Спасение, забвение и всевышний

Все разрушилось в один момент. Возможно, оно медленно осыпалось, падая в отравляющую тишину; в ту тишину, которая сиропом расползалась по номеру, когда Адам просыпался в четыре или пять утра. Он стоял у открытого окна, опершись на подоконник, и от прохладного воздуха по его коже бежали мурашки. Он стоял, прислушиваясь к тому, как тихо сопит в подушку Томми, кутавшийся в одеяло, словно в кокон; холодный воздух опускался к полу, словно крадущийся хищник, и расползался по комнате зловещим предчувствием чего-то неотвратимого: приближалась зима, а казалось, словно все меняется. Это был тот момент, когда Адам начал осознавать, что он тонет в этом странном человеке, для которого жизнь означала череду веселья и приключений, долгих дорог, разговоров с незнакомцами и танцев под музыку уличных музыкантов. Он повторял себе, что этого не случится, а теперь стоял и не знал, что с этим делать. «Томми свободен, — говорил себе Адам, невидящим взглядом скользя по окнам домов. — Ограничивать его свободу — значит проявлять неуважение к его природе. Его ничто не держит здесь или где-то еще; кто я такой, чтобы привязывать его к себе?» Он повторял себе это, словно мантру, и с каждым повтором лишь отчетливее осознавал, что не может позволить себе отпустить его. «Он свободен. Он свободен, свободен, свободен. Он ни к кому и ни к чему не привязан. Он никому ничего не обязан.» Он свободен. Его не держат ни безрассудные влюбленности, ни опасные привязанности; он легко входит в жизнь человека и, танцуя под музыку уличных музыкантов, так же легко покидает ее. Он свободен; он не лечит вечерами в барах свое подорванное доверие, ища жилетки, объятия и забытие. Адам знал, на что шел, когда позвонил Томми тем вечером, задыхаясь от боли. Он хорошо знал, что Томми не обязан сидеть рядом с ним, словно сиделка у постели умирающего, и лечить его разбитое, кровоточащее сердце, насквозь проткнутое ядовитыми шипами от последнего разговора с Саули. Томми ничем ему не обязан; так какое у него право удерживать его? Адам клал руки на свою шею, словно хотел нащупать пульс и убедиться, что он еще жив; он был настолько зациклен на своей безопасности и на том, чтобы не дать новому человеку ранить его, что без промедления позволил себе с головой в нем утонуть. Как безрассудно. Как глупо. Как опасно и легкомысленно он не хотел признаваться себе в том, что «подсел» на эти отношения, словно на наркотик: убеждая себя в том, что он в любой момент может «слезть» с них, он лишь глубже увязал. Он понимал, что Томми ничего ему не должен. Он появился из ниоткуда, словно его привели эти его гороскопы, и вытащил Адама со дна, куда тот загнал себя бесконечными попытками уйти от воспоминаний. Он появился, словно кот, лег на больное место и начал лечить его, и он уйдет, как только боль утихнет. Он просто лечил его депрессию и не позволял утопить себя в отчаянии, и больше он ничего Адаму не должен был; и даже этого было много. Адам смотрел на календарь и понимал, что еще день, два, неделя — и он уйдет. Он почувствует, когда боли больше не будет, и его нельзя будет удержать, потому что он питается этой свободой; удержать его — значит перекрыть ему кислород. Разве так платят за спасение твоей жалкой жизни, которая должна была закончиться еще где-то там, где человек, которому ты раскрыл себя, сказал, что ты ему больше не нужен? Он говорил себе, что признавать свои чувства — не значит быть слабым, но не мог их озвучить. Он бы хотел, чтобы их не существовало; так было бы проще. Чувства были чем-то, что жило глубоко внутри и над чем он не имел контроля, а отсутствие контроля означало опасность — один раз он на себе это уже испытал и не хотел почувствовать это снова. Он думал об этом, когда