Те двое — это мы

      Обыкновенный день. Понедельник. Начало рабочей недели, от которого хочется то ли застрелиться, то ли повеситься, то ли наглотаться таблеток. Скука, перемешенная с тоской, московская предрассветная темнота, резкий писк будильника и рваный сон, сквозь который она слышит будто кто-то невидимый, на цыпочках, ходит по лофту, поправляет ее одеяло, поливает кактусы. Все это знакомо Есении Стекловой не понаслышке. В таком ритме она живет уже почти пятый год.       Каждое утро она по полчаса уговаривает себя встать, умыться, одеться и выбраться из уединенной меглинской обители на свет, а каждую пятницу благодарит высшие силы, что уже конец рабочей недели. Наконец можно отдохнуть и выспаться, на полтора дня прийти в себя, чтобы потом снова погрузиться в кошмары, которые подбрасывает ей судьба.       В академию Есения Андреевна собирается немного дольше, чем на место преступления: перед студентами нужно выглядеть если не хорошо, то хотя бы не как с перепоя, без опухших век и красных, от слез, пятен по всему лицу. Нет, она уже давно не плачет, не пьет, почти не берет ни капли, несмотря на то, что символически возит в сумочке его переполненную фляжку. Стеклова пытается быть как все, даже бегает по выходным, когда есть настроение, и практически не курит. Что там Евгений говорил про страусов? Теперь она страус. Наверное, от этого так хреново и хочется с кем-нибудь поговорить. Только не с кем. Кто ее поймет? Она же сумасшедшая.       После того первого дела про липецкого маньяка, когда она хотела уйти, бежать, не оглядываясь, Меглин приехал к ней на своей давно немытой машине и, пока курил, смотрел так безразлично-равнодушно, так осуждающе-разочарованно, что девушка не могла не поехать с ним. Не могла не продолжить их совместную работу. Она хотела, чтобы он ей гордился.       Отныне безучастным, даже презрительным взглядом Стеклова окидывает своих студентов: таких еще глупых, наивных, верящих в сказки, что человеку можно помочь, что виновных можно наказать по всей строгости закона, этаких Дон Кихотов, борющихся с ветряными мельницами. Она-то теперь понимает, что не все так просто, вернее просто, когда все позволено, а если нет?       - Соболев, милый, спать надо было дома, — как гром среди ясного неба, проговаривает Стеклова, пока та самая надежда курса Филипп Соболев медленно разлепляет глаза и даже застоявшийся смрад дешевого одеколона на немытое тело не может отбить перегарной вони. — Да ты, батенька, пьян, — парень пытается отшутиться, отмолчаться, отступиться, что, мол, совсем чуть-чуть, за праздник, день студента. Только Стеклову ничем не пробить: женщина она серьезная, поблажек, как и спуску, никому не дает. — Встал и вышел.       - Ну, Есения Андреевна…       - Встал и вышел, я сказала, — шутить она не любит, а вот свои приказы запросто.       Вечером, когда на город опускается тьма и включаются тусклые, желтые фонари, Стеклова устало бредет в университетский дворик, где припарковала машину. По пути она просматривает пропущенные звонки и сообщения: четыре от отца и одно из главного управления.       Меглин как-то сказал, что всегда нужно быть начеку, ждать нападения, бить первой, пользоваться преимуществом. Сейчас, следом за ней, кто-то идет. Минута, другая, она успеет сесть в машину, закрыть ее и никакой проходимец будет ей не страшен. Только это логический обман: вам кажется, что вы успеете открыть машину, запрыгнуть в нее, закрыть, повернуть ключ зажигания. Не хватит времени. Жертва оказывается нерасторопной по двум причинам: уверена в своей безопасности — кругом же люди, да, конечно — и у нее трясутся руки. От страха. Мысли запутываются, шансы падают. Толчок, удар, жертва летит наземь, боль, кровь, смерть.       Есения Андреевна отступать не привыкла: освободив волосы от карандаша, она, резко повернувшись, сбивая с ног преследователя и дернув его за руку, нападает, впиваясь острием в чужую куртку и оставляя дыру. В темноте люди — тени, без лиц, без имен. Кругом валяются цветы — тюльпаны — и девушка, приглядевшись к пострадавшему, узнает в нем своего непутевого студента.       - Так вот зачем Вам карандаш, — паренек лежит, распластавшись на асфальте, и тихонько, вероятно, от боли или шока, постанывает.       - А ты как думал? Соболев, я что про спину говорила?       - Со спины не подходить.       - Верно. Так какого рожна ты за мной идешь? Больно? Бедняга, как скверно-то, — Филипп, корчась от боли, снова пытается оправдаться, но Стеклова уже устала от объяснений. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Она никого не призывает следовать за ней, лишь просит оставить в покое.       - Вы издеваетесь? Я хотел извиниться… — помолчав, он коротко добавляет: — А эти цветы для Вас были. Вы мне руку сломали, Есения Андреевна, — Стеклова думает про себя: «Ты еще заплачь, мальчик», но подав ему руку, осмотрев парня и подняв его на ноги, улыбаясь, произносит:       - Взрослый мужик, а ревешь, как баба. Всего лишь растяжение, Соболев. К следующей неделе будешь, как новенький.       - Я и стареньким себе нравился, — недовольно бурчит Соболев, к которому, увидев из окна произошедшую драму, спешит на помощь одна из однокурсниц.       - Терпи казак, атаманом будешь*, а в нашем случае до майора как-нибудь доползешь, — отряхивая его куртку, произносит Стеклова, а подбежавшая Маша робко и возмущенно одновременно, не забывая, видимо, о первой встрече с лектором, вопрошает:       - Есения Андреевна, что Вы с ним сделали?       - Не скули, Скворцова. Давай, до понедельника, парня лечи, а ты, Соболев, больше не пей, иначе зачет не поставлю. А теперь — все в сад**.       Уже сидя в машине и нажимая на кнопки мобильника, Есения Андреевна ловит себя на мысли: к чему была эта сцена минут десять назад? Может студенты проверяют ее на вшивость? Способна она выкинуть что-нибудь этакое в экстремальной ситуации или нет? Убедившись в тщетности своих раздумий и собственной мнительности, Стеклова, не дозвонившись до отца, решает поехать к нему домой и узнать, что случилось. Добравшись до места, она, видя зажженный в окнах свет, прямо из машины сигналит Стеклову-старшему, чтобы он открыл ей ворота.       - Не думал, что ты приедешь, — Андрей Сергеевич встречает дочь на улице, и, легко целуя в щеку и приобнимая, ведет в дом. — Есть будешь? Голодная, наверное, с работы-то?       - Не откажусь, — отец провожает Есеню на кухню, где на плите уже томится жаркое, а от кипятка пыхтит чайник. — Ты мне звонил? Зачем?       - Как обычно, хотел узнать, как дела, — Андрей Сергеевич раскладывает по двум тарелкам еду и, пока Стеклова устраивается поудобнее на стуле, наливает чай.       - Четыре раза?       - Ты не брала трубку.       - У меня была лекция. По понедельникам, ты же знаешь, пап, — Стеклов садится напротив Есени и подает ей вилку и нож.       - Могу я соскучиться по своей любимой дочке?       - Тебе Бергич что-то наплел про меня, да? — Стеклова в последнее время редко заезжала к Вадиму Михайловичу и неслучайно. Чтобы встретить старых знакомых, нет уж, увольте. Отец всегда все понимает превратно.       - Есень, я не хочу с тобой ссориться, но он говорит, что ты плохо спишь, мало ешь, все время пропадаешь на работе. Я вижу тебя, дай бог, раз в месяц, да еще Саша куда-то запропастился. Давно его не видно.       - Саша? Тихонов? Он же перевелся в Питер. Ты не знал? С год назад, кажется, — Андрей Сергеевич пытается делать вид, что ему это неизвестно, хотя Стеклова, хоть убей, в это никогда не поверит. Папа потерял своего поверенного, какая несправедливость! Больше некому будет докладывать о ней, шпионить. Есения Андреевна так устала оправдываться, что в результате поняла: чем больше оправдываешься, тем больше тебя в чем-то подозревают. Не надо так. — А насчет сна… пап, не волнуйся, я плохо сплю только по будням, в выходные высыпаюсь. Проблема в том, что в положенное время мне бывает не заснуть, а в назначенное — не проснуться, так что лучше вообще не ложиться. На одну проблему меньше.       - Есеня… Может, мы все-таки обратимся к Вадиму Михайловичу? — отец желает тебе добра, Есения Андреевна, тогда зачем пытается отправить к психиатру? Стеклова не знает и знать не хочет, по крайней мере, до поры до времени, поэтому упрямо мотает головой из стороны в сторону, опустошая тарелку и запивая чаем. — Так-так, значит, Тихонов уехал, а что Петербург — хороший город, перспективный.       - Ты намекаешь на то, что мне тоже туда надо перебраться? — впрочем, однажды он уже пробовал. Не вышло.       - А что, Саша тебя любит, выйдешь замуж, пойдут внуки, ты и забудешь…       - Что? — Есеня не слышит, что говорит ей отец, лишь в мозги вгрызаются два слова «замуж» и «внуки». Стеклова то белеет, то краснеет, а в глазах предательски влажных звучит немой вопрос: «Забуду кого? Меглина? То, что произошло, или то, что было до моего рождения с мамой? Это забуду?» Есения Андреевна поднимает на отца мокрые, темные глаза, как спелая душистая ежевика, заставляя и его перемениться в лице. Больше нет улыбок и доброго семейного ужина, только жестокая правда. — Папа, я никогда не выйду замуж и внуков, прости, у тебя тоже не будет, потому что я не хочу, чтобы они были похожи на меня, чтобы они были такими же, как я, — Стеклова произносит это на одном дыхании, холодно и расчетливо. Все ее страсти бушуют внутри, что видно по глазам.       - Есеня, ты — не она, — тихо отвечает ей папа.       - Откуда ты знаешь? — бросает Стеклова на ходу и, не попрощавшись, сбегает, прячась в синей меглинской машине, а затем и в его безлюдном и пустом доме, который стал и ее. Все, что осталось. Никаких надежд, никакого будущего, только эта конура, где любая другая не прожила бы и недели, и старенький мерседес — последние дары ее покойного учителя. Впрочем, почему покойного? Вот же он, сидит перед ней, целый и невредимый. Угощает чаем, хотя девушке все время кажется, что это ей снится. Все слишком просто. Ключ, письмо, найденный дом и он в нем.       - Я же говорил: не умеешь — не берись, — Меглин оглядывает Стеклову с ног до головы своим фирменным внимательным взглядом, что она думает: «Дыру протрешь, любимый».       - Для покойника, ты слишком разговорчивый, — Есения Андреевна отпивает из кружки глоточек и удивляется тому, как верно подобраны травы, все, как она любит.       - Мята, я помню, тебе она нравится, — Есеня улыбается, что не ускользает и от самого Родиона Викторовича. — Есения Андреевна, а вот что это значит? Ты не очень-то удивилась, когда меня увидела.       - Мне всегда казалось, что что-то тут нечисто, посуди сам: похороны в закрытом гробу, меня даже не пустили на церемонию, а потом, знаешь, я кое-что сделала, чтобы убедиться…       - Копай, тебе разрешение показать, копай тебе говорят.       - Будьте так любезны, — могильщик, вызванный под вечер ни с того ни с сего, долго упирался, но в итоге дело разрешилось тем самым путем, о каком и задумывала Стеклова с самого начала: гроб был принудительно вскрыт, а тела и тем более костей в нем не обнаружено. Отцу Есения Андреевна, конечно же, ничего о своем открытии не рассказала, чтобы понапрасну его раньше времени не расстраивать. Девушка продолжила искать дальше. И нашла, вернее он сам ее нашел.       - Кто тот мужчина, что приезжал к тебе? — Есения жадно глядит на Меглина, боясь, что сейчас, да-да, в эту самую минуту, он исчезнет так же легко, как и появился, что ничего этого нет. Что же ей сделать, чтобы ощутить, что все это реально? Что он рядом? — И почему он зовет тебя Николаичем?       - Берет продукты, раз в неделю приезжает, они еще не успевают испортиться. Тут недалеко детский дом. Мне деньги не нужны, пенсию получаю, но без денег говорит, забрать не может. А зовет так… У меня отца Николаем звали, ты знала? В восемнадцать лет, когда документы меняли по статье, сделали новое отчество. К тому же, ты помнишь мою любовь к конспирации, — Меглин подмигивает ей, напоминая о Коле-Пиночете и о Софье Зиновьевне, которая до сих пор при виде Есени у нее на пороге спрашивает о папе и как дела у него на работе, все пишет о звездах, нет уже не о звездах, теперь на политиков переключился.       - Дай закурить, — просит Есеня Меглина, на что тот лишь, усмехаясь, шарит по карманам в поисках пачки сигарет да коробка спичек. Когда он протягивает ей одну, девушка, уже достав портсигар и зажигалку, прячет ее в металлическую коробочку и вручает сокровище законному владельцу. — Мне больше, наверное, не понадобится, — Есения Андреевна, предполагая встать из-за стола, слегка подается вперед, мужчина же, немного дернувшись, наоборот, пытается удержать, накрывая ее руку своей. — Ты меня привязал к себе той ночью. Понимаешь, что произошло? — она давно хотела сказать ему, что их связь, неправильная, в чем-то даже запретная, себя изжила, отравила ей жизнь и лучше бы она никогда не знала Родиона Меглина, его психозов и неврозов. Горькая правда ведь не всегда лучше, чем сладкая ложь. Теперь она понимала отца, но вернуть все заново уже не могла.       - Ну, наконец-то, у тебя пять лет ушло на то, чтобы это понять. Молодец, садись, три! — Стеклова хотела уйти, так пусть идет. Меглин прекрасно проживет и без нее. И зачем только он оставил ей то послание, знал же, что свяжешься с женщиной — сам погоришь.       - Ты настоящий мудак! Заставил меня поверить в то, что умер, а на самом деле… — он никогда не любил пустословия. Когда она говорила ему: «Я с тобой не сплю», он про себя думал: «До поры до времени». Он этого момента ждал и к нему всячески готовился. Готовил ее морально, себя — физически. И сейчас отбросив все сомнения, совсем как в ту ноябрьскую холодную ночь, целовал ее собственнически, держа за плечи, наслаждаясь выпавшей ему блаженной минутой и ее обвившимися вокруг его шеи руками.