белое блюдце таблетки, ставит рядом стакан воды; у лифта долго набирает что-то на выдвижной консоли, и Джинхван замечает, как загораются огоньки камер. Ни одного слепого угла. – От тебя хрен спрячешься, – улыбается Джинхван, когда Джунэ уже стоит в лифте – кладет таблетку на язык демонстративно и запивает водой, кристально чистой, холодной, будто только из родника – здесь чудесно поддерживают иллюзию. – Спокойной ночи, Джунэ. На часах в уголке экрана – того, что с осенней дождливой ночью, - всего около семи вечера. Для Джинхвана часы и время дня сливаются в одно гребаное месиво. Когда Ханбин снова выходит на арену – всего-то какая-то еженедельная битва, на которой при большом везении можно срубить деньжат, проходит два месяца с тех пор, как; с каких пор – Ханбин запрещает думать и себе, и вспоминать сестре Джинхвана, и Дживону вечно затыкает рот. Дживон обижается, но молчит, а сестра и без того все понимает. Она единственная раз в неделю приезжает к Джинхвану; привозит ему домашней еды и рассказы о Ханбине, его новом сьюте и сломавшем нос Дживоне. Ханбин не может ей запретить, но всегда говорит, что лучше бы не говорила ему хотя бы о сьютах – мол, он же не хочет, чтобы Ханбин этим занимался. Новый сьют Ханбина – алый, гладкий, красивый и тонкий, больше старого, мощнее и прочнее; Дживон сразу говорит – произведение искусства, а Ханбин – в ожогах от сварки и изрезанными пальцами, сидит на коробках перед сьютом и смотрит на него снизу вверх, как на языческого идола. И улыбается завороженно, когда Дживон открывает для него кабину. Он записывается на первые же бои – и удивляет этим, наверное, даже Дживона; он еще долго пытается заставить Ханбина одуматься – они не тестировали сьют в бою, и всего-то переждать немного, чтобы забрать какой-нибудь полусдохший сьют с арены и опробовать на нем. Но Ханбин не слушает – и после записи спускает последние деньги на подержанную броню, а потом остаток недели до боев ее укрепляет. – Ебанутый, какой же ты ебанутый!.. – воет Дживон, хватаясь за голову, но его не слушают и не хотят слышать, а когда Дживон угрожает Ханбину звонком «куда надо» – ему в голову едва не прилетают плоскогубцы. В ночь перед боями Ханбин спит всего три часа, два из которых ему снится Джинхван. В баскетбольной форме, с повязкой на лбу, сидит в своем новом навороченном кресле и смотрит на Ханбина пытливо; Ханбин перекидывает баскетбольный мяч из одной руки в другую, и не на Джинхвана даже смотреть, но потом слышит его голос. – Только не поддавайся. И Ханбин передает мяч Джинхвану – поднявшемуся из кресла одним плавным рывком, перехватившим мяч мгновенно; от каждого его движения слышится металлический скрип, а шаги почему-то тяжелые, неповоротливые – Ханбин обводит Джинхвана вокруг пальца, и когда тот пытается перехватить мяч – неосознанно отталкивает в сторону. Слышит страшный грохот – так падают сьюты на арене. Земля трясется под ногами слишком ощутимо, а открывший глаза Ханбин не помнит даже, как оказался на арене – в броне, с подготовленным сьютом; вокруг него крутятся местные неумелые механики, и он разгоняет их к чертовой матери, сам проверяет и перепроверяет, забирается в кабину по ногам сьюта и закрывается в ней еще до своей очереди. Вокруг – противники и их команды, смех, шутки, пожелания удачи. Ханбин слышит лишь грохот падающего на землю сьюта, отзывающийся эхом, неприятным, слишком детальным воспоминанием. Из-за этого грохота он едва не пропускает свое имя – и вылетает на арену поспешно, взметнув