стоял на балконе, сжав голову руками, словно это был единственный способ успокоить безумный хоровод мыслей, и понимал, что стремление все контролировать погубит его. Он не сможет привязать к себе Томми, не сможет справиться со шквалом чувств внутри и не сможет встретиться лицом к лицу со своей темнотой, которая грызла его на протяжении всех этих месяцев; он представлял себе это как бой и понимал, что проиграет, даже не успев защититься. Он смотрел на Темзу и хотел, чтобы пришла зима, словно холода помогли бы ему заморозить это состояние и разбить его, будто кусочек льда; и он только надеялся, что этим кусочком льда будет не он сам, оставленный всеми, кто ему нужен, и неспособный сделать хотя бы шаг в сторону с дороги перемен, по которой он до изнеможения гнал себя вперед. Он отдавал себе отчет в том, что люди устают пытаться пробить его защиту; люди устают пытаться подбодрить его; люди трусливо отводят глаза, словно видеть его слабость постыдно. Это лишь вопрос времени, — говорил он себе, — но время не любит спешить с ответом. А он не любил и не умел ждать. Адам скользил невидящим взглядом по Темзе, залитой лучами рассветного солнца, и убеждал себя, что все будет хорошо. Он выдержит. * * * Но он не выдержал. Он ожидал чего угодно, только не нового предательства. И он не хотел признаваться себе в том, что надеялся — это будет нескоро. Они проведут вместе еще неделю, две, месяц; Томми привыкнет и останется с ним, и он сможет выбраться из этой ямы, которую наконец-то засыпет и на ее месте построит свою новую жизнь. А потом он вдруг находит себя на кровати, задыхающимся и парализованным от боли, и слова Томми, когда он переспрашивает, доносятся до него глухо, словно через толщу воды. Он обещал себе не тонуть в нем. И он шел ко дну. — У нас ничего не получится, Адам. Адам скользит взглядом по странице журнала с гороскопами, которые он только что в шутку зачитывал Томми, и не понимает, что он сказал не то. «Томми, смотри... «Весы, самое время действовать! Берите судьбу в свои руки!». Думаешь, это знак?» — Я тебя не люблю. «Водолеи, наберитесь смелости и сделайте или скажите то, о чем вы давно думаете.» — О чем ты говоришь? — переспрашивает он и чувствует, как пересохло в горле. — Я тебя не люблю, — тихо повторяет Томми. Адам поднимается с кровати и отбрасывает журнал в сторону, но не рассчитывает силу и тот с громким шорохом падает на пол. Он двигается словно в замедленной съемке, когда обходит кровать и встает на пороге ванной комнаты, прислоняясь к косяку двери щекой, и Томми, опирающийся на раковину, поднимает голову и смотрит на него в отражении большого зеркала. — У нас ничего не получится, — говорит Томми и качает головой; его глаза такие бездонные и огромные на белом лице. — Ты всего лишь мой клиент. Адам пытается вдохнуть без боли в ребрах. — О чем ты говоришь? Что значит «твой клиент»? Томми скользит взглядом по его лицу в отражении зеркала. Адам впервые видит его таким бледным и серьезным; он чувствует, как страх парализует его до кончиков пальцев, когда Томми заговаривает, глядя в его глаза. — Это моя работа. Я... психотерапевт. Я помогаю людям выбраться и выдержать то, что у них происходит и с чем они не справляются. Я — человек, на которого они могут положиться, и я делаю это не в рамках стандартной психотерапии в кабинете. Адам слышит свой голос словно со стороны. — Ты спишь со своими клиентами? — Не со всеми, — Томми оборачивается и опирается спиной на умывальник. — И секс — не главное в моей работе. В первую очередь я — человек, который вытащит их. Неважно как. Я проживаю с ними их жизнь и нахожусь рядом, когда им это нужно. Не как врач, а как друг. Адам смотрит на него во все глаза, словно Томми исчезнет, если он моргнет. — Твой брат