Ever since that day you made those feelings go away And Iʼve needed someone to show me that That thereʼs a reason to love That thereʼs a reason to love again.
© «Reason To Love» by Our Last Night
Пробираясь вдоль высоких стен коридора, Айеро чувствовал, как переживает повторное ощущение дежавю. Кажется, сотню лет тому назад, а может, и больше, он шагал по тому же самому коридору, следуя за Джерардом в его таинственную мастерскую. Массивные бра создавали причудливые тени на узорчатом полу, покрытом ворсистым ковролином, в то время как их тёплый отблеск играл на светло-бежевых обоях — в те заветные минуты Фрэнк ощущал себя счастливейшим человеком на земле. Деталь за деталью того позднего ноябрьского вечера всплывала в памяти у брюнета, пока острый осколок прошлого плотно врезался в самое сердце, не давая шанса на исцеление. Когда дышать стало совсем невыносимо, а тело напополам с душой готовилось вот-вот скорчиться от призрачной боли, шаги позади Айеро стихли. Не успев обернуться, музыкант почувствовал нежное, отчасти робкое прикосновение к запястью. Непривычно грубые и сухие подушечки пальцев художника принялись поглаживать сизую паутинку вен под золотисто-бронзовой кожей, при этом слегка задевая и царапая её редкими заусенцами. Упрямый юношеский подбородок тотчас взметнулся вверх. В следующую секунду недоумевающий взгляд карих глаз столкнулся с пронизывающим взором из-под белёсых ресниц. Томная зелень радужки, в которой временами хотелось тонуть, не прося о помощи, на сей раз сменилась студёнистым бирюзовым сиянием. Взгляд Уэя был холоден и сдержан, однако не бесчувственен: при небольшом усилии Фрэнк мог рассмотреть на дне манящих глаз зарождающуюся и всепоглощающую нежность, которая наподобие искры при желании была способна разжечь целое пламя. «Будто два дрожащих изумруда на дне материнской шкатулки…» — подумалось Айеро. Невольно музыканту вспомнились украшения матери, подаренные отцом на десятилетний юбилей их брака. Одной из самых запоминающихся вещей было изысканное ожерелье: на тонких золотистых нитях висело несколько крупных изумрудов. Свет на их гранях то и дело преломлялся, стоило маленькому Фрэнки повернуть камешек под нужным углом в солнечный погожий день. Женевьева, будучи, как и все американки, чрезвычайно бережливой, надевала подарок мужа только по праздникам, в свободное время храня драгоценность в недрах прозрачной шкатулки. Глаза Джерарда, молчаливо мерцающие в полумраке, напоминали Фрэнку те самые изумруды, на которых поблёскивали дрожащие отсветы настенных бра. На секунду Айеро почудилось, что, возможно, то дрожали слёзы, скопившись в уголках воспалённых глаз. Но мужчина не плакал. Вместо этого взгляд художника переметнулся к закрытой двери мастерской. Джерард буквально прожигал своим взором тёмную дубовую поверхность. Подойдя к порогу студии, Уэй замер, не решаясь повернуть призывно мерцающую ручку. Словно эта комната хранила в себе десяток тайн, о которых мужчине не хотелось знать. — Всё в порядке, Джи? — осведомился Айеро, беспокойно заглядывая мужчине в лицо. Смуглая рука коснулась щеки, покрытой многодневной щетиной — жёсткой, будто колоски золотистой пшеницы на поспевших полях. — Ты белее мела, на тебе лица нет! Светловолосый тут же отреагировал на прикосновение — внезапное и наполненное заботливой лаской. Невольно прикрыв глаза и с шумом втянув затхлый, слегка пыльный воздух, художник мысленно пожелал остановить время и остаться в таком положении навечно. Чтобы был лишь он и эта рука, губительно ласкающая и согревающая теплом. Своими невесомыми касаниями Фрэнк впрыскивал ему в кровь неизведанной природы яд. С каждым биением сердца этот яд разносился по сосудам, проникая всё глубже, отравляя клетку за клеткой… Джерард не нуждался в противоядии. На тонкой переносице тотчас образовалась нелюбимая Фрэнком морщинка, а печальный излом широких бровей принял неестественный вид. Внешне художник скорее походил на мученика, а жаркая ладонь музыканта, казалось, причиняла ему крайнюю степень боли. Её вопреки здравому смыслу хотелось тесно прижать к груди, поближе к сердцу, и ни за что не отпускать. И всё же Уэй решил воздержаться от опрометчивого жеста, несмотря на то, что душа его и тело смертельно истосковались по любимым рукам. — Я хочу войти внутрь, — вымолвил мужчина надломленным голосом. Глаза его открылись: прежний холод в них заменила тоска. Джерард был уверен, что с последнего его пребывания в каюте ничего не изменилось. Но отчего-то сердце усиливало свой мятежный бой, подобно пойманной рыбе, что тревожно и отчаянно бьёт хвостом по неводу в предсмертной агонии. Удивлению блондина не было предела, стоило ему лицезреть белоснежный и незапятнанный кровью паркет. Не было также разбитого графина, осколки которого не раз ранили Уэю руки. Исчезли разорванные наволочки, и лебяжий пух не порхал по всей спальне, исполняя свой похоронный танец на обломках одиночества. Прожитые дни разом стали похожи на невероятный и вместе с тем жутко реалистичный сон. — Я немного прибрался здесь. Хотел, чтобы ты встретил утро в чистой постели, в объятиях со мной, и чтобы ни одна мелочь не напоминала тебе о произошедшем, — раздалось у художника над ухом. Джерард резко обернулся, окидывая Айеро тревожным взором. Беспокойные зрачки-горошинки судорожно метались от тонких, высеченных будто из мрамора ключиц, в конечном итоге, останавливаясь на кончиках волос, пушистыми кольцами свернувшихся у юноши на плечах. «Нет, это не сон, — мысленно уверил себя Уэй. — Не может сон быть таким прекрасным». В груди у мужчины мгновенно всё сжалось, отдаваясь до невозможного сладкой болью, стоило его взгляду украдкой задержаться на румяных губах визави. Никто даже не заметил, как земля ушла у обоих из-под ног, когда одни губы вдруг накрыли другие, с безудержным трепетом и страстью деля один поцелуй на двоих. Пальцы Уэя бессознательно комкали ткань льняной рубахи, в которой, судя по всему, спал Фрэнк, пока сам Джерард изливал ему душу, проливая слёзы на пороге каюты музыканта. Виолончелист первым разорвал их поцелуй, чувствуя, как лёгкие начинает покалывать от нехватки кислорода. Несмотря на вынужденную паузу, их тела по-прежнему стремились навстречу друг другу, готовясь стать одним целым. Опаляя лица друг друга горячим дыханием в попытке перевести дух, мужчины продолжали держать руки крепко сплетёнными. — Прости меня, прости за всё, дорогой мальчик! — сбивчиво причитал блондин, прижимаясь щекой к скуле парня и едва не плача. — Ты не должен был этого видеть! Я был не в себе, я был… Докончить ему не дал Айеро, коснувшийся пальцем пересохших и белых, словно