Балканская баллада

*** три часа спустя***

      — Нам все-таки пора, — сказал Джим, неохотно поднимая голову с плеча Себастьяна.       Они уже больше получаса сидели в машине, собираясь тронуться в обратный путь, и Павич бомбардировал их тревожными сообщениями, грозя поднять в воздух вертолет —, но Моран так и не завел мотор, а Мориарти так и не ответил ни на один настойчивый вызов. Произошедшее между ними было слишком важным, чтобы мгновенно привыкнуть к новому состоянию, и слишком личным, чтобы позволить любопытным сунуть нос в святая святых отношений, пусть даже из самых благих побуждений.       Но Джим понимал, что Павич не намерен шутить с безопасностью босса, и, по истечении всех разумных сроков отсутствия «братьев Мортимеров», действительно может отправить на их поиски «вертушку». Связываться с этим не хотелось.       — Поедем? — голос Джима звучал вовсе не повелительно, это не было даже просьбой — скорее, подобием мантры, да и сам Мориарти выглядел как полностью умиротворенное буддистское божество.       — Ты сможешь вести машину, или лучше я сяду за руль?       Моран выплыл из блаженного состояния, в котором хотел бы провести Вечность, и неохотно положил руки на руль:       — Я поведу, не беспокойся. Только пристегни ремень, дороги тут дрянные.       Он снова поколдовал с проводами, и со второй попытки заставил мотор взреветь и заработать. Но, сняв машину с ручного тормоза, Моран плавно надавил на газ и… заглушил двигатель.       Повернувшись к Джиму, он решительно сгреб все еще влажные волосы, липшие ко лбу, и закинул их назад, испытывая искушение предложить ему тотчас же уехать в Белград и вернуться в Лондон. Ему мучительно не хотелось возвращаться в лагерь, и дело было даже не в том, что Павич будет рвать и метать, распекая его за невыполнение обещания вернуться на час раньше. А в том, что там им придется играть братьев Мортимеров и постоянно быть на виду у полсотни человек — курсантов и персонала лагеря, и сдерживать себя в проявлении своих чувств и желаний еще десять дней кряду!       — Джим… ты уверен, что хочешь превратить наш с тобой медовый… полумесяц в полигонные игрища? Я бы предпочел провести это время с тобой наедине и… как-то иначе. Или ты считаешь это слишком… буржуазной традицией?       — Да, ты порой невыносимо буржуазен, мой друг, — усмехнулся Мориарти и нежно провел ладонью по груди Себастьяна. — Как настоящий британский джентльмен. Но не в этом случае. Принесение обетов, подобных нашему — одна из немногих вещей, которая примиряет меня с существованием человечества.       Он хотел продолжить, но, заметив в глазах Морана проблеск отчаяния, сейчас же отбросил свое резонерство и сказал совершенно другим тоном:       — Я тоже не хочу туда возвращаться. В принципе, я видел все, что хотел, у меня достаточно информации для построения алгоритма. Но Павич очень хорошо справляется, он заслужил поощрение. Обидеть его будет стратегической ошибкой. Так что же нам с тобой делать, Тигр? У тебя есть идеи?       — Да уж… это будет больше, чем стратегической ошибкой, наш приятель-серб нас с тобой тут и похоронит, если сочтет, что мы нарушаем все законы местного гостеприимства. — Себастьян уронил голову на руки, чувствуя, как «сектор благоразумных и осторожных» медленно, но верно начинает одерживать верх над «бандой безумных романтиков», призывающих послать Павича с его курсантами к чертям и укатить с Джимом к теплому морю… куда-нибудь на Корсику. А лучше — на Мальдивы.       Поняв, что интересы дела для них с Джимом все-таки перевешивают личные эгоистические желания, он усмехнулся и попытался сдобрить горечь возвращения шутливым предложением:       — Ну… если только признаться ему и пригласить быть на свадьбе за шафера? Тогда он расстарается, вот увидишь. Только балканская свадьба — это тебе не чопорное британское чаепитие с кексом.       — О боже, Моран, ты прямо как ребенок! — рассмеялся Мориарти и послушно пристегнулся ремнем. — Ты действительно полагаешь, что Павич ничего о нас не знает? Sancta simplicitas! (1) Он в курсе с самого первого дня, и я порой думаю, что он познакомил нас «Домино» с дальним прицелом. Ты понимаешь? Нет?       