вокруг себя ураган пыли. Напротив него – незнакомый черный сьют, вокруг безликой головы – светящийся белым нимб; рядом с черным – части чужих не убранных сьютов, кто-то, едва успев выбраться из кабины, уносит ноги с арены. Еще один монстр без единого поражения – и Ханбин только улыбается невесело и как-то, что ли, горько, когда объявляют начало раунда. Думает, что хорошо, что Джинхван не видит – и пытается найти в самом себе хоть кроху надежды. Черный сьют с трибун зовут ангелом, но Ханбин уже не слушает – его мир сужается до кабины его сьюта, взгляд сосредоточен на экране; уворачивается от двух первых ударов, а последний пропускает, подставляясь почти специально – отступает, давит руку разбитому сьюту, начинает ходить вокруг ангела кругами, уклоняясь и отскакивая от ударов длинных тонких рук подальше. Этот ангел – красивый и подвижный, но то ли пилот в нем неумелый, то ли выдохся – иначе как объяснить всю эту расчлененку на арене; Ханбин уклоняется почти без труда, а черный сьют со своего места делает от силы пару шагов – достает Ханбина длинными железными руками и частями других сьютов. Это было бы даже смешно, если бы не было так странно – только Ханбин и об этом старается не думать, когда обходит черный сьют сзади и не придавливает его к земле, ломая железные конечности. Бой останавливают в тот момент, когда Ханбин заносит руку для того, чтобы размозжить безликую черную голову с нимбом. Говорят, что ангел проиграл, и что его надо бы унести; трибуны воют, закидывают чем-то арену, когда Ханбин уходит в ангар – а там выпадает из кабины, припадая на колени и накрывая руками звенящую от боли и шума голову. Кто-то в ангарах слишком громко перешептывается – о том, что у пилота из ангела, должно быть, хозяин кто-то из верхушек; еще, наверное, ангел выдохся за пять раундов подряд, потому-то так и лажал; снова удивляются возвращению Ханбина – живучего засранца, едва не сгоревшего в своем же первом бою. А еще поздравляют с победой – скомкано, без торжеств и красивого финального добивания. Ханбину просто отдают этот огромный чек, поздравляют, а он выдавливает рассеянную улыбку и переводит взгляд с одного лица на другое, третье, замечает вдруг в толпе за ними знакомое лицо и черные, как смоль, волосы – всего секунда на то, чтобы понять и, едва извинившись, рвануть туда. Ханбину кажется, что там Джунэ – но этого ведь быть не может, правда? А вечером сестра Джинхвана вдруг начинает собираться – торопливо и почти истерично; Ханбину говорит, что с Джинхваном случилось что-то – ей, мол, сказали только, что он жив, но трубку взять не может. И Ханбин летит туда сам, едва скинув броню. На первом этаже его встречает Джунэ – белый халат, черные волосы, снова на секунду кажется, что он был на арене, в ангаре; Джунэ пытается Ханбина успокоить – мол, с Джинхваном все хорошо, просто плохая реакция на лекарства, которые, естественно, принимать он больше не будет. Убеждает Джунэ только кулак в лицо, от которого он едва уворачивается. – Странно для человека, ни разу даже не позвонившего, – уже в лифте; Джунэ стоит спиной к Ханбину у самых дверей, и в гладкой стальной поверхности можно увидеть его ухмылку. – Он часами на телефон пялиться может, мудак сраный. – А не слишком ты сблизился с пациентом? – мрачно спрашивает Ханбин, пряча руки в карманы пыльных после работ на свалке джинсов. – Завались уже… В кабине лифта раздается короткий звон – и Ханбин выходит из него, плечом оттолкнув Джунэ. Палата Джинхвана, кажется, размером с их домик