Смола и медь

Сегодня я вернулся из леса глубоким вечером. Днем я двигался на север и у подножия Биттеррут обнаружил посреди душистых стройных сосен щедро прогретую солнцем и заросшую вереском поляну – широкую проплешину на игольчатом ковре. Впервые за это лето я дошел до гор и теперь решал, стоило ли одолевать крутой склон. Стояла середина дня, было жарко и безветрено, тело просило об отдыхе и воде. В серой породе виднелась небольшая пещера, пригодная для того, чтобы расположиться с некоторым комфортом. Я устроился у входа, отхлебнул из фляги и дал отдых ногам, наблюдая за лесной жизнью и делая зарисовки и записи, словно настоящий ученый. Над россыпями лиловых соцветий суетились бабочки и пчелы. Округа была наполнена монотонным ритмичным жужжанием, лишь один раз где-то вдали треснула ветка да раздалась птичья трель. У леса есть одна замечательная особенность – он не может уснуть. Зато я, успокоенный тенью и идущей от камней прохладой, вскоре задремал. Очнулся уже на закате, темнеет здесь быстро и промедление может быть опасным. Помимо возможности заблудиться, нельзя забывать о диких животных или недобросовестных охотниках. Подобные мысли вызвали у меня беспокойство, и я, побросав бумаги в заплечный мешок, немедленно отправился домой. Дом – старая двухэтажная постройка в колониальном стиле, прячущаяся за чугунным забором, – стоял в отдалении от суеты сельского городка, на самой границе цивилизации и природы. В вечерних сумерках некогда белые колонны, поддерживающие балкон на втором этаже, походили на длинные зубы. Дом принадлежал тетке, я проводил в ее компании каждое лето. Кроме этой престарелой женщины, большую часть времени лежавшей в полусне на подушках в гостиной, дом оживляли только кухарка и пара приходящих слуг. Занять привыкший к столичной суете разум в благодатном спокойствии прошлых веков было не так уж просто. Я много спал – глубоко, без снов, надышавшись чистым смоляным воздухом, от которого первые после города дни кружилась голова – и за те годы, что провел здесь, перечитал все книги в библиотеке, по крайней мере на тех языках, что знал. Долгие прогулки по лесу в одиночестве стали для меня спасением. Я начал собирать гербарии, вести дневники наблюдений и делать зарисовки мелкого зверья. Вернувшись, я как обычно расположился в своей спальне на втором этаже, за столом у окна, чтобы разобрать записи в блокноте. С удивлением обнаружил, что последние страницы запачканы кровью. Я как раз пытался изобразить порхающих голубянок, когда меня сморило и карандаш выскользнул из рук. Хрупкие крылышки оказались бурыми. Поранился ли я, пошла ли кровь носом или же меня укусило насекомое осталось невыясненным: тщательный осмотр кожи результата не дал. Возможно, я запачкал листы раньше. Так или иначе, я не стал забивать голову этой загадкой: меня начала мучить пульсация в висках. К ужину я не спустился, почувствовав слабость и жар, и отправился спать пораньше, решив, что на меня неблаготворно повлияла прохлада каменного убежища. *** В жизни прекрасно то, что если задрать голову, то видишь, как сочные хвойные лапы словно нарисованы на голубом небесном холсте, словно на изящной японской гравюре девятнадцатого века, где мастер проявил внимание к каждой иголочке. Романтическая натура, в которой меня упрекает отец, заставляет меня отнимать голову от книг и смотреть в окно, повинуясь некоему неясному порыву. Хочу ли я дать отдых глазам или подумать о сокровенном, я всегда любуюсь небом. В небе нет грязни. Вся грязь остается на земле. Вот и сейчас я оторвался от бумаг, отложил карандаши и посмотрел в раскрытое окно. За черным лесным ковром, в закатном рыжем мареве поднимались, словно каменные стражи, пики Биттеррут. Держу пари, в седые времена в ее пещерах прятались, словно за пазухой, дикие, грязные полулюди, загнанные туда страхом и звериным рыком. Биттеррут по меркам геологов молодые горы, но для человека и десяток миллионов лет – невообразимая цифра. Я всегда испытываю смутное беспокойство, размышляя о таких долгих сроках и жестоких, темных эпохах, когда небо, успокаивающее меня сегодня, было низким и свинцовым. Я возвращаюсь к альбому. С некоторых пор мне снятся круги на песке, знаки, сложенные из ветвей, и очертания странных животных. Я забираю их из моих снов и переношу на бумагу, потом ищу соответствия в книгах по истории, антропологии и зоологии. Странно, как перемешаны в моем сознании исторические эпохи и слои культуры, словно меня размазывает по временному полотну от неолита до оторванного листка календаря со вчерашней датой. Началось это увлечение после того, как я обнаружил мертвое животное, лисицу, в каменном круге на пустоши, там, где лес ненадолго уступает место озерам. Ты не скажешь, что это круг, пока не присмотришься. Камни торчат меж травы словно сломанные зубы. Но если посмотреть на большую, облизанную ветром розово-серую гранитную голову, вросшую в землю, и взяв ее за точку отсчета, поворачиваться вокруг свой оси, вскоре ты убедишься, что выглядывающие тут и там камни расположены в определенном порядке. Лисьи кишки оказались вытянуты точно на полдень в направлении каменной головы. Я потрогал бездыханную тушку палкой и, взяв за хвост, оттащил в сторону, забросав ветками. Возможно, если бы я обнаружил раньше, что она попала в это место по умыслу, ведь природа не любит строгой геометрии, я бы не стал ее трогать, но дело было сделано. С тех пор мне снятся круги, и я просыпаюсь со странным привкусом на языке. *** Тетя Элизабет говорит, что я исхудал и мало ем. Это правда, я едва ковыряю вилкой в тарелке. Но дело не в аппетите и не в стряпне старой Милдред. Я не могу есть мертвую пищу, прошедшую через огонь и кипяток, а запах алкоголя для меня и вовсе непереносим. Поначалу мне стали неприятны десерты, потом супы, а затем приготовленные на огне рыба и мясо. Последнее человеческое блюдо – филе ягненка с вареным картофелем и листьями салата – я изверг из себя позади дома, чтобы не привлекать внимание, как только закончился ужин. После охотился на кузнечиков, мух и червей. Это странно, хотя, говорят, на Востоке едят и более необычные вещи. Дело в том, что однажды я заметил, как в паутину, сотканную у окна рядом с моей постелью, попалась муха. Паук уже начал свой торжественный поход к суетящейся жертве. Однако я, повинуясь незнакомому доселе инстинкту, стремительно схватил муху и проглотил ее. Я люблю еду, в которой еще теплится жизнь. Ночью в горах холодно, так холодно, что мне зябко во сне в моей теплой кровати, и мне необходимо согреваться. Ливень хлещет с такой силой, что я не решаюсь вынуть носа из убежища. Сворачиваюсь грязным вонючим клубком у дальней стены, даже не пытаюсь поддерживать огонь. Где остальные, куда они подевались? Сквозь толщу воды я слышу рык и вой. Сую дрожащий палец в золу и рисую знаки на холодной стене моей пещеры. Знаки, чтобы отогнать голодное горное божество. Мне и не ведомо, что это оно внушило мне потребность чертить эти линии, чтобы знать, где меня искать. До меня доносится детский плач, и я просыпаюсь, объятый ужасом жертвоприношения.