заказал меня, — произносит Томми чуть тише, словно одно упоминание Нила может что-то сломать между ними. — Он сказал, что ты на грани и он боится за тебя, потому что все это уже затянулось на месяцы. Мне все равно, каким образом я могу помочь. Лечение становится лечением тогда, когда оно действенно; до тех пор это лишь пустые и мучительные попытки, которые делают только хуже. Адам вспоминает его сияющие глаза и капюшон толстовки; то, как он поднимает кружку пива в тосте за «несносных родственников», и ему кажется, что если он сейчас отпустит косяк двери и отступит в сторону, то упадет и разобьется. — Ты нравишься мне, — тихо произносит Томми, глядя на него, и кусает губы. — Но я не могу позволить этому зайти дальше. Мы не сможем контролировать то, во что это выльется. — Наплевать на контроль, — хрипло произносит Адам и качает головой, словно во сне; он даже не чувствует свою голову. — Ты говорил, что жизнь хороша тогда, когда она не контролируется и ты можешь рвануть куда захочешь. — Она хороша тогда, когда ты ни к чему и ни к кому не привязан, — едва слышно поправляет его Томми. — Мы не сможем удержать это все, если пустим на самотек. Я оставляю все, к чему начинаю привязываться, Адам, потому что я не могу поставить это выше своей свободы. Я принимаю эту жертву. Это то, что делает мою жизнь такой яркой, иначе я застряну на одном месте и никогда себе этого не прощу. Тебе бы не помешало этому научиться. Адам отворачивается и прислоняется спиной к косяку, сдавливая виски дрожащими пальцами. Его голова раскалывается так, словно кто-то бьет молотом изнутри по его черепной коробке; он вспоминает ощущение, с которым тонул в Саули и задыхался, и он не может сделать вдох сейчас, и в этот момент он действительно понимает: он тонет в Томми. Он просто опускает руки и позволяет себе погружаться ниже, глубже, ближе к человеку, который вытолкнет его, выплюнет на берег и закроется своими темными водами, и к нему больше нельзя будет пробиться. Даже солнечные лучи остаются на его поверхности; что говорить о человеке, который сам себя затемняет? — Нет... — тихо выдыхает он и до цветных кругов перед глазами давит пальцами на веки, словно так он может стереть из памяти кадры последних недель с Томми. Он задыхается и спрашивает себя, почему этот человек должен был вылечить его, а сейчас так хладнокровно убивает. — Адам, — тихо зовет его Томми. — Я не смогу заменить тебе его. Я — не он. Ты цепляешься за меня и думаешь, что ты влюблен, но это не так. Ты просто тоскуешь по нему. Адам сползает вниз по стене на пол и опускает голову между коленей, словно так ему будет легче дышать и все сразу встанет на свои места. Он слышит, как Томми слабо вздыхает, а потом тихо, на цыпочках, выходит из ванной и идет к нему. Адам слышит, как он замирает рядом, а потом нерешительно опускается на пол и кладет руку на сгиб его локтя; Адам разрывается между желанием оттолкнуть его руку и желанием притянуть его к себе. — Некоторые вещи просто нельзя изменить, — тихо произносит Томми, словно говорит с ребенком. — Я не привязываюсь. Не могу себе позволить, потому что ни один человек не уживется с тем, как я срываюсь с места. Мне не нужен якорь, я сам по себе. Мы будем мучить друг друга, а я не хочу делать тебе больно. — Уже делаешь, — выдыхает Адам и поднимает голову. — Останься. Пусть ничего не выйдет, но мы хотя бы попытаемся. Рука Томми слабо дергается, словно он хотел отнять ее, но удержался. — Ты знаешь, что будет, если я останусь, и к чему это приведет, — с плохо скрытым в голосе сожалением говорит он. — Я готов рискнуть. — Но я нет. Адам закусывает губу до крови, и на лице Томми мелькает мученическое выражение. — Мне нужно уйти,— говорит он. — Сейчас. Резко, как сорвать пластырь, потому