мел, губ: — Тише, моё солнце, — нежно произнёс юноша, подушечкой большого пальца касаясь повреждённого уголка рта, в котором запеклась кровь. — Чего я точно не должен был видеть, так это твой труп на поверхности волн. Этого я бы точно не вынес, — в голосе парня послышалась едва уловимая дрожь. В словах музыканта не звучало упрёков — брюнет лишь сообщал то, что происходило у него в душе. Подобно переполненному стакану или натянутой струне собственной виолончели, Айеро переживал острую необходимость излить всё то, что так или иначе мучило его на протяжении последнего времени. — Мне снилась Венеция, Фрэнк, — зачарованным, с оттенком мрачного трагизма голосом произнёс Уэй. — Каждую ночь один и тот же сон. С её праздничными огнями и карнавальными костюмами… Джерард облокотился о стену. Его тело было сломлено, но вера до сих пор теплилась где-то между рёбер. Угнетённая и страдающая от кровоточащих язв, но по-прежнему живая. С момента последней встречи с Фрэнком, и без того светлая макушка художника вдобавок покрылась сединой. День ото дня серебристые нити, вплетённые в его блондинистые пряди, становились заметнее. Фрэнку волосы возлюбленного и вовсе казались присыпаны пеплом, из-за чего юноша испытывал непередаваемое чувство вины — ведь это он был тому причиной. — Ещё никогда я не ощущал себя настолько одиноко в собственном сне, — мужчина продолжал делиться своей сокровенной тайной с Айеро, чей изгиб шеи пленил владельца галереи вот уже несколько минут. — Оторванным от всего и всех, что мне дорого. Вдалеке проклёвывались первые лучи рассвета. Чем ярче они светили сквозь толстые стёкла иллюминаторов, тем сильнее Джерард начинал нервничать. Речь его становилась тихой и сбивчивой, словно Уэй боялся, что взошедшее над горизонтом солнце невольно станет свидетелем его исповеди. В понимании художника эта ночь принадлежала им двоим, ему и Фрэнку, и солнцу в ней не было места. — Но именно благодаря тому сну я понял, как сильно мне тебя не хватает, — бледная рука скользнула вдоль желанной шеи, очерчивая контур и затем поднимаясь выше. Пальцы мужчины ласково сомкнулись на подбородке. — Как жалок тот мир, в котором у меня нет тебя… Последние слова Уэй вымолвил практически шёпотом, тут же ощутив следом трепетные руки, плавно обнимающие его за предплечья — там, докуда виолончелист мог дотянуться. Мелко подрагивая от нечаянного прикосновения, художник накрыл ладонью пальцы юнца, сжимавшие рукава его халата. Мысль о том, что Айеро собственноручно раздевал его, дабы переодеть в сухую одежду, заставила волну лёгкого возбуждения пройтись от живота до самых пят. — Мне снилось, что мы снова очутились в твоей мастерской, и ты опять плакал у меня на руках. Раз за разом я просыпался среди ночи в холодном поту, будучи не в силах слушать твои рыдания. С восходом солнца я и вовсе боялся открыть глаза. Боялся, что уже наяву столкнусь со слезами на твоём лице. Прижатый к груди возлюбленного, со стороны брюнет походил на котёнка, вымокшего до нитки и в поисках укрытия. — Не представляешь, как я виню себя за то, что из-за меня ты теперь всегда плачешь в моей голове! Джерард согласен быть его укрытием. Длинные пальцы мужчины с нежностью перебирали тусклые пряди волос, успокаивающе поглаживая и массируя кожу головы. — Я больше никогда не заставлю тебя чувствовать вину, — горячо прошептал Уэй, целуя спутанную макушку и заключая тело парня в объятиях. Ощущение родного тепла побуждало любовь с удвоенной силой бежать внутри разгорячённых аорт и артерий. Там, где раньше была нескончаемая пустота, сейчас пульсировало счастье, смешанное с алой кровью и адреналином. Выбившийся из общей массы бурый локон на голове Айеро щекотал художнику ноздри, заставляя владельца галереи глупо улыбаться. Так хорошо и привычно стоять рядом в полнейшей тишине, слушая стук его сердца и ощущая его руки вокруг своей шеи. — Ты не говорил, что рисовал меня до этого. «До этого» определённо значило тот несчастный холст, уничтоженный Фрэнком по его собственной инициативе. Джерард же предпочитал не вспоминать о нём по собственному желанию. Но тогда… — Почему ты не сказал, что у тебя есть ещё один портрет со мной? — спросил юноша, заглядывая в лицо и гипнотизируя своими «ореховыми рощицами». У мужчины тем временем не осталось никаких сомнений: его возлюбленный говорил о его первой картине. Вопреки случаю, когда Линдси намеревалась взглянуть на его творение, скрытое за семью печатями и куском атласа, на сей раз художник не испытывал волнения. Отныне с ним был человек, ради которого Джерард мог перевернуть целый мир. Казалось, роднее Фрэнка у него ещё никого не было, если не брать в расчёт Донну. Неосознанно взгляд блондина застыл на полотне, стоящем позади Айеро. Холст не был прикрыт, а раму тщательно отполировали. — Я не знал, куда его повесить. Поэтому подумал — пусть стоит здесь. Ткань была слишком пыльной, и я решил её убрать. Тем временем Уэй поразился собственной недальновидности. Брюнет прибирался здесь всю ночь — естественно он должен был заметить холст! — Так почему ты не рассказал мне о картине? — повторил свой изначальный вопрос юноша. Джерард решил ответить как есть, без утайки: — Мы тогда ещё даже не были толком знакомы. Как бы это выглядело со стороны? Я не мог быть уверен в своих чувствах наверняка. — А теперь уверен? — музыкант одарил мужчину лукавой ухмылкой, на что Уэй в ответ вмиг одарил юнца лучистым взглядом. — На все сто процентов. Сейчас их глаза были практически одного цвета: расплавленное золото, осеннее солнце в оттенках опавших листьев, плоды дикого орешника… Можно придумать множество сравнений, и все они окажутся верными. Губы художника приветствовали виолончелиста своей ласковой полуулыбкой и нежными ямочками на щеках. Сомнений не оставалось: перед ним был Джерард. Тот самый любимый Джерард, которого Айеро, казалось, знал ещё задолго до своего рождения. — Думаю, со времён той ночи, когда мы танцевали с тобой на палубе, во мне что-то переменилось, — владелец галереи озадаченно почесал выгоревший на солнце затылок. — Сломалось, отлетело, будто винтик в сложном часовом механизме. Отныне это «что-то» никогда не сделает меня прежним. Мужчина ностальгически улыбнулся. — С приходом тебя в мою жизнь мне было необходимо найти выход своим эмоциям. Чем быстрее, тем лучше — неважно куда тратить энергию. И когда под моей рукой оказался чистый холст, тогда… — Уэй развёл руками, как бы говоря, что остальное итак известно им обоим. — Ты не смог остановиться, — докончил за него Фрэнк, после чего его руки коснулись завязок халата. Пальцы принялись поглаживать узел на животе любовника, пока сам