в трущобах, если не больше – здесь не пахнет лекарствами, светло и уютно, на подоконниках цветы, на окнах-экранах – картины цветущего сада. Палата разделена на зоны: Ханбин проходит одну за одной обеденную, с круглым стеклянным столом, холодильником, гостиную с диванчиком и парой кресел, с разбросанными на низеньком стеклянном столике журналами и книгами, спальню – огромную мягкую кровать и шкафы за ширмами. Джинхвана в постели нет – Ханбин зависает на мгновение, пока не слышит кряхтение и сбитое, усталое дыхание, торопливые шаги Джунэ. – Зачем ты встал? Говорил же отлеживаться… Следующая зона – тренировочная. Здесь оборудованы тренажеры, аппараты, массажный стол, стоит шкафчик с лекарствами и приборами, необходимыми для лечения. Джинхван стоит у станка – в нескольких метрах от него его кресло-каталка; Джинхван цепляется за станок пальцами, хмурится болезненно, и Ханбин видит – как у него дрожат и подгибаются колени. – Уйди, – грубо, резко; Джунэ закатывает глаза и снова пытается взять Джинхвана под руки. – Уйди, сказал же! И, помедлив, делает неуверенный шаг. Один, второй. Аккуратно, осторожно, будто в любой момент земля под ногами может провалиться. А Ханбин не знает, как дышать – и смотрит на Джинхвана, не сводя с него взгляда, сжав в карманах пальцы до боли. Четвертый шаг. Джинхван, пошатнувшись, падает, больно бьется локтями, лопатками. Ханбин подлетает к нему, оттолкнув Джунэ – тот плюхается глупо на задницу, воет, матерится, а Джинхван – Джинхван закрыл лицо руками, смеется, нервно, неуверенно, дрожит в руках обнимающего его Ханбина. – Их было так много, – бормочет он едва разборчиво. – Вокруг меня, все смотрели, не сводили взгляда, а я только и мог, что стоять… А сейчас – три шага, всего три… Джинхван всхлипывает, захлебывается слезами, уткнувшись носом в воротник Ханбина, а Ханбин молчит, обнимая его крепче, пытаясь осознать, поверить в то, что увидел – но не может даже воспроизвести это в мыслях. Джинхван ходил. Спустя столько лет. От него пахнет металлом, потом, усталостью, цветами – он больше не кажется хрупким и ломким, и Ханбин никак не может вспомнить, всегда ли была в этих руках эта сила. Будто за два месяца они прожили целую жизнь – и Джинхван свою прожил намного быстрее. Они потом сидят в гостиной – все зоны в палате отделены ширмами, и Ханбин не видел, как Джинхван переодевался после ванной; ему помогал Джунэ – хотя там, в трущобах, это делал Ханбин. Джинхван сидит в этом супернавороченном кресле снова – и ерзает нервно, поглядывая на мягкое кресло рядом с Ханбином; прогоняет Джунэ, развалившегося на диване – мол, принеси то, принеси это, и вообще, тебя по интеркому вызывали, глухое чудовище. Джунэ смертельно обижается, но уходит – Джинхвану нужно подготовить лекарства. Они с Ханбином остаются одни. Прежде, чем Ханбин успевает опомниться, Джинхван перебирается в кресло – и теперь Ханбин замечает, какими сильными стали руки Джинхвана; он легко поднимается в своем кресле-каталке, опираясь на подлокотник другого кресла, переносит вес тела и плюхается в кресло, с наслаждением выдыхая и растекаясь в нем уютно. Улыбается. – Многое изменилось, правда? – У других на такое годы уходят, – неуверенно бормочет Ханбин. – Ну, для того я и здесь, – пожимает плечами Джинхван. – Чтобы у других после меня уходило на это намного больше времени. Хочешь чего-нибудь? Тут неплохой кофе, но мне не разрешают… я отпил как-то у Джунэ из чашки – мне неделю не давали пить черный чай. – Н-нет, - Ханбин моргает рассеянно, на