Моран упрямо мотнул головой, и Джим терпеливо пояснил:       — После смерти Бойла между моими ближними едва не началась драка. Каждый хотел занять освободившееся место. Но одни были грубы и нетерпеливы, они чересчур толкались, другие — еще хуже, проявили себя глупцами… от них пришлось избавиться. — Мориарти хищно улыбнулся и прикрыл глаза, погружаясь в воспоминания. — Павич поступил умнее всех. Он сделал ставку на нового человека, хорошо знакомого ему, но неизвестного мне. И в результате выиграл по всем ставкам. Видишь ли, он прекрасно работал на меня в Англии, но больше всего хотел вернуться в Югославию и начать собственный проект. Теперь он имеет то, о чем мечтал, а для синдиката балканский проект служит не только поставщиком ресурсов, но и запасным аэродромом. Ты, Бастьен, никогда ни о чем таком не задумывался, ты предпочитаешь жить настоящим, а Павич — хитрая лиса. Хитрая и злопамятная. Он прекрасно помнит прошлое своей страны и строит планы на ее будущее. Для этого ему нужен я. А чтобы никогда не потерять доступ ко мне — нужен ты! Все просто и логично! Вот почему я так ценю Горана и не хочу его расстраивать. Он предан не только мне лично, но и моим идеям, что куда более надежно.       Джим погладил Морана по руке и шутливо добавил:       — И знаешь… он только притворяется гомофобом. В действительности его взгляды прогрессивнее, чем у многих либералов. Просто у него, опять-таки, хватает ума и такта не сообщать о них первому встречному.       Выслушав доводы и аналитическую выкладку Джима о Горане, Моран согласно кивнул:       — Да, я в курсе, Павич тот еще притворщик, я все-таки знаком с ним даже дольше, чем с тобой. И я помню, как он был озабочен тогда, в «Домино» нашей первой размолвкой — переживал, что твой сводник. И мы с ним поговорили о тебе, когда я катался с ним по Европе и дела принимал. Поэтому я в курсе, что он в курсе, и что относится к нам с тобой с большой толикой отеческой любви и заботы. — Тигр позволил улыбке коснуться уголков губ, но взгляд его оставался довольно мрачным — Но одно дело — Павич, и совсем другое — те, кто вокруг него и под ним. Я не могу гарантировать, что эти молодые души не смутятся от того, что узнают о своих лидерах нечто, что в этой части Европы все еще принято считать смертным грехом. Увидь кто-нибудь из них то, что мы тут делали недавно, и в нас бы полетели камни и проклятия. Не то, чтоб я так уж опасался именно этого, но опаснее другое — опаснее породить сомнение в умах и отвращение в душах этих ребят. Они слишком максималисты и слишком хотят быть крутыми парнями, чтобы проявить мудрость и терпимость к тому, до чего сами не дозрели, и, может, никогда не дозреют…       Он взглянул на Джима, проверяя, насколько тот солидарен с его мнением, и подытожил:       — Вот поэтому нам с тобой нужна достойная настоящих крутых парней легенда о том, где нас черти носили эти три с лишним часа.       На лице Мориарти появилось выражение усталого отвращения, как всегда, когда кто-то в его присутствии ссылался на традиционную мораль или религиозные догмы, и пытался прикрыть проявления истинной природы фиговым листочком благопристойности. Он лучше всех знал, что под тонким слоем цивилизованности в представителя homo sapiens бушует первозданная бездна, и бороться с ней столь же бессмысленно, как стремиться избавиться от собственной тени — и тот, кто может принять эту правду о собственной природе и природе сородичей, будет всегда на шаг впереди идеалистов, питающих благостные иллюзии. Тем не менее Джим не стал спорить с Мораном, помимо того, что упрямца все равно было не переубедить, на уговоры и философские дискуссии попросту не было сил. Да и лучшим аргументом в подобном споре станет личный пример.       — Можешь демонстрировать крутость, я не возражаю; набери Павичу, скажи, что мы едем домой. Остальное предоставь мне.       Он посмотрел в окно, рассеяно трогая пальцем нижнюю губу и думая о чем-то своем, пока Моран говорил по телефону, а затем с коварной улыбкой повернулся к любовнику:       — Из тебя вышел бы прекрасный баптистский проповедник, Бастьен. Но знаешь, в чем фокус с этими правильными юношами? Стоит мне щелкнуть пальцами, и очередь желающих попасть в мою постель и согреть простыни, выстроится отсюда до хорватской границы. А если ты щелкнешь пальцами, думаю, очередь дойдет до самой Венеции. То, что ты так высокопарно именуешь грехом, для них всего лишь забава, шалость, минутный порыв. Ну, а для тех, кто поумнее и поамбициознее — еще и возможность.       Моран не стал вдаваться в подробности, сухо сообщив разъяренному Павичу, что у них случилась проблема с машиной, и что они скоро будут на базе. Покопавшись снова в проводах, он завел двигатель и на сей раз тронулся с места, осторожно развернувшись и лавируя на узкой лесной дороге, чтобы в реальности не застрять в какой-нибудь глубокой колее.       