парень вслушивался в малейшие изменения дыхания своего визави, которое учащалось от каждого нового прикосновения. Сладкий баритон неторопливо лился из уст Айеро, напоминая тихий шелестящий водопад: — Когда я впервые увидел тебя на пристани, ты был похож на солнце, окутанное дождливым смогом. Туманный Альбион. — Невольно брюнет вернулся в самое начало их пути. — Твои уставшие зелёные глаза смотрели вдаль из-под очков. Создавалось впечатление, что ты специально прячешься от окружающего мира. Дабы никто не узрел, не узнал, кто ты есть на самом деле. Смотря своими необыкновенно большими карими глазами в светло-зелёные глаза Джерарда, Фрэнк утомительно-медленно распутывал завязки халата, опоясывающие талию художника. Вскоре одна из ладоней юноши коснулась открытого участка бледно-восковой кожи. Подобно кусочку парафина, Уэй был готов раз за разом сгорать от этих нежных прикосновений. Снова и снова. Фрэнк был его пламенем. — Ты показался мне таким задумчивым, таким печальным, словно небо в феврале. Твоя кожа казалась мне невозможно бледной, — кончики пальцев скользнули по впалому животу. — Будто живой воск на костях фигуры, ссутулившейся под гнётом жизненных тяжб. А твои волосы… — затем рука музыканта последовала чуть выше, задев розовый сосок, сжавшийся от холода. — Пепельные, словно припорошеные снегом. С виду ты был так не похож на других в тот суетливый час. Отстранён от всего мирского и холоден снаружи. Но внутри тебя грело далеко запрятанное тепло. Я почувствовал его, как только заговорил с тобой. Проводя ребром ладони по центру диафрагмы, Айеро наслаждался тем, как грудь его любовника учащённо вздымается, а приоткрытые губы то и дело источают рваные вздохи. Брюнет чувствовал себя скульптором, в то время как податливая глина в его руках превращалась в лучшее произведение искусства. — Я наблюдал за тобой всё это время неподалёку, пока ждал, когда привезут мой багаж. Мне хотелось, чтобы время замедлилось на какое-то мгновение, а ты остался стоять на мосту. Кстати, почему с той нашей встречи ты не носишь очки? В них тебя запросто можно принять за благородного английского лорда, — улыбнулся виолончелист, попутно обнажив плечо блондина, после чего нежно припал к нему губами. — Франклин… — выдохнул мужчина имя своего любовника, пока тот продолжал дразнить его поцелуями, изо всех сил стараясь растянуть удовольствие на двоих. — Видишь, наше столкновение было неслучайным. Я просто искал повод заговорить с тобой, — поведал юноша, глядя художнику в лицо. — Я предчувствовал, что это будет нелегко, ведь я даже не знал твоего имени. Знал лишь то, что меня к тебе безудержно тянет. Альбом был всего лишь предлогом. В глазах обоих тлело возбуждение, пока Фрэнк едва ощутимо касался любимого лица. Каждую веснушку и родинку он уже успел выучить наизусть. Ещё немного, и оба вспыхнут, будто спичечные головки. — Думаю, именно тогда я почувствовал к тебе свою первую симпатию, но что до тебя… Я удивлён, Джерард, ведь ты предложил мне закурить, а это очевидный предлог к тому, чтобы удержать меня рядом! Затем, поднявшись на носочки, парень шепнул в самые губы, вновь растапливая сердце художника своим горячим итальянским: — Неужели я сделал всё правильно, чтобы заполучить тебя, il mio sole (1)? Джерард улыбался, неторопливо наматывая каштановый локон себе на пальцы, любуясь тем, как лучи солнца, разбавляя полумрак раннего утра, касались лица возлюбленного. Словно сухая кисть, парящая над холстом, струящийся из иллюминатора свет являл Уэю каждую знакомую чёрточку и веснушку на губах. Мужчина был уверен: в его руках что-то неземное, явно не принадлежащее этому миру. Слишком совершенное, слишком чувственное и прекрасное. Этот ангел из плоти и крови был для него, и его музыкальное сердце билось лишь для самого Джерарда. Его Фрэнки, его сладкоголосый виолончелист. — Даже не знаю, почему решился заговорить с тобой. Наверное, ты показался мне настоящим. Среди всех этих спешащих людей, гонимых беспощадным маховиком времени. — А потом ты нарисовал меня, — тихо молвил Айеро, слегка прижимаясь своими губами к губам блондина. Между тем его руки ловко скользнули под полы халата, надёжно обвиваясь вокруг талии мужчины. — В тот вечер после банкета… Уэй молча кивнул, заново окунаясь в былые воспоминания, тем самым оживляя выцветшую картину дней, раскрашивая её акварельными красками. Образы, словно тонкие и размытые силуэты, начали возникать в его светловолосой голове, с каждым воспоминанием делаясь всё ярче и чётче. Сумбурный гул из многочисленных знакомых и незнакомых голосов вновь стал различимым, пестря всевозможными оттенками тембров и слов. Перед глазами художника незамедлительно возникла сцена: вот они с женой и матерью сидят за пышным столом в свете блестящих канделябров под аккомпанемент ненавязчивого джаза; вот ему снова приходится выслушивать долгую и раздутую пафосом речь Ньюмана о псевдоискусстве; вот Линдси танцует вальс с этим непомерным выскочкой, а Донна успокаивает его, Джерарда, пытаясь заботливой родительской рукой смягчить страдания, поселившиеся в сердце художника; вот он стоит на палубе в гордом одиночестве и чья-то рука тайком тянется к его губам, дабы поджечь сигарету… Кусочки пазла в виде ореховых глаз, пухлых губ и лунного света, играющего бликами на лице музыканта, сложились воедино, и вот уже в следующем своём воспоминании художник сидит за мольбертом, за пределами палубы бушует бескрайний океан, а сам он разбрызгивает краску по холсту, спешно водя кистью и попеременно запечатлевая каждую запомнившуюся чёрточку на лице юноши. Страстно и неистово, боясь, что с каждой секундой образ музыканта начнёт тускнеть в его несовершенной памяти. Влекомый одним лишь чувством разочарования в жизни и ненависти к самому себе, в тот миг Уэй испытывал что-то ещё, непреодолимо тягучее и ранее не знакомое. Теперь художник знал, что это была влюблённость. Тихая и робкая, но ростки её стремительно крепли, посеяв семена в сердце ещё со времён его первой встречи с таинственным юношей из оркестра. Воспоминания о том дне были настолько свежи в памяти Джерарда, что тот мог воспроизвести их без особого труда. — Я был растерян. Шокирован. Я начал чувствовать что-то отличное от повседневной рутины, — на этих словах мужчина вновь развернулся к Фрэнку. — Твоё присутствие вызвало во мне всплеск эмоций, фейерверки, забытые чувства… Мне просто было нужно свыкнуться со всем этим. — Я думал, творческие люди не знают таких слов, как «скука» или «рутина», — молвил Фрэнк, отчего блондин покачал головой, невесело усмехаясь. — Профессия художника, как и любого творческого человека, по ошибке