Те двое — это мы

      Оттепель, сменившаяся вскоре резким похолоданием, не удивила ее, скорее раззадорила. Помнится, на прошлой неделе она обещала студентам настоящее дело, а сегодня гнала синий мерседес к востоку Москвы, в сторону Выхино, где в квартире обычного, ничем не примечательного жилого дома был найден еще один — уже пятый — труп молодой женщины без признаков насильственной смерти, но с теми же приметами, что и у предыдущих четырех: порезанными запястьями и пулей в голове. С виду — обычное самоубийство, тем более дверной замок не сломан. Так говорили все наперебой, пока руководство отчего-то не дало указание вызвать на место преступления Стеклову.       Выйдя из мерседеса и оглядевшись, Есения Андреевна заметила своих посиневших от холода, промерзших студентов. Заперев машину, как никогда бы не сделал Родион Викторович, девушка, твердо направившись к старшекурсникам, приняла боевую стойку на тот случай, если снова придется обороняться от назойливого шушуканья девчонок и упрямого недовольства парней, еще не привыкших к ее безалаберным — как им казалось — опозданиям.       - Есения Андреевна, мы Вас битый час дожидаемся, уже задубели все, — стуча зубами, вся замотанная в длинный шарф проворковала Алена, одна из генеральских дочек на выданье, коими так богат набранный курс академии.       - Кто испугался двадцатиградусного мороза, мог в выходной день остаться дома и продолжать красить ногти, Загорская. Все готовы? — Стеклова окинула взглядом группу студентов и, верно рассудив, что к такому приготовиться нельзя — это же не поход в музей, в самом деле — отправилась прямиком в квартиру убитой, намереваясь оставить «деток» под присмотром следователя Корсакова, не так давно получившего чин капитана.       - А с этими-то что делать, Есения Андреевна? — маленькие капитанские глазки, рассыпающиеся бисером, забегали хаотичнее то ли от осознания собственной ничтожности, то ли от нарочного отсутствия толики мозгов в черепушке, сказать трудно.       - Корсаков, ты дурной что ли или прикидываешься? Видишь, посторонние. Двух запустим, как понятых, и ладушки, — обращаясь уже к практикантам, Стеклова не забыла похвалить тех, кто сумел отличиться на предыдущем семинаре и как бы, между прочим, предложила: — Даша, Никита, пойдемте со мной.       - Я?       - Да, Камышева, ты. Или ты истеричка, мертвецов боишься и в обморок падаешь?       - Ну, не знаю, — девушка пугливо-робко, как в последний раз, взглянула на своих соплеменников, пожелавших проверить показания жильцов и написать отчет, лишь бы не заниматься реальной работой, и вжалась в дверь, не решаясь вслед за Стекловой зайти в комнату с сюрпризом.       - Вот сейчас и проверим, — и кого на службу берут, — в очередной раз про себя подумала Есения Андреевна, не скрывая на своем лице огорченной, удрученной и разочарованной мины одновременно. «Если бы я была такой же трусихой, я бы себя не уважала», — пробормотала Стеклова чуть слышно, чтобы ни одну трепетную, ранимую душу не обидеть.       Зайдя в маленькую комнату с веселенькими цветочками на обоях, — всего метров двенадцать, не более — Есеня остановилась напротив тела. Надев резиновые перчатки, пересыпанные тальком, девушка решительно, по-меглински грубо попросила выйти всех за дверь, за исключением двух своих студентов. Оглядев запачканные в крови руки потерпевшей, она поймала взгляд Никиты Васильева, полный брезгливости и едва уловимых ноток сочувствия. Дети, что с них взять, — вздохнула Стеклова и продолжила осмотр трупа, потрогав пальцы убитой и нарочно помахав ими парню.       - Все шутите, Есения Андреевна?       - Убийство — не шутки, особенно когда девочек режут пачками, — вспомнила Стеклова, оброненные когда-то Меглиным слова. — Видели бы вы свои кислые рожи, братцы! Пожелтели, позеленели, одна вон, смотри, сейчас грохнется здесь, уведи ее отсюда подальше.       - Мне действительно нехорошо, Есения Андреевна, у меня голова кружится, — пожаловалась Камышева, поспешив убраться из комнаты, чтобы скорее очутиться на свежем воздухе.       - Остальных позови, — через минуту подошедшие с Васильевым Загорская, Соболев и Скворцова дружно уставились во все глаза на своего бессменного лектора. — Не на меня смотрите, на мне ничего не написано, на стол. Что не так? Что видите? — мысли явно не посещали эти юные непроваренные котелки, впрочем, к чему лукавить или язвить, раньше, еще года три-четыре назад она бы и сама не обнаружила подвоха, но он есть, абсолютно точно. — Мышка!       - Мышка…       - И кружка. Думай, Васильев. Почему они так стоят? — повысив голос, Стеклова продолжала: — Мышь слева, а кружка справа, потому что жертва — левша. Девушка за компьютером работала левой рукой. А застрелена, смотрите куда?       - В правый висок.       - Именно, и что это нам дает? — недоумение, отразившееся на лицах ребят, заставило ее лишь устало охнуть и пожелать оказаться сейчас где-нибудь в другом месте: на теплом желтом песочке под ярко-оранжевым обжигающим солнцем, но только не здесь, не в квартире со следами трупного разложения. — Что это не самоубийство, — левше проблематично стрелять в себя правой рукой, хотя многие могут с ней и не согласиться.       - Крутяк! Вы прямо как Шерлок, нет, как Меглин, — Соболев со своими пятью копейками как всегда оказался кстати и даже сумел раскрутить ее на откровенность:       - Увы, я просто копирую его манеру. Я подражатель. Искусный, но подражатель. Я ничего не изобретала, метод целиком и полностью принадлежит ему.       - И Вы знаете, кто убийца?       - Догадываюсь, что женщина.       - Женщина?       - Определенно.       - Определенно, — разведя руками, констатировал Васильев, откровенно ничего не понимая, вопреки всякой вывернутой логике и здравому смыслу с убийственной интонацией так, будто Стеклова — сверхчеловек и ее дедуктивные — на самом деле, индуктивные — способности далеки от — кого бы вы думали? — простых смертных, например, ее непутевых студентов. Впрочем, она сама не прочь была бы поменяться с той уверенной, невозмутимой Есенией Андреевной местами, потому что сейчас, наедине с ним, чувствовала себя ровно настолько, насколько и ее подопечные. Где-то на двойку с минусом.       - Родион, что все это… значит? — толкнув дверь от себя и зайдя на чердак, Стеклова оглядывается по сторонам и видит Меглина, сидящим на стуле и перебирающим ворох фотографий. Из маленького окошка в изголовье кровати тускло падает свет, несмотря на то, что еще день. Не больше двух-трех часов пополудни. Через всю комнату тянутся тоненькие веревки, на которых прищепками захвачены фотографии с новых мест преступлений, которые она расследовала в одиночку. Чуть ли не на каждой из них запечатлена Стеклова во всей своей красе и обаянии. — Ты за мной следил? Зачем?       - Просили тебе посодействовать, — Родион Викторович слабо пожимает плечами, как бы беззвучно говоря: «Как я мог отказать?», а она думает: «Все подстроил, гад. Не помогать он вздумал, контролировать. И те выписные мальчики-с-пальчики дело рук руководства, а она на отца грешила».       - Просили? И кем я была? Твоими ногами, руками? — Стеклова уже давно привыкла к своему незавидному положению. Всякий раз, когда она проходила по широким коридорам конторы, за спиной всегда слышала перешептывания так называемых коллег — одно слово «коллеги» — на деле же редкостные, завистливые, лысеющие, похотливые ублюдки в сто раз хуже любого изощренного маньяка в глаза тебе улыбающиеся, а за глаза, мечтающие трахнуть при первой же представившейся возможности:       - Стеклова идет. Ну что, опять папочка выхлопотал ей дело? — слышала она то от тех, то от других.       - Да при чем тут он? Это все меглинские протекции. Самого давно нет, но дело живет. Но я его по-мужски понимаю: кто бы от такого лакомого пирога отказался? Задница у нее, что надо, да и личико…       - Может и мне метод половым путем передастся? Я бы не отказался.       - Дурак ты, Серега. Она таких следаков отшивает, что мама не горюй, — думала, что не привыкнет, ведь слова иногда ранят больнее ножа. Плакала, убивалась, некому ее защитить, бедняжку, отцу не жаловалась, она же гордая, сильная, привыкла свои проблемы решать самостоятельно. Со временем свыклась. Не мстила, но и не прощала, и при удобном случае била в яблочко:       - Есения Андреевна, есть планы на вечер? Я мог бы…       - Не мог, — резала по живому, провоцировала. — От тебя почему жена ушла? Мой тебе совет: попей таблеточки, авось и пройдет, — сквозь зубы ей в ответ чуть слышно цедили: «Сука», а она, усмехаясь, соглашалась: «Еще какая».       Стеклова никогда не полагалась на расположение отца, на его связи и на преимущества, которые давало ей знакомство с Меглиным, посчитав, что нужно достигать всего по кирпичикам, по вбитым гвоздикам самой. Когда-то, еще выпускницей академии, наивной, маленькой девочкой она мечтала, что на работе будет собой, Есенией Стекловой, а стала безликим имитатором: надень она кепку, бежевый плащ, разве кто-нибудь заметил бы разницу? Начальству был нужен кто-то, кто сможет четко и оперативно выполнять их поручения и наплевать, что она при этом чувствует. Им нужен был не человек, потому что человек слаб, его можно убить, можно сломать, им нужен был робот, бесчувственный и хладнокровный, как Меглин, которого, прозвав «маньяком», ловко посадили на таблетки и уничтожили, когда пришло его время. Им нужна была персональная, меглинская, резервная копия, которую можно будет использовать и через несколько лет точно, как и его, отработанную, выбросить. Есения Андреевна быстро их раскусила, поэтому ни поощрений, ни благодарностей не ждала.       Прощаясь в тот день на вокзале с Сашей, за несколько минут до отправления, снова вынув из футляра очки и нацепив их на нос, Есения Андреевна услышала надрывное:       - Оль, ты? Оля? Берестова? — повернувшись и разглядев в толпе одного из «наших», в странно перекроенном пиджаке и с постоянно бегающими глазами за круглой оправой, не способными сосредоточиться ни на чем конкретном, Стеклова, наконец, поняла, что кое-что было у нее и свое, родное. Память о матери и помощь людям, которые держались и которых Меглин по долгу чести боялся оставлять без надзора, потому что в глубине души ему было их по-человечески жалко. Отец как-то сказал, что у Меглина никаких чувств никогда не было, но она-то знала, что он страшно ошибается на его счет.       - Ваня! Как жизнь молодая? — крепко обнявшись под удивленными взглядами Александра Тихонова, парень поведал, что направляется к матери, чтобы ее проведать.       - Ее сам бог мне послал, ну, правда, Оль, не смущайся. Вы ее берегите только, — покрепче сжав руку на прощание, Ваня растворился в толпе бредущих по своим делам так же неожиданно, как и появился.       - Есень, а это кто был? — Саша, не на шутку разволновавшись от встречи с необычным знакомым, да еще и назвавшим ее так удивительно: Ольга Берестова, был готов услышать любую ересь из ее пламенных уст — ему по старинке, в память о былых временах и его безответной любви нравилось поэтизировать ее образ.       - А это моя армия, Тихонов. Не бери в голову, — Саша бы ни за что в жизни не понял, о чем она, впрочем, как и ее отец. Куда им, нормальным, с их нормальными проблемами — как оплатить ипотеку? как не расстраивать супругу, возвращаясь с рыбалки, но без улова? — до сумасшедших? — Ну что ты делаешь вид, что не при чем? Что ты ни о чем не знал? Что ты из меня идиотку делаешь? — Родион Викторович помявшись, подняв на нее свои спокойные карие глаза-омуты, коротко отвечает:       - Уймись. Я ни разу тебе не помог, хотя должен был. Даже когда ты его ловила.       