Смола и медь

Этой ночью я сидел без одежды в круге лунного света. Днем я, кое-как справившись с предметами гардероба, отправился в город. Я не пошел бы туда по доброй воле, но тетка послала меня в банк. Удивительно, однако память на деньги, получаемые от отца, у нее необычайно ясная. Врач сказал, это от того, что она хорошо помнит цифры, но не лица или имена. Она не помнит отцовского профиля, но знает точную сумму. Весьма практично. Город оглушил меня запахами людских тел, лошадиного навоза, кофе и гниющих фруктов, а в банке мне пришлось занять место после девицы, чей кровоточащий аромат едва не свел меня с ума. Такой запах сложно спутать с чем-то еще. Он пробуждает аппетит и желание спариваться. А ведь я в силу скованности и суеверного страха перед женскими органами еще ни разу не лазал девице под юбки. И все же что-то удерживало меня от знакомства с этой круглолицей девочкой в чепце и цветастом платье. Что-то нехорошее случилось бы со мной, попробуй я отведать ее на глазах других людей. Люди. Вот что беспокоило меня. И я поспешил убраться, как только поставил неверной рукой фиолетовый крендель на банковских документах. Я заперся на ночь в свой комнате и на всякий случай придвинул к двери... комод. Здесь много предметов, все они мои. Квадратные, прямоугольные, круглые. Я не всегда могу вспомнить их название или назначение, но я пометил некоторые из них. Это все – моё и должно пахнуть мною. В отсутствии людей я чувствую себя хорошо. Я и раньше предпочитал уединение шумноголосой семье и университетским друзьям, однако теперь одиночество мне жизненно необходимо. Лунный свет одновременно волнует и успокаивает сознание, наполняет легкие и ласкает кожу. И ты думаешь о том, как хорошо жить на свете. Я так и оставался на полу до рассвета, сидел неподвижно, только шевелил иногда пальцами рук и ног, чтобы совсем уж не замерзнуть. Ногти стали длинными, ступни огрубели, это удобно. Я не был голоден, поскольку съел канарейку, жившую в клетке на письменном столе. Конечно, мне было ее жалко, но меня вел инстинкт. Когда воздух стал розоветь и запели первые птицы, я решил не беспокоить людей в доме, спустился по водостоку и направился в лес. Через поляну ягеля, душистый малинник и отсыревший за ночь в низинах темный ельник я добрался до каменного круга. Мне хотелось тепла. Я провел весь день, свернувшись на гладкой каменной голове, грелся под ласковыми лучами, замедляя биение сердца. Спал ли я далее или бодрствовал – не уверен. Как не уверен в том, шел ли я вглубь леса на двух конечностях или на четырех или полз на брюхе. Я шел на зов крови, стекающей по желобкам менгиров и падающей густыми каплями на жирную землю, чтобы ей могли питаться черви и красные муравьи, которых потом употреблю в пищу я. Я двигался, пачкая ноги углем кострищ, где огонь плясал сотни лет назад, пожирая чьи-то тайны и чью-то плоть, и запах горелого мяса смешивался с горьким ароматом трав и хвои. Цвет моих ногтей был алым от ягод или крови девицы, пока рот был полон смолы и меди, а на зубах хрустели кости мелкого лесного зверья. Я, окруженный бабочками и шмелями, с листьями дуба в спутавшихся волосах, бежал, полз и лез под шум крон и чьи-то сладостные вопли, пока не почувствовал под босыми ступнями твердую плоть Биттеррут. Я поднял голову к небу. Мои конечности тряслись, дыхание было частым и сиплым. Раньше я не обладал ни нюхом, ни острым глазом, чтобы почуять или увидеть, что это зубы самой Земли проросли через толщу времен горами, желая ухватиться за небо и испачкать его. Мое обостренное восприятие позволило мне увидеть краешком глаза первобытное безумие, вьющееся грозовой тучей над уходящим ввысь острым многоголовьем. Разве не с этих гор спускается забытый бог каменного века, крадущий маленьких детей, высасывающий костный мозг у девственниц и поедающий разум старух? Он потихоньку съел ум мой тетки, теперь я в этом не сомневался. Я наблюдал, как песок и серые камни катятся сверху с легким костяным перестуком, заглушающим его шаги, и как шевелятся в безветрии кусты, как цветы синхронно раскрывают тысячи разноцветных лепестков, чтобы выпустить ядовитый дурман. Кровь пошла из десен и проступила под ногтями. Этот старый, весь в трещинах и эрозии, омытый человеческой лимфой бог отломил кусочек и моего ума. Я взвизгнул и бросился прочь. *** Сегодня сидел перед комнатой тетки. Ждал в темноте. Решался. Зашел, сидел около кровати. Смотрел на нее. Я держусь из последних сил за отблеск разума. Своих трогать нельзя да и старая она. Жилистая. И здесь так душно, пахнет чужой мочой и старческим потом. Мне плохо и я ухожу. Забрался в самую глубь норы. Овраг зарос кустарником, но земля там рыхлая, сыпучая. Я вырыл эту нору пару недель назад, чтобы прятаться в ней от низкого свинцового неба, истерзанного тысячелетними зубами. Раньше я любил небо, теперь люблю землю. Мне плохо, жарко, я хочу есть, по мне бегают жуки и жужелицы. Сойдет на худой конец. Почти заснул, но услышал шаги. Учуял: самец, самка и детеныш. Двуногие. Их голоса режут слух. Морщусь, как от пощечин. Но запах... Чую детеныша. Слышу, как пульсирует тугая мышца, вижу, как кожа раскрывает поры, чтобы выпустить теплый пот и впитать запах полыни и вереска. Великий Пан, я вижу, как яркая молодая кровь бежит по жилам, словно ручейки набухая растекаются по долинам ранней дикой весной. Я причмокиваю и сглатываю слюну. Смола и медь во рту.