окутана ореолом романтичности. На деле же невинное хобби выливается в тяжкий труд и вскоре перестаёт приносить удовольствие. На короткий миг лицо художника вновь стало непроницаемым, а следом за этим на нём отразилась смутная печаль. — Со временем ты приходишь к тому, что вглядываешься в лица случайных прохожих, в надежде, что хотя бы одно непременно спасёт тебя от саморазрушения. Но годы идут, и с их течением ты перестаёшь вообще что-либо чувствовать. Это неизбежно. Айеро отстранился от художника лишь для того, чтобы по-новому взглянуть в его грустные глаза. Рука парня трепетно коснулась острого подбородка. Только сейчас он заметил, как сильно осунулось лицо возлюбленного с момента их расставания. Душа художника, израненная болью и страданиями, была перед ним как на ладони. — Сам я относительно недавно понял, что жизнь — не такая уж весёлая штука, какой кажется поначалу. И, тем не менее, я стараюсь об этом не думать. Заключив ладони Джерарда в свои собственные, брюнет вздохнул: — Может, тебе нужен тот, кто изменит твоё представление о жизни? О мире и об искусстве в целом. Тот, кто поможет взглянуть на вещи с разных точек зрения, разбудит долгожданное вдохновение и заставит его находиться рядом с тобой на протяжении дня и ночи. — Я уже нашёл его, — ответил Уэй, оставляя интимный поцелуй на губах, чей цвет напоминал ему спелый персик. На вкус эти губы были даже слаще. Слегка надавив на затылок мужчины, Айеро углубил поцелуй, во мгновение ока превращая его из нежного и невинного касания в страстный и неистовый танец. Юноша желал художника каждой клеточкой своего тела. Отстранившись, дабы привести в порядок сбившееся дыхание, брюнет произнёс: — Когда я вытащил тебя из океана, я был так сильно напуган, как никогда в жизни! Смотря на твоё обескровленное лицо, прижимаясь к бездыханному и мокрому телу и не слыша биения сердца, я боялся, что уже слишком поздно, и я потерял тебя навсегда. Не знаю и не хочу знать, что бы мне пришлось сделать, если б… — оборвав свою речь на полуслове, музыкант вжался в тело возлюбленного, которое, вопреки страхам юноши, было живее всех живых. — Моя жизнь никогда не стала бы прежней. Я бы возненавидел корабли до конца своей жизни! — Полно, милый, полно… — шептал Джерард ему на ушко. Ладонью блондин рассеянно водил по широкой спине. — Обещаю, я больше никогда не заставлю чувствовать тебя напуганным. Ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо ещё я не оставлю тебя, мой мальчик. — Джерард… — всего одно слово стало последней каплей для обоих. В полнейшем беспамятстве Уэй срывал одежду с любовника, попутно целуя каждый обнажившийся участок кожи. — Я так скучал по тебе, так скучал по твоему телу и прикосновениям! — приговаривал художник, зацеловывая смуглое лицо и оставляя розоватые метки на шее. — Мысль о том, что кто-то другой мог касаться тебя, сводила меня с ума! — восклицал мужчина, смотря в любимые «ореховые рощицы» и изучая их своим вожделеющим взглядом. — У меня никого не было с тех пор, как мы расстались. Я бы никому не позволил касаться себя там, где это делал ты, — пресловутый халат полетел куда-то в сторону, предоставляя Фрэнку шанс лицезреть художника во всей красе. За столь непродолжительное время Джерард стал для него практически всем. Отныне прошлое не имело значения: из памяти стёрлись многочисленные похождения, маленькие и крупные победы, кратковременные связи. Не было места бессмысленным спорам о том, «кого же малыш Фрэнки сможет затащить в постель на этот раз». С этим было покончено с тех самых пор, как однажды он встретил того, кого искал всю свою жизнь. Как однажды потерял. Больше он этого не допустит. — На тебе слишком много одежды, мне нужно больше кожи, — жарко шептал владелец галереи, помогая Айеро высвободиться из плена пуговиц и ткани. Дальше было сплетение тел и рук. Лёжа на софе и тихо постанывая, пока Джерард целовал его зажившие костяшки, юноша думал о том, на какие только безумства может пойти человек, полюбив однажды. На какие жертвы и подвиги он способен ради самого дорогого. В свою очередь, заключая нежные пальцы любимого в теплоту собственного рта, Айеро более не чувствовал преграды в виде пресловутого обручального кольца. Отныне оно было запрятано художником в дальний угол шкатулки. Губы парня прижимались к фалангам, а острый кончик языка время от времени проводил вдоль белёсой линии на безымянном пальце, прочно ознаменовавшейся на коже за несколько лет брака. Фрэнк знал: с годами клеймо былого союза исчезнет, так же, как и боль от разрыва Уэя с Линдси сотрётся под воздействием времени. Ни одно кольцо не могло сказать больше, чем эти глаза, наполненные любовью и верностью. Ни одна клятва не в состоянии скрепить союз сильнее, чем губы, прижимающиеся к другим губам. Казалось, о чём-то подобном думал и сам Джерард, распластавшись под горячим телом, нависшим над ним сверху и заключившим его бёдра в плену собственных колен, неумолимо скользящих по холодному шёлку простыней. Теперь, когда запреты были сняты, маски сброшены, а Фрэнк находился в его руках, художник вдруг почувствовал, как нечто необыкновенное происходит у него в груди. Словно огромные цветы распускаются внутри лёгких, заполняя собой чернеющую пустоту. Вдруг Уэю захотелось, чтобы Фрэнк ощутил то же самое. — Позволь кое-что сделать для тебя, любовь моя, — сказал мужчина, запуская руку в пушистые локоны, тем самым отвлекая парня от ласк, которые тот дарил ему, целуя узкие бёдра. Взглянув на любовника с искренней заинтересованностью, брюнет замер, опустившись на колени. Немного подумав, владелец галереи потянулся к подоконнику, на котором стояли прозрачные коробочки с краской. В следующее мгновение он откупорил баночку с алой гуашью. — Ты решил нарисовать меня? — усмехнулся музыкант, облокачиваясь позади себя на локти и посматривая на содержимое баночки. Гуашь была яркой и густой, словно кровь. — Не совсем, — улыбнулся мужчина. — Можешь лечь на спину? Виолончелист молча выполнил просьбу. Послышался шорох простыней, и вскоре голова юноши покоилась на кушетке. Каштановые волосы разметались по матрасу, в то время как сам музыкант прерывисто дышал. Плутовская ухмылочка вмиг покинула его лицо, уступив место волнительному ожиданию во взгляде. И он, и Джерард понимали, что вот-вот настанет миг чего-то сокровенного. — Что ты делаешь? — шумно выдохнул Айеро, глядя на то, как изящные и белые пальцы художника окрашиваются в густо-красный. Влажные губы парня приоткрылись, а «ореховые рощицы» томно заблестели всеми оттенками медового. — Собираюсь написать свой лучший шедевр, — ответил блондин, невольно заостряя взор на