Джим выложил ему аргумент, с которым сложно было спорить. Моран и сам прекрасно помнил, какой разврат творился в их юношеской спортивной секции между соревнованиями, как парни дрались друг с другом в казармах академии Сэндхерст (2) за право переспать с красивым новичком, как уже в армии то и дело случались неуставные отношения между сослуживцами в самых разных рангах и званиях.       Но он помнил и другое — как раз по своей службе здесь, в тогда еще союзной республике Сербии и Черногории, помнил самосуд, учиненный солдатами одной из регулярных армейских частей над двумя курсантами, которых застали в весьма интимный момент. Он был свидетелем военного трибунала над убийцами этих парней, и видел, как это дело пытались замять, принижая вину тех, кто убил и всячески выпячивая греховность убитых. Ему дико было видеть, что даже местный поп ратовал за смягчение приговора, утверждая, что «отроками двигала божья воля» и что грех Содома более тяжел еще и потому, что осквернил всю родню убитых… Может быть, с тех пор уже что-то и поменялось в массовом сознании южных славян, но делать на это ставку он бы не стал все равно.       — Я рад, что ты так уверен в этом, Джим, но, с твоего позволения, не буду щелкать пальцами и проверять, какой длины будет эта самая очередь. Предпочту соблюсти данный тебе менее двух часов назад обет верности. — заявил Себастьян, поставив для себя точку в споре сторонников сексуальной революции и лютых христианских консерваторов. Самое забавное было в том, что он даже не почувствовал искушения проверить теорию Джима на практике.       Минут сорок спустя, они все-таки увидели ворота лагеря, мимо которых, словно медведь, запертый в клетку, бродил мрачный как туча Павич.       — Ну вы-таки черти, вы оба! — заявил он, обвиняюще тыча ему в грудь своим волосатым пальцем — Могли бы хоть сразу предупредить, а не выставлять меня дураком перед моими же парнями! Теперь надо мной эти сопляки смеяться будут из-за твоей проделки с угоном!       — С чего бы им смеяться? Это была внештатная ситуационная проверка, и часовые должны получить свое за то, что оставили пост, как и остальные — хороший урок на будущее. Ты меня потом еще благодарить будешь за это. — все тем же сухим тоном, не терпящим возражений, заявил Моран, выбираясь из машины. — Кстати, прикажи техникам мост задний проверить, мы застряли из-за какой-то неисправности там, и целый час в лесу комаров кормили, пока выталкивали эту колымагу из колеи.       Горан набрал уже в легкие побольше воздуха, собираясь все-таки высказать еще пару претензий, как вдруг его глаза уставились на руки Себастьяна, и воздух вышел из него, как из резинового шарика — с таким же противным звуком, который издавали его плотно сжатые губы.       — Что? — Тигр начал уже раздражаться от всей этой канители, и сам посмотрел на свои руки, не понимая причины того, что Павич себя притормозил. Но его лукавый и вдруг разом потеплевший взгляд, которым он окинул и руки Джима тоже, объяснил все лучше всяких слов.       — Э… А, ладно, приехали — и слава Богу! Обед уж час, как вас дожидается, кстати! Ну, а подготовку к игре я перенес на завтра, на сегодня вы и так уже утомились достаточно, и пострелять тоже успели.       Сказочное преображение Горана из огнедышащего дракона в кроткого ягненка имело под собой только одну объяснимую причину — наблюдательный серб заметил, что одним кольцом на руках Морана и Джима стало больше.       Мориарти предпочел не вступать ни в какие объяснения, и на всем протяжении нервного диалога Морана с Павичем хранил гордое молчание. Безразличие было напускным: цепкий взгляд Джима обшарил все вокруг, не упустив ни одной мелочи, и мозг Мориарти тщательно и четко проанализировал увиденное. Лагерь выглядел как обычно, даже мирно, на лицах рекрутов не было следов тревоги, немного напряженными казались только Снитские да личный ординарец Павича — стало быть, ситуацию с угоном машины быстренько спустили на тормозах, а это, в свою очередь, означало, что Горан следит за доской и принимает предложенные правила игры.       Как только серб оттаял и перестал бурчать, Мориарти похлопал его по плечу и улыбнулся:       — Спасибо за заботу, Горан. Надо признать, что воздух в горах возбуждает зверский аппетит. Уверен, что мы все найдем для себя занятия по душе на остаток дня. Да, вот что: пожалуй, после инспекции мы с Мораном еще задержимся на несколько дней. Естественно, в расчете на твое гостеприимство.       