Мы были бы драконами

Свет еле просачивался в узкое мутное окно. Пока утреннее солнце только разгоняло рифтенскую серость, тишину города начала разрушать рабочая суета.       — Вставай, родная, птички проснулись и поют. Даянира лениво отмахнулась, пытаясь скрыться под одеялом, но внезапно теплую шею обожгло ледяное прикосновение. В ответ на обиженное ворчание каджит только улыбнулся, поаккуратнее сложив цепочку подарка на подушке, и развалился рядом.       — В грязной одежде, — сипло пробормотала эльфийка, пока Рис устраивался в ее мягком гнезде, и накрыла их меховым покрывалом.       — На ней нет крови — значит вполне прилична, — не согласился кот.       — Хотя бы что-то я вложила в твою голову, — и тихо рассмеялась, не открывая глаз, когда пушистая голова с ушами, на которых мелодично звенели кольца, ткнулась ей в шею. Ласково погладив жесткую шерсть, она нагло почесала каджитский подбородок. Куснув для порядка тонкие пальцы, Ри’Сдас успокоился. Редкие моменты разногласий он впервые решал только в дружбе с ней, которой, казалось, можно было все. Рис не привык сдаваться и поклялся себе еще давно, в раскаленный и кровавый день на песках родного края, что никогда в этой жизни больше не будет склоняться. Но даже если бы он стоял перед Даянирой на коленях, униженный в своем сознании, он не стал бы менее значим. Ни для себя, ни для нее. Оттого уж больно тиха становилась его гордость. Ведь эльфийка всегда ведала больше о сердце и душе больше, даже такой расколотой на части, как у кота. Иногда ему казалось, что она всегда права, во всем, хоть и не признавала этого. С ней были покой и безопасность. В древесном запахе чуть затхлого чердака легко угадывались нотки лаванды. Пространство, залитое бледными, цвета в меру сваренного желтка, лучами, успокаивало. Пыль танцевала среди всполохов солнца и плавно оседала. Где-то внизу скрипели половицы и звенела посуда, звук доходил постепенно, едва оформляясь. Шум казался чем-то далеким и неважным, отчетливо билось лишь сердце про щекой каджита. Прижавшись к Даянире, Рис рассеянно подмечал эти детали, скорее угадывая их, пока они не начали расплываться под утренней сонной дымкой. Ему снилась она. Ветер нещадно трепал ее волосы, а она, цепляясь за него, надежно укрылась его объятиями. Под покрытой затвердевшим пеплом скалой рокотало море Призраков. Рис аккуратно придерживает пряди у лица, целой ладонью. Девичья голова настолько мала, что его рука покрывает ее почти полностью. Протяни он эту же руку и толкни – она бы не ослушалась, упав в яростные волны. А он бы следом. Положив подбородок поверх ее макушки, каджит спокойно и задумчиво смотрит на золотистый рассвет, что занимается над горизонтом. Стук человеческого сердца куда медленнее, чем его собственный, бьет прямо ему в грудину, отмеряя доверие. Алая ткань платья огнем выделяется подле его черной шерсти, золотистые украшения тонко бренчат у тонких запястий и щиколоток. Даянира выглядит как диковинный цветок, сплошь из непривычных красок, чуждых этому краю. Для него она кажется самым родным существом на свете. Нежная улыбка, а потом они вместе: две фигуры, скалы и море, проваливаются на черное дно. Данмерка насилу приоткрыла глаза, прислушиваясь к мурчащему сопению Ри’Сдаса. Он лежал, пока едва к ней прикасаясь, но она точно знала, что вся жилистая тяжесть вскоре придавит ее к кровати — не шевельнуться. Спал каджит редко и плохо, но при случае — как труп. Погладив еще раз острые уши, она нащупала подвеску на длинной витой цепочке рядом с собой. Льдистый светлый сапфир в явно эльфийской кропотливой огранке даже в тусклом освещении словно сиял изнутри и напоминал кошачий глаз. Один очень наглый кошачий глаз. Метафора этого подарка вполне очевидно прослеживалась и хитро шептала: я наблюдаю за тобой. Это испугало бы кого угодно, особенно знающего нрав Риса, но улыбнувшись, Даянира сжала подарок в руке и провалилась в спокойный сон. Отец был кем-то из стражи Редорана, погибший при исполнении за стенами Вороньей Скалы. Говорили, что он был добрым мером на которого можно было положиться. Даянира помнила его теплые руки и имя — Савран. Кажется, у него был гулкий голос и алые глаза без намека на зрачок, а когда он снимал шлем, данмеры на улицах уважительно приветствовали его. Годы и воспоминания смешались. Трехлетнему ребёнку сложно вспомнить происходящее, но за отсутствие печали в то время у него и молодой вдовы так никто и не попрекнул. Сильная женщина — так говорили про Вахалис Эр’ Сверра. Она была прекрасна, как эбонитовая сталь, местные