Темной ночью, когда Осмысловского привезли на экспертизу к Бергичу, Есеня не спала, а на утро решила съездить к Вадиму Михайловичу и попросить о встрече с Женей. Приезжала часто — в неделю раз. Просто садилась напротив, и они оба молчали, отсиживая время посещения. Расследование затягивали, попался хороший адвокат, который всеми правдами и неправдами вытаскивал Осмысловского-младшего из рук доблестного правосудия. С таким-то папой-генералом, неудивительно.       Через месяц Стеклова решила откровенно заговорить с Женей и потребовала о встрече с ним наедине. Конечно, ей отказали. Не положено. Есеня не отчаялась. Добивалась до последнего, и добилась под наблюдением главврача. Бергич был недоволен, но никак свое неудовольствие не выказывал.       Она пришла тихим, погожим, весенним вечером. Было уже тепло. Санитары еще не сменились, дежурил Бергич. Идеальное время, чтобы задать Жене главный вопрос: «Зачем?» Его отвели в кабинет Вадима Михайловича, а через пять минут заглянула и Есеня. Она не вошла, впорхнула, как бабочка или мотылек на огонь, девушка уже и не помнила, с кем Осмысловский маньяков сравнивал, тех, кого Меглин, по его пытливому воображению, сачком ловил.       - Я тебе тут собрала в пакете фрукты, сок апельсиновый, как ты любишь, — Есения Андреевна не знала, с чего полагается начинать, когда собственноручно упекаешь старого друга сначала в тюрьму, а потом, узнав о решении суда, радуешься приговору, потому что больница для душевнобольных дает явные преимущества, отдельную палату, например.       - Я тронут, — кажется, он совсем не изменился, все так же настаивает на своей невиновности, хотя по ее меркам вина давно должна быть доказана, все так же надеется выйти отсюда, и упрекает отца за то, что тот так нерасторопен. Только из клиники нет выхода и жизнь эта — вовсе не жизнь, смерть с открытыми глазами.       - И тут бы он сказал: «Заметно», — схватившись за край стола, Евгений по всем карманам ищет зажигалку и сигареты, но вспомнив, что больным такие изыски не годятся, еще больше распаляется.       - Стеклова, вот зачем я тебе нужен, а? Или ты всех своих хахалей на тот свет решила отправить, ты как мама у нас, да? — Вадим Михайлович, предварительно давший ей слово, что будет только слушать и не вмешиваться в разговор, хмурится, сводя брови. Есеня встает с места и, подойдя к нему, просит только об одном:       - Вадим Михайлович, дайте нам пять минут наедине, — Бергич мотает головой, не соглашаясь. — Я обещаю Вам, со мной ничего не случится, он мне ничего не сделает. Пожалуйста.       - Я не за тебя беспокоюсь, — Стеклова, улыбаясь, отворачивается в сторону Жени. — Я инструкции нарушаю, понимаешь?       - Я ничего с ним не сделаю, обещаю.       - Пять минут у вас, — Вадим Михайлович, примирившись, выходит за дверь, плотно ее прикрывая, Есеня же возвращается за импровизированный стол переговоров.       - Умеешь ты, Есенька, с мужчинами разговаривать, гипнотизируешь ты их что ли? Дай сигаретку, курить хочу, не могу, — Осмысловский потягивается, принимая из ее рук крепкую сигарету. Есеня дважды щелкает зажигалкой для себя и для него и обещанная беседа тет-а-тет возобновляется.       - Даже тебя?       - Меня в первую очередь, любимая, — комната наполняется густым серо-сизым дымом. Женя подмигивает своей визави, стряхивая пепел на стол.       - Давай не будем тратить время на прелюдии. Я хочу узнать только одно: когда мы тебя брали, в тот вечер, помнишь, ты сказал, что жертва. Тебе кто-нибудь помогал? Направлял тебя? Управлял тобой?       - Не боишься узнать страшную тайну, Есения Андреевна? Думаешь, ошиблась, да, я прав? — Женя, поймав ее напыщенно-смятенный взгляд, оскалившись, сжимает пальцы в кулаках.       - Мы нашли улики.       - Косвенные.       - Ты бы здесь не сидел, если бы…       - Я здесь не по статье, у отца связи, он что угодно сделает, чтобы скостить мне срок, если установят, что я к чему-нибудь причастен. И ты это прекрасно знаешь. Только срока никакого нет и железобетонных доказательств у Вас, Есения Андреевна, тоже нет. Поэтому я спрашиваю тебя, Есень, еще раз: ты уверена, что это я? — Осмысловский берет ее за руку и крепко сжимает, заставляя смотреть прямо в глаза.       - Ты хотел быть, как Меглин.       - А кто не хотел? Покажи, кто? Даже твой Санечка, ему втихаря, да и завидовал. И служба, и статус, и девушка, о которой он всегда мечтал, все не ему досталось.       - Саша уехал и женился.       - Правильно, для отвода глаз. А помнишь, как после его розыскной деятельности часовщик пропал, последний свидетель?       - Не переводи с себя стрелки, Жень, — Есения Андреевна выдергивает руку, выдыхая клубы сигаретного дыма ему в лицо.       - Как ты думаешь, если Меглин умер — не будем вдаваться в детали как — зачем мне звонить тебе?       - Ты заигрался, твоя болезнь прогрессирует.       - Ох, как мы заговорили. Ты себя пытаешься в этом убедить? — Женя тушит сигарету о стол, забывая о стоящей рядом пепельнице, и принимает невозмутимо-равнодушный вид.       - Хорошо, допустим, ты невиновен, — Есеня выставляет руки перед грудью, будто поднимая белый флаг и заявляя о капитуляции. — Что ты знаешь о моей матери? И откуда ты это знаешь?       - Я как-то говорил, что следак, и, по-моему, весьма неплохой, — Евгений немного раздумывает, а затем продолжает: — Ольга Берестова — это она, верно? Я знаю, кто ее застрелил, но для тебя это не будет новостью, потому что ты тоже знаешь, а еще я знаю, что ты делала в ночь смерти Меглина, где была и зачем сюда приходила, так что Есения Андреевна, пакуй чемоданы.       - Ты намекаешь на то, что я его убила? — Осмысловский барабанит по столешнице, не сводя глаз со Стекловой. — Это был суицид.       - Рассказывать сказки, Есенька, ты будешь в следственном комитете, ну мне-то по дружбе можно сказать, — он придвигается к ней поближе.       - Ты докажи сначала, у тебя ничего на меня нет.       - Как и у тебя, — Есения Андреевна отчетливо видит только одну картину: как она сама тонкими, хрупкими, нежными руками впивается в его толстую, костлявую шею. Евгений задыхается, но его улыбка, вопреки ее мольбам, не пропадает, он все так же глядит на нее своими безумными глазами, пожирает ее, проглатывает и выплевывает, как горькую, потерявшую клубничный вкус, жвачку. — Представила? А теперь представь, как я раскладываю тебя на этом самом столе, у меня в ушах твои стоны. Незабываемо!       - Я тебя посажу, сволочь, — ударив кулаком по столу, Стеклова поднимается с места.       - На соседних нарах будем отсиживаться, — Евгений крутит в зубах не пойми откуда взявшуюся зубочистку и, улыбаясь, кричит вослед, пока Стеклова, зло хлопнув дверью, выбегает в коридор. Теперь она знает, что именно он тот, кто пытался, и, возможно, успешно, выкрасть меглинский архив, но как это пришить к делу?       - Поговорили? — спрашивает Бергич.       - Поговорили, — в ее ушах вертится: «Злая, дверью хлопнула, конечно, отказала», а висок пронзает такая боль, будто она снова получила молотком по макушке. — Заткнись, — про себя рычит Стеклова, пытаясь заглушить этот вкрадчивый голос, который не дает ей спать по ночам, и мечтает, что когда-нибудь в другой жизни, где Меглин снова будет жить и встретится ей на ее коротком жизненном пути, она ему пожалуется: — Ты когда-то назвал его, дай бог памяти, перспективным? Так вот я его не поймала.