Skin Deep.

В падении картины мне на голову виновата кошка. А в падении мира виноватых нет. Так произошло. Не должно было, но тут уж ничего и не попишешь. Он blasted, дорогие мои. То есть взорванный. Проклятый. Разрушенный. И теперь нужно учиться бегать. Или умереть. Ещё недавно я был влюблён в голубоглазого блондина, которому писал курсовые. Бил пальцами по кнопкам печатной машинки. Читал ему вслух свои стихи. Смотрел, как он хлещет из бутылки тёмное вино. Мечтал слизать с его губ алую дорожку, вылившегося из-за смеха напитка. Читал Льюиса Кэрролла или Руперта Брука. Зарывался пальцами в его светлые волосы (во всяком случае, в своих мыслях). Хотел изменить мир. Утопал в идеях. И был over the moon. Или как это говорится, на седьмом небе от счастья. Но всё. Я больше не поэт. Мы все здесь только жертвы. Мы — мясо. Не больше, не меньше. От Парижа не осталось ничего кроме костей и крови. Обломков и пустоты. Криков и боли. Слёз и жажды. Гнили и пожухлой травы. Мы всё-таки доплыли. И как бы то ни было, наверняка, это было худшей идеей Карра. Он был, несомненно, гениален, но теперь, ни один из нас не знает, что делать дальше. Мы оказались в эпицентре болезни. У самых её истоков. Хорошо хоть не её началом. И главное, чтобы не её концом. О чём же толкую? Ах да, я же не писатель, поэт, господа. Но мне не хочется искать рифм. Не хочется вникать в этот fucking world. Люсьен учил меня, что первая мысль — лучшая мысль. Но в проклятом мире иные правила. Мы все здесь давно уже покойники. Я подхожу к окну и немного отодвигаю штору. Пристально вглядываюсь в улицу. Посреди дороги сидит маленькая девчонка. Её волосы спутались, а платье порвалось и запачкалось мешаниной из грязи и крови. Она ела. — Родители, видимо, не смогли застрелить это. Выгуливали, как домашнего питомца, пока оно их не сожрало. — Карр подошел сзади совсем тихо, поэтому я невольно содрогнулся от его шёпота. — Как думаешь? — А ты бы смог? — вздыхаю в ответ. — Лучше отойди от окна, Ал. Иначе придётся проверить, тонка ли моя кишка, на тебе. — Он сложил пальцы в своеобразный ‘пистолет’ и с характерным, — Пау. — «выстрелил» мне в лицо. Сегодня у него хорошее настроение. А это плохо. Не поймите меня неправильно. Его улыбка является одной из причин, по которой его просто невозможно не любить. Но в последний раз, помнится мне, его отличное расположение духа, в конце концов, сменилось нервным срывом. В тот день мы провели утро на маленьком, но весьма удобном диване. Пили горький приторный кофе. Он развалился на жестких миниатюрных подушках и закинул на меня ноги. Начал о чём-то говорить. Мои мысли вышли через потолок и плавали по небу вместе с облаками. В тот миг всё казалось совершенно нормальным. Ну, таким, каким и должно быть. И, по-моему, так чувствовалось не мне одному, потому что светловолосый впервые улыбнулся за долгое время. Не знаю, имел ли значение его монолог или нет, но выглядел Люсьен очень даже счастливым. И могу поспорить, что на моём лице также сияла глупая полуулыбка. Где-то спустя час он и вовсе разлёгся, прикрыв глаза. Мои веки тоже отяжелели. Ночь выдалась трудной, ибо шум за окном не давал уснуть нам обоим. А сейчас, в полной тишине, были слышны настенные часы: тик-так, тик-так. Сознание мгновенно отключилось. Проснуться я соизволил только к часам семи вечера. Устало принял положение ‘сидя’ и, молча, уставился в стену, думая, чем же занимался всё это время мой сосед. Встал и направился в ванную комнату, дабы умыться и привести мысли в порядок. А он там. В ванне. Весь мокрый. И. Одетый. Уткнулся носом в колени и судорожно держится за голову. Парень содрогнулся оттого, что я вошёл. И начал монотонно распинаться о том, мол всё — это конец. «Всё в порядке, Аллен, просто выстрели мне в висок». Его глаза были красными от слёз. А вода в ванной ледяная. Я же впал в blue fear / замешательство /. Попытался вытащить его, но ничего не вышло, только воду расплескал по полу. Минутное молчание. — Я замёрз. Ничего не чувствую. Но это совсем не помогает, Гинзи. С тобой такого не случается? — говорит он, стуча зубами. — Осознание бессмысленности каждого дня. Будто мы умрём, и о нас даже некому будет вспоминать. Минута. Вторая. Что вообще делать в таких ситуациях, когда люди впадают в безумие? Я, прикусив губу, залезаю к нему. Воды было немного, она доходила лишь до моих бёдер. Однако, Карр наверняка какое-то время сидел под струёй душа, стараясь смыть грязные мысли. — Шутка вот в чём, — обнимаю его сзади, стараясь спрятать от внешнего мира, — мы бы умерли и так, и о нас забыли бы и так. В этом плане ничего не поменялось. Я абсолютно точно знаю, что ты чувствуешь. Тебя терзают призраки прошлого. Но прежний мир исчез. И мы должны жить сейчас. Не вчера и не завтра. Так было и раньше, помнишь? Он выдохнул, отчего мышцы на его спине напряглись. И, вроде, успокоился. Но сидели мы так ещё минут пятнадцать, потому что не решались пошевелиться и нарушить то, что создавали: он — бабочка, а я — кокон; он — зародыш, а я — скорлупа; и, в конце концов, он — янь, я — инь. Проблема лишь в том, что инь и янь, создающие то стремление мира к гармонии, больше не существуют. Поясню: девочка за окном больше не девочка. Она монстр. Как и большинство людей, которых коснулась болезнь. Её когда-то ясно-голубые или, быть может, зелёные глаза, теперь налиты кровью. И она сидит посреди дороги, заедая пустоту внутри человечиной. И все мы здесь понимаем, что произошло, но причин этому не находим. Учёные больше не желают лететь на Марс, у них одна цель — найти лекарство, пока ещё есть шанс спасти человечество. Остаётся им только верить, быстро бегать и постараться не сойти с ума.