Больше он ничего не прибавил, уверенный, что Павич превосходно понял его и так. От Джима не ускользнуло, как пристально хитрый серб рассматривал их с Мораном пальцы.       Вечером того же дня, после беседы с курсантами, больше напоминавшей блиц-опрос, чем экзамен, Моран и Джим вернулись к себе в номер и, наконец-то, остались одни. Длинный день угасал ярким закатом за гребнем горы, а с востока уже наваливалась чернильная ночь, и цикады за окнами сходили с ума, соревнуясь звонкостью своих рулад с соловьями.       Пока Джим отлучился в ванную, Моран растворил окно и присел на подоконник с сигаретой в руке. Отсюда ему открывался обзор на часть лагеря, утоптанный плац и постройки за ним, где, в желтых бликах редких фонарей, прохаживалась одинокая фигурка часового.       Белая сова-неясыть на мягких крыльях бесшумно пересекла двор и исчезла в ветвях могучей сосны, росшей между строениями. А над фонарем, стоящим возле их корпуса, сновало бесчисленное множество мошкары и мотыльков, и время от времени в эту тучу врезалась маленькая черная стрела летучей мыши.       Наблюдая за ночной жизнью, пробудившейся с уходом последних солнечных лучей, Моран курил и наслаждался приятной усталостью мышц, вспоминая прошедший день и то, что случилось на горячем источнике. Кольцо плотно обхватывало безымянный палец, но он все равно то и дело притрагивался к нему в течение дня, проверяя, на месте ли оно, не привиделось ли ему все это, и вызывая довольную улыбку на уста Джима и Павича. Нет, не привиделось, и, что удивило бы его самого еще пару лет назад, не вызывало ни тени сомнения или сопротивления произошедшему. Теперь он обрел полную уверенность в том, что Джим тоже сделал свой выбор, и что выбор этот в полной мере им осознан и обдуман не раз. И от этой мысли в груди приятно теплело, как будто туда вложили маленькую частицу солнца, крупинку его золота, растопившую вечную, как сам Моран до недавних пор думал, мерзлоту.       Чтобы проверить свой собственный выбор и свои настоящие ощущения еще раз, он припомнил помолвку и свадьбу с Джейн. Белокурая и смешливая Джейн Грейсон была моложе его на шесть лет, но они были знакомы с детства, благодаря дружбе их семей, и то, что когда-то между ними будет заключен брачный союз, воспринималось окружающими их родственниками, как нечто, само собой разумеющееся. И, когда это произошло, все были очень рады, все, включая Джейн. Но Моран не мог припомнить, чтобы испытывал к ней столь же сильное влечение, которое, как магнитом тянуло его к Джиму.       Нравилась ли она ему? Да, нравилась, у нее были стройные ноги, ладная фигурка, симпатичное личико, маленькая, но задорно торчащая сосками вверх грудь, белокурые волосы и ангельский характер — по крайней мере, так считала его мать, когда расточала будущей снохе похвалы. И они очень органично смотрелись на всех фото — что с помолвки, что со свадьбы — она в белой пене шикарного кружевного платья, и он — в строгом черном фраке и наглаженной белоснежной рубашке.       Их повенчали в большом соборе, где с хоров раздавались ангельские песнопения, а в нефе на скамьях сидела чопорная британская публика — родственники, друзья, соседи, мэр с супругой и еще какое-то число людей, имен и принадлежности которых к своей или к ее семье Себастьян так никогда и не узнал. Им давали наставления, их посыпали зерном и драже, и дед-генерал даже расщедрился на настоящий экипаж — роскошную карету для молодоженов. А их первая ночь прошла в шикарных апартаментах отеля, но Моран помнил только, что у него от шампанского болела голова, и их первый раз вышел несколько не так романтично, как виделось Джейн. Но она ничего не сказала ему, захваченная своими переживаниями потери невинности, и, кажется, даже молилась потом на радостях. А он заснул еще до того, как она вернулась на брачное ложе, стыдливо закутавшись в ночную рубашку и прикрыв пятнышко крови чистым полотенцем…       «Неужели я уже тогда был «испорченным мальчишкой» и просто сам себе не признавался в том, что как минимум бисексуален?» — спросил себя Моран и стал припоминать, случалось ли ему в школе засматриваться на ребят и фантазировать о сексе с кем-то из них? Но тут Джим вышел из ванной комнаты и приблизился к нему с видом кота, узревшего бесхозную миску сметаны.       Моран затушил дотлевающий в его руке окурок и, повернувшись к Мориарти, похлопал ладонью по широкому подоконнику:       — Иди ко мне, любовь моя, посидим, подышим.       