трепещущих, чёрных, как смоль, ресницах парня, на самых кончиках которых играл приглушённый свет ночника. Коснувшись разгорячённого тела, пальцы Джерарда принялись безостановочно водить по влажной от испарины коже. Кончики пальцев вырисовывали лепестки роз. Для Фрэнка каждое прикосновение к его коже было подобно ожогам, слабым ударам тока. Для Уэя же его прекрасное тело было обнажённым полотном, на котором художник мог творить всё, что ему заблагорассудится. Всё, что невозможно выразить словами. — Не представляешь, насколько ты красив, — шептал мужчина, и в его голосе таилось восхищение. В это время всё новые и новые цветы появлялись на теле его возлюбленного. — Ты красивее роз, Фрэнк. Красивее всего, что есть в этом мире, — страстно, словно священную мантру, произносил Джерард. Не в силах совладать с самим собой, мужчина провёл языком вдоль пульсирующей жилки на шее юноши, одновременно с тем слегка прикусывая чувствительное место. Ощущая на губах солоноватый морской привкус, он невольно вспомнил, что наверняка и сам пропах морем. На месте укуса тут же «выросла» ещё одна роза. — Никогда не чувствовал себя более живым. Ты — моё произведение искусства. Искусство моей жизни, — говорил Уэй, проводя пальцем вдоль дрожащих от возбуждения губ, смотря в подёрнутые дымкой карие глаза. Розы «вырастали» по всему телу юноши: нежные бутоны распускались на груди, спине, внизу живота. Последняя роза была изображена чуть ниже пупка и заканчивалась на границе тёмных волос, что узкой и соблазнительной дорожкой вели под прохладный струящийся шёлк. Листья, обвивающие стебель розы, спускались по бокам, вдоль тазовых косточек, опоясывая талию и, в конечном итоге, смыкаясь на пояснице, образуя три маленьких бутона. Касаться ладонями живого тела было ещё невероятнее, ещё интимнее, чем водить кистью по бумажному полотну. Слышать вздохи жаркого тела под собой, видеть, как вздымается молодая грудь, — разве не это самая прекрасная вещь на земле? — Можно я тоже кое-что для тебя сделаю? — голос Фрэнка разрезал густую тишину уже после того, как всё его тело покрылось цветами. Художник молча улыбнулся, глядя на то, как рука юноши, в свою очередь, потянулась к баночкам с краской. В отличие от Джерарда, ему требовалось немного больше оттенков. Спустя пару мгновений сам владелец галереи лежал на месте Айеро, распростёршись на смятых простынях и отдаваясь музыкальным пальцам любовника. Устроившись у блондина на бёдрах, виолончелист принялся поочерёдно окунать фаланги в каждый из трёх выбранных им цветов. Наравне с любимым инструментом, он обращался с Джерардом крайне ласково и нежно. Ни одного неосторожного движения, ни одного грубого касания — лишь упоительная ласка и всепоглощающая страсть. Друг за другом на груди его любовника появлялись широкие полоски. Зелёная, белая, красная… Мужчина догадывался, что именно Фрэнк пытается изобразить на его теле. То был флаг его родной Италии, и для художника это значило гораздо больше всего остального. — Позволь мне тоже говорить с тобой на языке искусства, — прошептал брюнет, между тем целуя два соска на чистой и ровной, словно холст, груди, после чего уже скрывая их под слоем краски. — Позволь сказать, что отныне мой дом там, где ты. Измазанные гуашью пальцы коснулись острого подбородка мужчины, слегка приподнимая его кверху. Смотря в затуманенные страстью глаза возлюбленного, музыканту казалось, что все слова он шепчет в полнейшем бреду. «Любовная лихорадка» — так он окрестил свои чувства к блондину. Водя подушечками пальцев по обескровленным губам и оставляя на них следы краски, юноша продолжал: — В отражении вод Гранд-канала я буду видеть твоё лицо, а виноградные плантации будут напоминать мне о цвете твоих глаз. И ласковое солнце, играющее на куполах церквей, однажды пробудит во мне воспоминание о твоих волосах. Инстинктивно двинув бёдрами навстречу мужчине, Айеро тем самым словил с его губ глухой протяжный стон. — Любая вещь на родине будет служить мне напоминанием о тебе. Я бы ни за что не смог избавиться от твоего образа, даже если бы захотел. Ты навсегда в моей крови, у меня под кожей, в моём сердце. Для меня Италия отныне носит лишь твоё имя, Джерард. — Я хочу тебя, — выпалил мужчина, чувствуя, что не сможет выдержать более ни секунды этой сладкой пытки. В следующее мгновение ненасытные губы обоих слились в жарком поцелуе. Тела мужчин прижимались друг к другу, из-за чего не до конца подсохшая краска смешивалась между собой, создавая новые оттенки. Когда чёрное соединяется с белым, рождается мир. Когда же сливаются воедино цвета, этот мир начинает оживать. Заключив ладонь парня в свою собственную, Джерард без лишних слов коснулся ею своей возбуждённой плоти. Когда Айеро, управляя ладонями обоих, начал ускоренно водить ими сверху-вниз вдоль ствола, зная, что блондину осталось совсем немного до кульминации, Уэй мягко остановил его, отведя руку в сторону. — Нет, я хочу, чтобы на этот раз всё было правильно. В свою очередь, художник обхватил член юноши, чувствуя, что тот уже достаточно твёрд. — Просто сделай меня своим, — после чего губы коснулись возбуждённой головки, оставляя на ней поцелуй. — Я хочу этого. Голосовые связки Фрэнка незамедлительно отозвались сладким стоном. Слова мужчины звучали столь безумно, что он решил уточнить: — Ты действительно этого хочешь? Хочешь, чтобы я был в тебе? Ты мог бы быть сверху и… — Нет, — решительно покачал головой Уэй. — Я желаю чувствовать тебя в себе, знать, что какая-то частичка тебя со мной. Я так долго этого ждал… Тон возлюбленного звучал столь убедительно, что музыкант не посмел ему противиться. Единственное, что останавливало юношу, так это неизбежная боль, которую ему придётся причинить Джерарду, прежде чем вознести к вершине блаженства. — У тебя есть что-нибудь масляное? Мне нужно… По необъяснимым причинам Айеро не мог докончить свою фразу, а его щёки полыхали от смущения, чего не случалось ранее в присутствии остальных любовников. Обычно к этому времени они уже были готовы, как морально, так и физически — дело оставалось за малым. Джерард же был другим случаем — без боли им точно не обойтись. Тем не менее, Фрэнк был готов сделать всё возможное, чтобы их первая ночь не была омрачена ничем ужасным. — Льняное масло. Я покупал его для живописи. Оно в ванной комнате на верхней полке, — произнёс Уэй, судя по всему, испытывая ответное смущение, но всё же стараясь не демонстрировать этого в открытую. Стоило юноше на какое-то время покинуть обитель мастерской, как Джерард тут же ощутил нарастающее волнение в конечностях. Совсем скоро они с Фрэнком будут принадлежать друг другу, и ничто