Время жить

Краска ложится под его кистью ровно. Стив пишет аккуратно, вдумчиво, обрисовывает каждый лепесток по всем правилам академической живописи, а Кэм нетерпеливо ёрзает у него на коленях — мазки у неё выходят грубые, как-то по-детски неуклюжие по сравнению с его ювелирной работой. Кисточка нелепо крохотная в его больших ладонях, а фиалки пурпурные на фоне простой дощечки оргалита, загрунтованной и выкрашенной заранее в лимонно-жёлтый. Таких досточек Камилль подготовила целый батальон, который подсыхал на балконе стройной шеренгой. Она мечтала однажды снова открыть сувенирный магазинчик. — Ты всё портишь, — она хмурит брови и сердито глядит на него через плечо, когда Стив перекрывает ярко-белое пятно тёмным — коричнево-красным, с переходом на синеву. Им легко работать в две руки, у Стива приобретённая после сыворотки амбидекстрия, а Кэм — левша. Ему легко обнимать её правой, отвлекать, сбивать с толку, перебирая пальцами под простой, растянутой майкой, вымазанной в краске, там, где мягкая кожа, а мышцы живота невольно сокращаются в ответ на его прикосновения. Он укладывает подбородок на её плечо и глядит на их совместные результаты, указывает древком кисти на светотеневые переходы, правильные и не очень. — Тень от лепестка должна лежать правее. Ты забываешь, где у тебя источник света, — Стив говорит тоном строгого наставника неразумного, вертлявого дитя. Имел право, всё-таки выпускник художественной школы против её двух курсов вольнослушателем на факультете истории искусств. Она пыталась поступить в университет три года подряд, но безуспешно — выходцам из «неблагонадёжных» семей не стоило рассчитывать на блестящее будущее. — Это мои цветы, я так вижу, — Стив вздыхает печально, когда она не понимает или делает вид, что не понимает, а Камилль его дразнит, ставит акриловую кляксу на его невозможно красивой ладони, ровно по центру. Ладонь изящная, точёная, но широкая и неизмеримо сильная. Выступающие косточки фаланг, длинные пальцы, вены, чуть вспухшие, всё это хотелось рисовать плотными карандашными штрихами под разным углом зрения, как однажды она рисовала гипсовую голову Давида поздним вечером, после всех лекций. — И мои тоже. — За прошедшие два часа, махом пролетевшие, он выписал большую часть солнечного букета фиалок в плетёном горшочке, который Кэм пыталась изобразить с натуры. — У тебя нет педагогического дара, — фыркает она, пока Стив стирает холщовой в тряпочкой пятно с руки, но делает лишь хуже. Холстина перепачкана в краске, и рядом с белыми разводами расцветают кобальт синий и кадмий красный. Он сто лет не рисовал красками (и это даже не преувеличение), в сороковые они были недешевы, а после пробуждения было не до того. — Серьёзно? Он удивлённо гнёт бровь и улыбается — новобранцы никогда не жаловались на его педагогические способности. То ли дело это маленькое, тоненькое, хитрое нечто, многослойное и нелогичное, как все женщины, которых Стив отчаялся научиться понимать. Днём он учил её голландским натюрмортам, менталитету, истории, укладу жизни в новой для неё стране, а после захода солнца сам становился учеником, первооткрывателем тайн чувственной любви. Камилль вплеснула в его серое существование феерию цвета, чувств, жизни, наполнила его смыслами, путанными, как её волосы по утрам, когда она расчёсывает их у зеркала и ругается на незнакомом ему языке, но такими необходимыми. Он, наверное, выждал бы ещё семьдесят лет, чтобы впустить в своё изломанную судьбу именно её. — Ко мне нужен другой подход. Будешь кричать — в обморок упаду, — Кэм разворачивается к нему, забирается на него с ногами, как в кресло, хитро прищуривает прекрасные карие глаза. Он большой и сильный, тяжёлый и жёсткий, а она вымазана в краске по локти. Отмываться придётся долго, и ей хочется закончить работу прямо сейчас, потому что чувствительная грудь ноет от жара его объятий, и сердце заходится, и дышать становится нечем. — Разве я кричал на тебя? — он целует её в острый, вздёрнутый подбородок, когда она кокетничает и уворачивается от поцелуя, пытается поймать её взгляд, полный колючих смешинок и горячего, тёмного желания. Никто никогда не смотрел на него так, что хотелось утонуть, захлебнуться, забыться в этом взгляде. — Нет. Это я предупреждаю, — Кэм разворачивается к нему лицом, охватывает его спину ногами. Он знает, что вмиг отнесет её до кровати, но ему хочется любить ее прямо здесь и сейчас на этом скрипучем, деревянном стуле, если бы не эти куски фланелевой ткани, разделяющие их тела, сдерживающие его мучительное возбуждение, словно в оковах. И чёрт с ними, с этими тенями, рефлексами и бликами! — Кэм, я никогда не стану кричать на тебя, — он не услышал в её голосе смешливых ноток, ответил серьёзнее, чем она рассчитывала. Никогда кричать, говорить грубости, никогда даже равнодушного тона в её сторону, и пусть все кругом твердят, что чувства съедает быт и привычка, он не собирается идти на поводу у большинства и в этом. Так силён в нём дух противоречия. За окном яркий полдень. Стив до последнего убеждён был, что любовью положено заниматься под покровом тьмы, это порядочно по отношению к даме, но дамы изменились, а видеть, чувствовать её всю необходимо, как воздух. Бесцельные дни между заданиями в четырёх стенах квартиры, за книгами и пластинками довоенных времён, вечера в спортзале и одинокие прогулки, когда он прятался за тёмными очками и чиркал в блокноте всё, что видит, испарились, как тяжёлый сон. Теперь у него есть тихая гавань на окраине Бронкса, яркие краски в алюминиевых тубах и женщина, о которой не знает никто.