Джим послушно подошел, с кошачьей ловкостью запрыгнул на подоконник, немного повозился, как кот, устраиваясь поудобнее, и привалился спиной к морановскому плечу.       — Давай подышим, Тигр. От тебя пахнет местным табаком — адское зелье, но в сочетании с твоим одеколоном и сосновой смолой, просто бесподобно. Армани бы душу продал за такую идею мужского аромата. — он тихо и счастливо рассмеялся — Так хорошо болтать с тобой о всякой ерунде. Чувствую себя школьником на выпускном вечере. Правда, в семнадцать лет я сделал бы серьезное лицо и прочитал тебе целую лекцию о парфюмерах времен Ренессанса и знаменитых флорентийских духах… маскируя нестерпимое желание поцеловать тебя всюду, где духи обычно наносят, и в других местах тоже.       Прохладная рука Джима поймала руку Морана, большой палец нежно погладил кольцо -изящный символ заключенного союза.       Моран иронично склонил голову и с хитрым прищуром посмотрел на Джима сбоку:       — И кому же ты в свои семнадцать читал такие лекции, пряча под словесами кипение юношеских страстей? А?       Он прислонился спиной к откосу и приобнял новообретенного спутника жизни, подставляя ему широкую грудь вместо жесткого плеча в качестве более удобной опоры. Конечно, часовой мог бы разглядеть два силуэта в окне второго этажа, но сейчас Себастьяна это совершенно не беспокоило — все обитатели его «тайного клуба мозгоёбов» почивали крепким сном праведников. А прекрасная южная ночь, наполненная звуками живого мира и запахами сосновой смолы и теплого ветра, была восхитительным фоном для того, чтобы сидеть вот так вдвоем, в проеме окна, и предаваться разным приятным воспоминаниям или занятиям…       — Ммммм… — Джим с загадочным видом приподнял брови. — Ты уверен, что хочешь знать?       Он помолчал, собираясь с мыслями, как будто листал страницы в фолианте своей памяти, и его пальцы чуть крепче сжали руку Морана:       — Никому. Да, да — не смотри так удивленно. В старших классах, и даже пару лет после школы я устойчиво предпочитал мастурбации сублимацию, и жар моего сердца изливал на страницы интимного дневника. Писал бесконечные письма в никуда — брату, лучшей подруге, книжным персонажам, и… кому-то еще, жившему только в моих фантазиях. Может быть, тебе?       По его губам пробежала дразнящая, игривая улыбка, а взгляд, наоборот, потемнел, стал мечтательным и серьезным:       — Мне нравилось представлять себя не любовником, а политиком, вроде Макиавелли или Ришелье, командором Ордена Сантьяго, и еще иногда — инквизитором. Какие уж тут любовные серенады? Меня по-настоящему понимала только Пилар, ну и еще Томми, верный оруженосец. Тебя ведь тогда не было.       — О… значит, весь жар своего сердца ты уже тогда вкладывал в мечту изменить мир или хотя бы поуправлять малой его частью? Ришелье? Инквизитор? Какой необычный выбор для юноши в семнадцать лет. Я-то в Робин Гуда пресытился играть годам к шестнадцати, а потом моими кумирами стали всякие там рыцари периода войны Алой и Белой роз и… будешь смеяться, Бонд! — тут Моран постарался изобразить фирменную интонацию знаменитого британского агента 007 — Бонд. Джеймс Бонд! Мартини с водкой, смешать, но не взбалтывать!       Моран рассмеялся искренне и легко, вспоминая, какие увлечения переживал в молодые годы, и как и в самом деле одно время лелеял мечту стать крутым суперагентом. Пока не попал в «жернова военной системы» и не прикоснулся к неприглядной и местами довольно-таки грязной изнанке британской внешней политики. Романтические иллюзии сокрушились достаточно быстро, и он внезапно начал сочувствовать тем, за кем охотился доблестный агент, сменивший вот уже четвертое или пятое лицо на экране. Хотя, злодеи в каждой из бондиад были какие-то ходульные, карикатурные, и их вечно губило желание избавиться от назойливого Бонда каким-то извращенно-сложным способом, вместо того, чтобы попросту пустить ему пулю в башку!       — Знаешь, образ Робин Гуда теперь снова кажется мне более привлекательным в сравнении с агентом ее величества. Хотя бы потому что он был славный малый из народа, и за ним охотился шериф Ноттингемский с сэром Гисборном — олицетворение законной, но подлой и жадной королевской власти. — заметил он, поразившись тому, какие перемены претерпела система его ценностей, и что его симпатии и идеи сейчас оказались ближе к идеалистическим увлечениям шестнадцатилетнего парня.       — В роли Робина ты смотрелся бы гораздо лучше Кевина Костнера! — одобрительно заметил Ричи: актер ненадолго одержал верх над счастливым любовником, стратегом и заговорщиком. — Черт возьми, Бастьен! Может быть когда-нибудь потом, когда дела будут закончены, и я смогу сказать себе, что настало время просто жить — мы заведем себе маленький театрик? Лучше всего, передвижной, в виде фургончика на колесах. Возьмем наших кошек, четверку Снитских — они ведь бывшие акробаты — и отправимся путешествовать по разным странам. А? Сыграем всего Шекспира и еще целую кучу пьес! Или, если хочешь, я возьмусь за режиссуру, станем снимать кино, и ты сделаешь своего Бонда, или вот даже самого себя — бравого отставного полковника, героя, на службе у криминального гения-психопата. Это будет посильнее, чем Бонд!       Себастьян опять тихо рассмеялся, уткнувшись носом в затылок Ричи и слушая о его мечтаниях о будущем.       — Боюсь, к тому моменту мы с тобой будем уже безнадежными старикашками… и будем развлекать Шекспиром таких же лысых и беззубых старых пердунов в каком-нибудь пансионате для богатеньких престарелых маразматиков. —но на самом деле он не верил, что вообще когда-нибудь встретится с собой старым. Их с Джимом жизнь слишком напоминала минное поле в окружении врагов, и в любой момент для каждого из них все могло закончиться раз и навсегда. От этой мысли Морану стало как-то тоскливо и неуютно, и он поспешно отвернулся от туманного будущего и уцепился за уже свершившееся прошлое, вернувшись к одному имени, зацепившему его внимание:       — А кто такой Томми? Пилар я видел и помню, что это твоя школьная подруга, но ты мне никогда не рассказывал, что в твои юные годы у тебя был еще и оруженосец.       Джим недовольно заворчал, возмущаясь тем, что Тигр своей неуклюжей лапой походя рушит его хрустальную мечту об актерских странствиях, но Моран окончательно завладел инициативой в беседе, и требовательно спросил насчет Томми. Смолчать и сменить тему — означало разбудить ревнивые подозрения или как минимум дать Бастьену повод надуться. Вздохнув, Мориарти выбрал меньшее из двух зол и неохотно проговорил:       — Томас Старк был моим одноклассником и другом. Он занимался боксом, играл в регби, был крепкий и здоровый, имел золотое сердце и красивую улыбку, но вот математика с химией ему не давались. Как и французская литература и еще много чего… Мы начали с того, что я давал ему списывать, а он избавлял меня от необходимости самостоятельно драться с мальчишками, которым я не нравился. Это была своего рода сделка, и хорошая сделка. Но потом… потом мы познакомились поближе и подружились по-настоящему. Я в нашей компании был королем, а он — рыцарем, я — сеньором, а он — оруженосцем. Вот и вся история, Бастьен… Что ты еще хочешь знать? Вышли ли наши отношения за рамки дружеских? Почти что нет. А после школы он… в общем, его дальнейшая судьба довольно печальна.       — Ясно… — кивнул Себастьян и чуть шевельнулся, поправляя ногу, слегка затекшую от неподвижности. У него было искушение спросить, что случилось с Томом Старком, но эта тема вряд ли была приятна Джиму, и Моран деликатно замолчал, погрузившись в собственные воспоминания юности.       До этого дня он весьма скупо делился с Джимом какими-то деталями о своем прошлом, но раз теперь они с ним больше, чем просто любовники, то можно было и рассказать кое-что личное:       — А у меня в школьные годы было прозвище «Тарзан» — за то, что умел ловко лазить по деревьям. Помнится, нас с моей бывшей женой Джейн, тогда еще просто подружкой, так и дразнили. Будешь смеяться, но у меня тоже был своего рода «оруженосец» — одного из моих школьных приятелей звали Горилла, он был крепким чернышом с близко посаженными глазами и вот такой нижней челюстью. — Моран показал рукой, что челюсть у парня и вправду выглядела мощно.       — Мы с ним сдружились после драки, я его побил, и Горилла безоговорочно признал мое лидерство, и с тех пор вдвоем мы были практически непобедимы против любого числа соперников. Однажды даже с парнями с рабочих окраин Чепстоу подрались, и ничего… отделались синяками.       На этом Моран замолк, поняв, что тоже как-то не хочет вспоминать грустную судьбу Гориллы. Уже будучи зачислен в академию Сэндхерст, он случайно узнал, что Горилла был арестован за двойное убийство. Было ли оно на самом деле или нет, никто так и не узнал — парень в первую же ночь в тюрьме перегрыз себе вены и истек кровью, не желая сдаваться живым британскому правосудию.       — Похоже, в юные годы ты был просто головорезом, Бастьен, и ночным кошмаром школьных воспитателей, — рассмеялся Джим. — И если в твоей дорогой частной школе не были отменены розги, чьей-то прекрасной заднице наверняка нередко доставалось!       — Моя задница была знакома только с ремнем моего деда-генерала. Но это было еще до поступления в школу. — уточнил Моран, припоминая, за какие провинности получал от старика «на орехи». — Первый раз он меня выдрал за то, что я заигрался на улице и опоздал к обеду, и отказался извиняться за это перед ним, мамой и гостями. Мне было лет пять или шесть, и тогда он решил, что за мое воспитание пора приняться всерьез. И с тех пор, вплоть до зачисления в школу, мой зад регулярно встречался с его армейским ремнем. Зато я научился ловко врать, воровать еду, быстро бегать и лазить по деревьям — только таким путем я мог покидать свою комнату, когда меня оставляли там в наказание за очередную провинность.       Повернувшись лицом к Морану, Джим погладил его по плечу, с восхищением пощупал бицепс и мурлыкнул:       — А «Тарзаном» тебя наверняка называли не из-за лазанья по деревьям и не из-за подружки по имени Джейн… а из-за того, что ты сложен как бог и мог бы не только брать призы на спортивных состязаниях, но и рекламировать плавки. (3) И прости, моего воображения не хватает, чтобы представить тебя с подружкой в общепринятом смысле слова. Галантные ухаживания и беседы с дамой по душам — не твой стиль, Тигр.       Насчет замечания Джима о подружке и беседах по душам Моран, пожалуй, был согласен:       — Ты прав, с Джейн я себя поначалу и вправду вел, как дикарь. Но это вполне объяснимо тем, что, когда нас познакомили, мне было двенадцать, а ей — шесть. И я никогда не хотел быть для нее прекрасным принцем, но… почему-то так вышло, что через 13 лет мы с ней поженились, она родила мне двух девок, и через десять лет брака мы с ней тихо и мирно развелись. Странная история, да?       Джим подтвердил слова Морана кивком и уткнулся лбом ему в грудь:       — Нам обоим в детстве досталось, и от родственников, и от сверстников. И вот, тем не менее, мы оба выжили, выросли и полны мстительных планов по переустройству жестокого и несправедливого мира… ну по крайней мере я полон, и пока такие парни, как ты и Павич, бьются на моей стороне, все будет удаваться.       Потом он вдруг вскинул свои прекрасные темные глаза и встревоженно спросил:       — Через десять лет ты со мной тоже разведешься? Выгонишь вон, как бедняжку Джейн?       Моран заглянул в два черных омута, узрел там жалобные мордашки чертенят, забавно сложивших копытца в молитвенной надежде и с улыбкой покачал головой, проводя губами по волосам Джима:       — Нет, даже не надейся. Я — твой пожизненный крест и приговор, который апелляции не подлежит!       В этот момент двор снова пересекла белая тень, и сова, бесшумно скользнув на бреющем полете, приземлилась на скат крыши соседнего корпуса:       — Смотри! Летучая кошка! — Моран указал на нее Мориарти, и с нежностью вспомнил про Сциллу с Харибдой, и красотку Царицу Савскую, что скучали по ним в Англии.       — Ох, сова! — восхищенно ахнул Джим и, рискуя вывалиться наружу, с детской непосредственностью потянулся руками к птице, которую заведомо не мог достать:       — Хочу сову! Моран, можно ее как-нибудь приманить? Они же очень умные, невероятно!       И он, сложив ладони, как Мадонна Пьета, принялся звать сову, импровизируя на ходу, называя ее ласковыми именами и расписывая, как им будет хорошо вместе.       — Этот мир, такой, как он есть, невыносим. Следовательно, мне нужна сова, или счастье, или бессмертие, что угодно, пусть даже безумие —, но не от мира сего. Если я буду спать, кто мне даст сову? (4)       Его глубокий, грудной голос, идущий из сердцевины раненой души, звучал искренне, певуче и трогательно. Ричи увлекся и, конечно же, играл не для совы — для Себастьяна, своего самого любимого и благодарного зрителя. Но охранники, бродившие внизу, остановились, подняли головы и стали с интересом прислушиваться к монологу…       Моран за локоть придержал Ричи, уже готового обернуться совой и выпорхнуть в летнюю ночь, и посмотрел вниз, на зрителей этого моноспектакля в его честь. Двое курсантов стояли у них под окном, задрав головы и слушали Джима, открывши рты и вряд ли понимая английскую речь. Видать, нечасто у них тут театры гастролировали.       — Эй, эй, если хочешь, добуду тебе и сову, и Луну, только будь добр, не выпади из окна. Потому что сломанная шея прикладыванием совы не лечится. — он буквально силой втянул Джима назад, в большей степени заботясь об их приватности, чем думая о том, что опасность вывалиться в окно реальна, пока он рядом, но, для верности, заключил любимого в тигровые объятия. Но тело тут же захотело большего, и он провел носом, а потом языком по задней стороне шеи Джима, вызвав у того почти оргазменную дрожь этой особой лаской.       — Ооооо, Моооооран… — застонал Джим, подавшись всем телом навстречу волнующим прикосновением, но инстинктивно вцепился пальцами в оконную раму, как кот, старающийся удержаться на ветке: — Это провокация! . Я буду жаловаться в ООН! В Совет Европейского союза! Применение сексуальных пыток!       Как всегда в моменты, предшествующие безоговорочной сдаче на милость Тигра, Лягушонок шутил и дурачился.       — А сова, как же сова? — шептал он между поцелуями, пока Моран, кое-как оттащив от окна, уже раздевал его посреди комнаты.       — Ты обманщик… ты хочешь… ммммм… воспользоваться беспомощным состоянием жертвы… дааа… и лишить меня законной совы!       — Послушай, дурачок, ну куда мы прямо сейчас денем эту несчастную сову? В штаны тебе засунем? — мурлыкал Моран, избавляя Джима и себя самого от лишней одежды. Мориарти сопротивлялся, распаляя его все сильнее, а Моран все настойчивее подталкивал его к широкой кровати, которую они уже успели опробовать в качестве ложа страсти в первую их ночь здесь.       — А ты манкируешь своими супружескими обязанностями, между прочим! — напомнил он Джиму — Но я не намерен терпеть подобное непотребство в первую же брачную ночь, и, по возвращении в Лондон, заставлю тебя подписать со мной контракт, обязывающий тебя отдаваться мне по первому требованию, безо всяких условий! И тогда у тебя будет сколько угодно сов, кошек, чертей или кого еще там ты хочешь завести, о, достойный сын Ноя! — бормотал он, стаскивая с любовника халат и футболку, и покрывая его грудь и живот быстрыми поцелуями.       — Моран, тебе не кажется, что за сегодняшний день мы с тобой с лихвой перевыполнили секс-нормы? — притворно захныкал Джим и попытался уползти от страстных объятий под подушки —, но в действительности эта разновидность эротической борьбы приводила его в полный восторг и возбуждала телесно, о чем откровенно свидетельствовала внушительная эрекция.       — Ну хорошо… Я согласен… — пальцы Джима мягко вплелись в волосы Себастьяна. — Ты… о, даа… умеешь находить убедительные доводы… хотя письменный контракт — это перебор, разве тебе недостаточно полученного Кольца Всевластия? Ты настоящий хищник, Бастьен!       Постепенно дистанция между их губами становилась все короче, и наконец исчезла совсем.       Поймав и прижав к кровати тело Джима, одновременно податливое и сильное, как у змеи, Себастьян позволил себе и ему сполна насладиться долгим поцелуем. Тем самым, что приводил к головокружению, сжигая кислород в легких, соединенных в замкнутую систему. Погружение в поцелуй было подобно нырку на глубину без акваланга, и, вынырнув из него, они оба тяжело задышали, жадно глотая воздух, наполненный звоном цикад и соловьиными трелями:       — Люблю тебя… — выдохнул Моран, растягиваясь над Джимом и накрывая его собой, ощущая его тело каждой клеткой своего собственного. Все лишнее, что их разделяло, уже было сброшено на пол, и одуряющий запах партнера заставил ноздри Тигра трепетать так, словно он учуял след собрата во влажном тумане ночных джунглей.       — Ты мой… мой единственный… мое наваждение… мое все… — бормотал он, касаясь подмышки или соска языком, и выписывая его кончиком на коже Джима послания страсти и девиз «privat property». (5)       — Я хочу тебя… хочу тебя всего… — признавался он, жарко прикусывая мочку уха и оставляя легкие отметки тигриных зубов сбоку на шее и плече.       Все, что Джим хотел и мог ответить на бастьеновы безумные любовные речи, превращалось во вздохи и нечленораздельные вскрики, так что Тигру оставалось на свой лад понимать эти шифрованные послания Кошачьего царя. И он справлялся, потому что все смелее шел в атаку, подавляя последние всплески «сопротивления» крепости, которая и не желала ничего иного, кроме как пасть и быть яростно взятой.       Но время от времени дерзкий натиск ослабевал и сменялся нежностью, долгими, ласкающими движениями, как будто золотой спелый мед медленно и тягуче переливался из кувшина в серебряную чашу. Эти медовые интермедии окончательно сводили Джима с ума и побуждали его самого отвечать горячо и бурно, превращая поцелуи в укусы, а объятия — в контратакующие захваты.       С этой ночи для Джима и Себастьяна начался новый отсчет времени — счастливого времени для двоих, скованных легчайшей и прочнейшей цепью не влюбленности, но любви…