на свете не сможет изменить этого факта. И хотя заниматься любовью на том самом месте, где когда-то сидели они с женой, было, по меньшей мере, грешно, художник не отрицал, что данная мысль возбуждала его ещё больше. Первым делом брюнет попросил мужчину лечь на живот. Фрэнк не особо жаловал позу, когда партнёр располагался к нему спиной, но на сей раз собственные желания парня отходили на второй план. Для первого раза им была нужна безопасность — только так существовала возможность, что в дальнейшем Джерард не проникнется отвращением во время их соития. Поза, при которой партнёр лежал на животе, была удобнее всего. Стоя на коленях и упираясь локтями в матрас, Уэй чувствовал, как затекают ноги и поясница и, вместе с тем, неприятный холод образовывается меж разведённых ягодиц. Несмотря на то, что пальцы Айеро были тёплыми, их тепла оказалось недостаточно для того, чтобы согреть прохладное масло, что вызывало небольшой дискомфорт. Однако всё же существовала вероятность, что это поможет снизить болевые ощущения. Расставив локти по обе стороны от себя, художник терпеливо ждал, когда закончится экзекуция над его телом. Джерарду до сих пор казалось, будто всё это продолжение того самого сна, который снился ему на протяжении целого месяца. И только боль, с которой пальцы Фрэнка двигались внутри него, растягивая и поглаживая, была реальна. Одна фаланга, затем вторая… Он сам выбрал того, кто причинит ему боль. Мужчина чувствовал, как любовник терпеливо и успокаивающе поглаживал его ягодицы, забыв про собственное удовольствие. — Сейчас будет хорошо, обещаю. Музыкант целовал его затёкшую поясницу, слизывая языком капельки пота и ловя губами дрожь, возникающую от прикосновения холодного воздуха к разгорячённой коже. Уэй чувствовал, как капли масла стекают по внутренней стороне его бёдер. Примерно через полчаса болезненные ощущения немного притупились. Пальцы юноши спокойно входили внутрь, не испытывая какой-либо преграды. Однако другой рукой Айеро продолжал поглаживать бёдра мужчины. Обнажённая грудь брюнета с нарисованными на ней розами интимно прижималась к выгнутой бледной спине, оставляя на ней алые метки гуаши. — Прошу, не томи! — тихо вскрикнул Джерард, когда пальцы покинули его тело. — Я хочу видеть твоё лицо. Хочу видеть твои прекрасные губы, стонущие моё имя, хочу касаться тебя везде, где только возможно! Прошу тебя… — Мы сменим позу, когда ты привыкнешь, обещаю, — хриплым от возбуждения голосом отозвался юноша. Судя по его тону, он хотел этого не меньше. — Клянусь, мне уже лучше! — сбивчиво прошептал Уэй, мгновенно перевернувшись на спину и утягивая музыканта следом за собой на испачканные краской простыни. Маленькая и узкая софа не могла вместить на себе два тела, поэтому владельцу галереи пришлось уложить Айеро на себе сверху. — Просто сделай это, — прошептал Джерард ему в самые губы. Оба не смогли сдержаться. За пределами иллюминатора плескался бескрайний океан. Оба мужчины, соединившись в одно целое, раскачивались в такт пенистым иссиня-чёрным волнам. Будучи похожими на единый слаженный механизм, они двигались почти синхронно. Фрэнк горячо вбивался в потное тело любовника, пока последний водил руками по его животу, очерчивая каждую вздрагивающую от наслаждения мышцу. Оба чувствовали приближение яркого финала, вслушиваясь в сумасшедшее биение сердец друг друга. Всё это время с раскрытых губ юноши слетали страстные восклицания на родном языке: — Ti amo la mia vita, ti amo il mio sole! (2) Айеро стонал словно в бреду, и Уэю хотелось, чтобы он не переставал произносить эти чудесные звуки, которые будто вязкая патока окутывали его тело невыразимой нежностью. Джерард знал, о чём говорил его возлюбленный, целуя блондина за ушком. — Ti amo il mio angelo… (3) — шепнул художник в ответ, и хотя ангелов здесь не было, этой фразы оказалось достаточно, чтобы обоим вознестись на вершину блаженства. Перепачканные краской и спермой, их тела блестели от пота, а губы судорожно ловили необходимый обоим воздух. Взмокшие тёмные пряди касались влажной щеки Уэя, пока тот обнимал Фрэнка, крепко прижав к своей груди и сцепив руки в замок на пояснице. Айеро всё ещё был внутри Джерарда. Оба ещё какое-то время оставались целостным и нерушимым механизмом. — Нет, прошу, не уходи так быстро. Побудь во мне ещё, — молвил художник, когда брюнет зашевелился в его руках, привставая и облокачиваясь о стену. — Я хотел сделать нам ванну, — улыбнулся парень, проводя пальцем по смазанной зелёной полоске на груди мужчины. — Не мешало бы всё это смыть, как считаешь? — рассмеялся виолончелист. Его жемчужная белозубая улыбка заставила Уэя нежно улыбнуться в ответ. — Хорошо, — произнёс блондин, гладя ладонью взъерошенный затылок юноши и невольно любуясь атлетичной фигурой музыканта, удаляющегося из мастерской. Всё-таки его виолончелист был особенно красив. Пролежав ещё какое-то время на софе, смятые простыни которой хранили тепло, служа напоминанием об их недавнем соитии, Джерард решил пойти вслед за Фрэнком. Ещё будучи в холле, мужчина услышал звуки воды, льющейся из крана. Дойдя до распахнутых дверей ванной, художник замер на пороге, стараясь как можно лучше запомнить картину перед своими глазами. На краю белой и роскошной ванны сидел Фрэнк, его грудь вздымалась, пока парень неспешно водил рукой по пышной пене в ожидании, пока ванна наполнится. Вьющиеся локоны закрывали половину лица, падая на глаза, кончиками касаясь зацелованных и раскрасневшихся губ. Издали тело юноши напоминало собой разукрашенное полотно, на котором сосредоточились все оттенки красного и капелька зелёного. — Привет, — интимно прошептал Джерард, делая шаг навстречу брюнету. — Привет, — ответил Айеро, мягко улыбаясь и чувствуя, как сильные руки обвивают его талию. Их губы соединились в сладком поцелуе. От прежней страсти не осталось и следа — все сокровенные желания остались за дверью мастерской, на шёлковых простынях, которые хранили тепло их тел. — Прости, что без лепестков роз, — рассмеялся юноша, кивая в сторону пены уже после того, как их губы разомкнулись. — Романтик из меня так себе. — Не говори глупостей, — проговорил мужчина. Рука Фрэнка потянулась к вентилю, закрывая кран. Зайдя в воду, музыкант молча протянул Уэю свою руку. Его жест словно говорил: «Ты со мной?» — Всегда, — вслух произнёс Джерард, переплетая свои пальцы с пальцами Фрэнка и залезая в ванну следом. Ладони парня нежно водили по спине мужчины, пока тот устроился меж его бёдер. Сжимая губку в руке, брюнет безо всякого сожаления смывал с них обоих последствия этой ночи. Их тела всё равно будут помнить заветные прикосновения, а память