Джинхвана смотрит редко – и долго молчит. – Прости, что не звонил. Джинхван на Ханбина не смотрит тоже – разглядывает свои неловко сложенные ноги, хмурится, пытается их немного поправить и вздыхает. – Ты на меня злишься. Я понимаю, - пожимает плечами. – Я пошел на это не потому, что мне не нужна твоя помощь или что-то в этом роде. Нужна, но не настолько, чтобы ты рисковал жизнью… И, помолчав недолго, улыбается слабо. – Никому не пожелаю того, через что прошел и прохожу. И, фыркнув, тянется к кнопке на подлокотнике кресла-каталки. – Джунэ-я, – тянет Джинхван препротивно – Ханбин и не знал, что он так умеет. – Ты где? – В лифте еду, – бурчание. – Езжай обратно. Я хочу того дерьма из автоматов внизу… Голос Джунэ заглушается – Ханбин справедливо полагает, что в лифте громко и звучно матерятся. – Он в меня, кажется, влюбился. Джинхван смотрит в окно, подперев рукой голову – улыбается задумчиво, прикрывает чуть глаза. – Его ни один врач не может заставить делать то, что ему не нравится или не хочется, а я вот могу. Они все просьбы через меня передают, – фырк – улыбка у Джинхвана нежная такая. – Бедный парень, втрескаться в инвалида. – Но ведь у тебя получается. Джинхван смотрит на Ханбина – тому на секунду кажется, что глаза Джинхвана снова сияют; но только кажется – он отворачивается от окна, и блеск исчезает. – Тоже мне – великий успех. Расскажи, как ты? Сестрица старательно замалчивает все твои дела со сьютами. Ханбин рассказывает – про свой сьют, про сегодняшний бой, про странного соперника, который не смог сдвинуться с места весь бой с Ханбином. Джинхван фырчит и говорит, что это очень похоже на него на сегодняшней проверке – и рассказывает, как застыл, словно вкопанный, под взглядами врачей, а потом просто грохнулся в обморок, так и не сделав ни одного шага. – Но стоять, знаешь, тяжелее, чем ходить, – улыбается вдруг широко. – При ходьбе же тело какое-то время находится в неустойчивом состоянии, с крошечной точкой опоры… А потом, вздохнув, касается руками лба – Ханбин только теперь замечает испарину на лице Джинхвана, раскрасневшиеся щеки и дрожащие руки. – Одно из лекарств, – бормочет Джинхван тихо, – Действует так. Бросает в жар. Мне больше не будут его давать, так что процесс, наверное, замедлится. Помоги мне перебраться в постель… И прежде, чем Джинхван успевает договорить, Ханбин поднимает его на руки – и относит на постель, укладывает мягко на подушки – их тут так много, будто Джинхван принц какой-то – и даже изголовье кровати резное. – А ничего себе тут сервис, – улыбается неуверенно Ханбин, и Джинхван улыбается, осторожно сплетая с ним пальцы. Спустя, кажется, вечность. – Я скучаю, – говорит тихо. – Хочу домой, смотреть с тобой фильмы и бесит сестренку… Джинхван горячий, как печка, и ладони у него влажные совсем; Ханбин едва дожидается Джунэ – а тот, бросив на стол ворох каких-то злаковых батончиков, бросается к Джинхвану, не замечая даже сидящего на краю кровати Ханбина. Джинхван уснул почти – попросил Ханбина дать ему жаропонижающее и дождаться Джунэ, и теперь Ханбину тут делать нечего; он смотрит на Джунэ – тот осторожно трогает лоб Джинхвана, проверяет пульс, бросается к шкафчику с лекарствами. Он обеспокоен и напуган, но совершенно серьезен и собран. И правда, наверное, влюбился. Ханбин уходит тихо, не прощаясь, и только заходя в лифт вдруг замечает – пиксели у дальнего окна то и дело пропадают у одного края, и за ними видится что-то знакомое – будто нимб черного сьюта-ангела. Померещилось.