что если я останусь, это будет больнее. Я ничего не ставлю выше своей свободы. Ты попытаешься меня удержать и я тебя оттолкну. Адам смотрит на его лицо и отчетливо понимает, что он ничего не может сделать. Ему хочется взвыть, будто избитому псу, когда он вдруг осознает: он все упустил. Точно так же, как однажды, несколько сотен болезненных вечеров назад, Саули стоял перед ним, скрестив руки на груди, словно защищаясь, и говорил о том, что они зашли в тупик и дальше будет только хуже. Он скользит взглядом по лицу Томми, проводит эту параллель и спрашивает себя — почему? Почему он упускает тех, кого так сильно хочет удержать? — Почему для тебя это так легко? — спрашивает он, даже не осознавая, что говорит. — Почему я не могу так просто расставаться с людьми? — А кто сказал, что для меня это легко? — Томми чуть крепче сжимает его руку. — Просто ты погружаешься в человека с головой, а я нет. Я боюсь утонуть. Не отрывая взгляд от его лица, Адам берет его за руку и держит его пальцы между ладонями. — Останься, — тихо просит он. — Мы попробуем. Еще до того, как Томми отвечает, Адам уже знает, что он скажет. Он видит в его лице вину, смущение и напряжение, и не знает, что отражается у него на лице. — Я не могу, — Томми слабо качает головой. — Ты не понимаешь, чего просишь. — Я прошу, чтобы ты остался. Что тебя ждет там? Куда ты так рвешься? — Адам, — Томми порывисто выдыхает, словно одно только имя отняло у него все силы. — Не дави на меня. У нас ничего не выйдет. Для тебя это чувства, для меня просто работа... — Не зови меня просто работой! — Адам резко поднимается на ноги, отталкивая руку Томми от себя. — Это не я сплю со всеми подряд как... Томми поднимает на него глаза, но не может сфокусировать взгляд и смотрит сквозь него, словно в одно мгновение он стал призраком. Его руки безжизненно лежат на коленях раскрытыми ладонями вверх и пальцы чуть подрагивают; Адам не может отвести от них взгляд и лишь видит краем глаза, как Томми проводит языком по губам и хрипло и тихо произносит: — Договаривай. Как кто? Как шлюха? Это ты хотел сказать? Адам сжимает зубы. Томми смотрит на него снизу вверх и слабо улыбается одним уголком губ; у него лицо человека, который уже все это слышал. «Что я делаю? — думает Адам. — Что, черт возьми, я делаю?» Они смотрят друг на друга в холодной тишине; Адам давится словами извинения, рвущимися из кровоточащей груди, и сжимает руки в кулаки так сильно, что немеют пальцы. — У меня поезд в половине восьмого, — едва слышно говорит Томми, глядя в его глаза. — С Юстона. Я бы хотел... если ты захочешь прийти попрощаться... Я бы этого хотел. Адам разворачивается на месте, не чувствуя свое тело; он как будто очутился в одном из тех кошмарных снов, которые снились ему последние месяцы: словно он больше не может управлять своим телом, ставшим для него клеткой, но все чувствует. У боли есть вкус, у отчаяния есть запах, все страхи осязаемы, у тоски звук скрипки, а усталость выглядит как белый призрак, который тянет к нему руки; он пытается закричать и не может; он заперт в своем теле и не может вырваться. Он выходит из номера, осторожно прикрывая за собой дверь, словно если он хлопнет ею, то этот громкий удар отзовется в его голове болью, как если бы это был условный сигнал для всех его страхов: вперед! бросайтесь! разорвите его! он беззащитен! Его пальцы дрожат. Несколько мгновений, пытаясь унять дрожь в руках, он машинально прислушивается к тишине по ту сторону двери; он не знает, куда ему идти и что делать. Один шаг по ковру, второй, третий — он надеется и боится, что где-то здесь оступится и упадет, и страх одиночества, растущий в нем, словно растение с шипами, проткнет его насквозь. Он не может видеть эти стены. Он чувствует себя слепым.