навсегда сохранит в себе момент долгожданного соития. Этой ночью они стали по-настоящему близки. — О чём думаешь? — спросил юноша, отметив задумчивый взор любовника и его загадочную полуулыбку. — О том, что даже после наших занятий любовью я не могу перестать хотеть тебя, — признался владелец галереи, бросая мимолётный взор на возлюбленного. В подтверждение его слов, на дне оливковых глаз тлел огонёк желания. — Наша близость сводит с ума, мне становится крайне тяжело держать себя в руках, когда ты рядом, — добавил художник, изучая очертания тонких ключиц перед собой. — Но сейчас я хочу как можно дольше насладиться этим моментом. И тобой. Брюнет кивнул, продолжая водить намыленной губкой по рукам Джерарда. Всё, чего сейчас хотелось им обоим, — это умиротворения. Фрэнку нравилось ощущать тело любимого рядом с собой, чувствовать мягкость кожи подушечками пальцев. — Тебе не мешало бы побриться, — хмыкнул Айеро, спустя некоторое время осторожно проводя большим пальцем по жёстким волоскам на подбородке. Уэй ухмыльнулся его речи. На миг в уставших глазах вновь пробудилось озорство. — Что, моя щетина совсём исколола твоё нежное личико? — шутливым тоном иронизировал блондин, помогая Фрэнку смыть с себя пену. — Целовать неудобно, — подколол музыкант, споласкивая губку под струёй горячей воды и кладя её на железную полочку. — И что же ты предлагаешь? — Художник продолжал улыбаться, сложив руки перед грудью. С его губ не сходила насмешливая ухмылка. — Я хочу побрить тебя, — с некой ноткой торжества заявил парень. Его тон не требовал возражений, и, глядя на то, как его беспрекословные слова стирают ухмылочку с лица любовника, виолончелист не смог сдержать смех. — Ты серьёзно? — брови мужчины во мгновение ока изогнулись, выражая вотум недоверия. Видя, что брюнет победно кивает в ответ, мужчина сокрушённо простонал, не имея ни малейшего понятия, на что в итоге подписался: — Хорошо. Но только из моей большой любви к тебе. Все последующие пятнадцать минут Айеро, нагишом устроившись на коленях Джерарда, ловко орудовал бритвой по взмыленному от пены лицу художника. — Фрэнки, беру свои слова обратно, — заявил Уэй, борясь с щекочущим чувством, которое оставляло после себя лезвие, опасливо скользящее над верхней губой. — Ты настоящий профессионал. — Помалкивай, любовничек, пока профессионал ненароком не рассёк тебе губу, — нарочито строго и вместе с тем слегка посмеиваясь, ответил Айеро. Что-что, а быть серьёзным в присутствии любовника у него не получалось почти никогда. В такие моменты мужчина мог лишний раз довольствоваться его замечательной улыбкой. — Вот взгляни, — предложил брюнет, когда работа была кончена. Привстав с колен мужчины и лишив его таким образом чувства привычной тяжести, юноша потянулся за зеркалом. — Мне кажется, так определённо лучше, — с оттенком гордости сообщил виолончелист, пока художник придирчиво разглядывал свою бритую физиономию. Казалось, он уже и забыл, как выглядит без щетины. — Я снова стал похож на бледную поганку, — рассмеялся Джерард. Его смех усилился, когда Айеро скептически выгнул бровь на сей безобидный выпад. — Скорее, на персик, — молвил музыкант, пройдясь ладонью вдоль гладкого и бархатистого подбородка. — Уж поверь мне, я-то знаю. Самые сочные персики лежат на прилавках Милана каждый август. — Хорошо, пусть будет по-твоему, — ответил блондин, заключая лицо парня меж ладоней и смотря снизу-вверх на своего брадобрея. — Персик, — добавил Уэй, накрывая губы Фрэнка своими. Лёжа в спальне художника после расслабляющей ванны, они говорили обо всём на свете. По просьбе Айеро Джерард принёс его портрёт из мастерской, и теперь оба созерцали нарисованного виолончелиста с сигаретой между губ, украдкой перекидываясь фразами и даря друг другу нежные поцелуи. — Помнишь, ты показывал мне портреты в своей мастерской? Я как-то подумал, что тебе непременно захотелось бы запечатлеть Кармен на своих полотнах. Увидев её вживую, ты бы обязательно потерял голову! — рассмеялся парень, когда их неторопливый разговор плавно перетёк на одну из бывших пассий музыканта. — Возможно, если бы вовремя не повстречал тебя, — усмехнулся мужчина, целуя своего любимого сорванца в макушку. — Твои прошлые пассии были весьма незаурядными и яркими личностями. До сих пор не возьму в толк, что среди них делаю я? — шутливо осведомился художник, но Фрэнку отчего-то показалось, что его возлюбленный отчасти взаправду недоумевал насчёт своего положения. — Ты ярче их всех, — молвил Айеро, надеясь таким образом стереть беспочвенные сомнения в голове Уэя. До самого разгара утра более не было произнесено ни слова. Айеро по-прежнему находился в объятиях Джерарда, а его макушка покоилась у него на груди. Вдруг тихий голос владельца галереи разрезал собой тишину: — Я хочу запомнить этот момент как можно лучше. Лёжа на мягких простынях, ощущая тепло твоих рук… Будто в доказательство своих слов, блондин крепче сжал их переплетённые пальцы, лежащие на подушке. — Я хотел бы вечно чувствовать, как твоя нежная кожа скользит у меня под пальцами, подобно маслу, которым я рисовал тебя на своём холсте. Хотел бы прижиматься губами к твоей груди, ощущая неровный ритм сердца… Невысказанные ранее слова жгли ему губы, но Уэй всё равно продолжал: — Следить за тем, как поначалу резвое и сумасшедшее биение, ещё не утихомирившееся после наших с тобой ласк, постепенно успокаивается, подобно движениям маятника. Приложив ладонь к вздымающейся груди, Джерард прикрыл глаза, изо всех сил прислушиваясь к размеренному биению. — Ради этого стоит жить, — прошептал мужчина. Затем произнёс на полтона тише: — Ведь всего этого в одночасье может не стать. Фрэнк беспокойно зашевелился у него на груди, а ранее спокойные «ореховые рощицы» тревожно взглянули в лицо художника, силясь отыскать в нём малейшие изменения. — Что, если совсем скоро я буду покоиться в земле? Сырой и щедро поливаемой дождём. Над моей могилой будет завывать ветер, а голодные птицы станут щипать траву. Мне ведь уже далеко не двадцать пять. Через пару месяцев мне исполнится сорок. Но ты по-прежнему останешься молодым. Фрэнк понимал, к чему клонит Уэй. Он и сам не единожды задумывался о существенной разнице в возрасте между ними. Большая часть жизни Джерарда была прожита, в то время как жизнь Айеро только набирала свой расцвет. Решив однажды связать свою судьбу с художником, музыкант невольно обрёк себя на неизбежное одиночество. Ведь какова вероятность, что они состарятся вместе? Со смертью Джерарда исчезнет смысл и его существования. Ни за что он не подарит своё сердце кому-то ещё. Лучше он похоронит его в могиле рядом с тем, кого любил больше всего на свете. — Знаешь, а ведь верно говорят, что мы чем-то похожи на кукол. С окончанием игры людей также складывают в коробки. После того, как мы умираем, с ещё не остывшего тела снимают мерки, чтобы сшить по ним дорогой похоронный костюм, — словно он может понадобиться мертвецу в загробной жизни. Мужчина невесело усмехнулся, запрокидывая голову на изголовье кровати. — Затем тело складывают в деревянный гроб — что-то вроде той же большой «коробки», после чего заколачивают гвоздями и зарывают в землю. Следующие полминуты Уэй молчал, и Фрэнк уже было подумал, что он не заговорит снова, как нежный тембр с оттенком печали вновь раздался вблизи: — Несмотря на то, что, когда над тобой шесть футов, тебя все начинают любить, я всё равно не верю в то, что моя смерть вызовет серьёзный резонанс в обществе. Взглянув на виолончелиста, в чьих глазах уже вовсю стояли слёзы, художник взял его за подбородок, между тем убирая одну из слезинок с губ. — Перед тем, как упасть за борт, мои мысли занимали только ты и Донна. Я чувствовал себя мерзавцем, зная, что совершаю нечто ужасное. Но тогда смерть казалась мне единственным выходом — мне не нужна была жизнь без тебя. Поражённый откровениями художника, брюнет вздрогнул. Больнее всего было слышать о смерти возлюбленного, пусть даже из его собственных живых уст, находясь при этом в его руках. Джерард знал: было сущим невежеством с его стороны затевать неприятный для них обоих разговор. Но слова по-прежнему душили, как пары в газовых камерах, не дающие дышать заключённым в концлагерях. Немой монолог, который мужчина вёл наедине с собой всё это время, теперь проливался в виде слёз, которые Фрэнк то и дело смахивал с заплаканного лица. Признания срывались с языка, заставляя сердце музыканта сжиматься при мысли о том, что довелось испытать Джерарду на собственной шкуре. Он поможет ему во что бы то ни стало снять эти чугунные гири с души. Казалось, за месяц полного одиночества Уэй разучился говорить. Его язык то и дело заплетался, теряя нить рассуждений, а слова вопреки стараниям мужчины звучали не так, как хотелось бы. Художник невольно ощущал себя ребёнком, который только-только учится познавать мир. — Всю свою сознательную жизнь я верил в Бога. Пока не осознал, что гораздо сильнее заставляет ценить то, что имеешь — это понимание того, что нет потусторонней силы, что дала бы тебе шанс. Я стал невольно задумываться: а что, если и нет вовсе никакой второй жизни? Нет ада, рая и чистилища. Что, если загробный мир — пустые выдумки тех, кому нужно оправдание в том, что они не успели пожить жизнью, какой хотели сами? Что, если любить тебя — вовсе никакой не грех, а просто-напросто россказни ушлых священников? — Неужели из-за меня Джерард Уэй перестал верить в Бога? — губы парня растянулись в грустной улыбке, в то время как кончики пальцев продолжали рисовать невидимые узоры на животе любовника. — В последнее время мне претит само слово «вечность», — признался Джерард, задумчиво облизывая нижнюю губу. — Мне бы не хотелось видеть, как умирают те, кого я люблю. Раз за разом переживать ядерные войны и катаклизмы. Я бы предпочёл, чтобы мой прах развеяли над океаном, чтобы я мог спокойно лечь на дно. Взгляд мужчины задержался на полоске солнца, застывшей между трюмо и ножкой кованого стула, примостившегося около двери. — Единственное, отчего мне становится страшно, так это то, что перед тем, как насовсем закрыть глаза, я больше никогда не увижу солнца. — Если твоё дыхание остановится, я остановлю своё тоже, — со всей серьёзностью заявил Айеро, что ни на шутку испугало художника. — Прошу, милый, не говори так больше! Не надо. У нас с тобой впереди ещё целая вечность на двоих! Наша маленькая вечность, — шептал Уэй, жарко зацеловывая лицо возлюбленного. Он будто сходил с ума. Влажные губы музыканта в ответ коснулись ямочки между бледных ключиц. Кончик языка принялся вырисовывать маленькую родинку. Парень с улыбкой вспоминал, как в самый первый раз он, не сдерживаясь, поцеловал её во время их полуночного танго. — Даже когда мои глаза перестанут видеть свет, я не перестану думать о тебе, — говорил Джерард, прокладывая дорожку из поцелуев до самого уха. — Никакая смерть не позволит мне забыть тебя! Не после того, как мы любили друг друга этой ночью. Тихие стоны срывались с губ музыканта, пока руки гладили фарфоровые скулы на лице блондина. В следующее мгновение юноша чувствовал нежные губы уже внизу живота. — Я хочу проживать каждое мгновение своей жизни, как последнее. И только с тобой. Словно каждый прожитый мною день — мой последний день, а ты — моя последняя любовь, — произнёс Джерард, после чего его губы коснулись тазовых косточек. — Не имеет значения, сколько нам осталось, потому что за отведённое нам время я хочу сполна насладиться твоими губами, вдыхать запах моря с твоих волос… Солнечный луч касался шоколадных локонов на голове Айеро, подсвечивая их золотистым свечением. Лицо Фрэнка смотрелось по-настоящему детским и невинным. — Я устал жить прошлым, заглядывая в туманное будущее. Отныне я собираюсь жить только настоящим, — улыбнулся художник, заправляя одну из непослушных прядок за ухо. — Только подумать: мне стоило прожить около полувека, чтобы в итоге понять это. — Лучше позже, чем никогда, — притянув мужчину к себе и впиваясь в его губы смазанным поцелуем, парень забрался сверху на его бёдра. Ощущая Джерарда в себе и двигаясь с ним одновременно, Фрэнку казалось, будто он на вершине мира. Перед глазами у него вдруг промелькнула вся жизнь: начиная с отъезда в Лондон и заканчивая ночью, когда они с Джерардом стали ближе друг к другу. Больше он его не отпустит. Чувствуя скорое приближение оргазма, Уэй произнёс то, что мечтал сказать с самого дня их разлуки: — Люблю тебя, мой музыкант, люблю сильнее всего на свете! И, даже если все церкви мира скажут мне, что это грех, я не откуплюсь от своих слов. Отныне ни он, ни Фрэнк не сомневались в этом. Сегодняшняя ночь расставила всё по своим местам. — Если любить тебя — это грех, то я не хочу жить правильно, — прошептал Айеро, чувствуя нахлынувшую волну удовольствия, после чего со всхлипом накрыл губы любовника. Солнце проникало в каюту сквозь занавески. Рассвет стучался в спальню художника, заливая белые стены ярко-розовым заревом. Совсем скоро «Изабелла» бросит свой якорь у берегов Новой Зеландии, а пока два любовника продолжали нежиться в объятиях друг друга, на сей раз будучи уверены, что никакие обстоятельства не способны их разлучить. Если бы в те мгновения упоительного счастья они могли только знать, что вслед за затишьем непременно последует буря.