жители и приезжие дивились всепоглощающей темноте ее красоты. Очень сумрачным было её лицо, волосы чёрной рекой лились ниже плеч. Стройная и высокая, даже годы работы на шахте и последующей болезни не смогли оставить свой след. Кожа почти как смола, глаза что агаты. В ней не было ничего кроткого или светлого, а характер и ясный взгляд походили на высекаемую из кремня искру. Она словно пребывала в таинственном одиночестве, и подобраться к ней не смел никто. В другом месте её бы окрестили даэдропоклонницей или некроманткой, но в Скале все были на виду и работали сообща, ведь тогда еще были открыты шахты. Впрочем, злые языки все равно находились, утверждая, что замуж Вахалис вышла для отвода глаз. Ни для кого не было секретом, что супруга та вовсе не любила. Даянира была не согласна: заслужить уважение гордой женщины дело непростое, гораздо более сложное, чем получить ее любовь. Покорность валькирии или же простой горожанки, что во все века мечта мужчин, не имеет ничего общего с силой и чужим указанием. Женщина покоряется, когда чувствует себя в безопасности. Вахалис свободно чувствовала себя с Савраном, позволяла ему многое только потому, что хотела быть с ним. Что до любви — она выбрала мужа умом, а не сердцем, и совсем не печалилась по этому поводу. Тех, кто мнил себя умнее, она отваживала парой фраз. Толнос Оморен в порыве ревности не раз пытался нелепо давить на ее выбор и чувства, его она высмеяла, ответив: «Женщины приемлют приказы только в определенных случаях и только от мужчин, что они выбрали. Тебя я не выбирала, и когда разговариваешь со мной, то не смей указывать.» Мать всегда рассказывала ей о том, что отец очень любил их. Особенно свою дочь, с ней он проводил все свободное время вне службы. Пусть Даянира мало его помнила, место в сердце осталось при нем, как пример любящего главы семьи и мужчины, которому она была важна и который защищал ее. От него у нее осталась только простое массивное кольцо с кровавым камнем, которое Вахалис не оставила себе и отдала дочери. Годы работы на шахте и врожденная странная болезнь, похожая на костоломную лихорадку, сильно повлияли на здоровье Вахалис. Она с трудом дышала, под конец своих дней и вовсе перестала передвигаться даже по дому. Иногда Даянира просила кузнеца вынести ее хотя бы на крыльцо их маленького дома, там и проводили свое время, смешивая особо терпкие и ядовитые травы. Данмерка никогда не желала быть алхимиком, но смешивать настойки и косметику оказалось делом интересным и еще одним способом добыть деньги. Она помнила строгий и мелодичный голос матери, ее теплые уверенные руки, и когда стал очевиден закат их маленькой семьи, все, что вложила в нее мать, все ее черты — стали продолжением завядшей жизни уже в памяти. В последний вечер Вахалис долго гладила ладони Даяниры, задумчиво рассматривая ее печальное лицо.       — Тебе место не здесь, птичка, я привязала нас с тобой к этому поселению, но твой путь начинается гораздо дальше. Никогда не думай, что твой день — последний. Никогда не переставай любить себя так, как люблю тебя я. Заплакав, Даянира прижала ее худые руки к своей груди, покачав головой. Бывают моменты, когда слова не находятся даже у самого талантливого барда — так невыносимо больно разбивается сердце. И Вахалис продолжила, переведя дух:       — Твое имя на древнем наречии означает «драконий цвет». Все девочки в нашей семье получали имена, перекликающимся с языком растений. Но с тобой я угадала лучше всех предшественниц. Драконы — мудрые создания, когда ты под их защитой, то их слово и намерение тверже камня. Их гнев жесток, а пути пересекаются только с тем, что желаннее им всего на свете, оттого отнять своего у них невозможно. Найди свое сокровище и никогда не отдавай, чем бы оно ни было. Но прежде стань той, к кому хотела бы прислушиваться сама. Цветками вахалы называли ирисы [1] — диковинные цветы аристократии с далеких земель. Вряд ли получилось бы их достать, но когда пришел черед, на еще не остывший пепел дочь возложила синие цветы, привезенные из Скайрима.

***

Документы, рассортированные котом, ровными стопками возвышались подле стола. Со вздохом Бриньольф подумал о новых стеллажах, ведь количество бумаг вряд ли уменьшится в ближайшее время. Он краем уха улавливал шепотки по залу, как и ожидалось: довольных оказалось мало. За пару недель бурная деятельность каджита подстегнула всех, кто не успел собраться с мыслями, окунув в новые порядки с головой. На улицах действительно стало спокойнее — расположение Мавен удобно развязывало руки. Сам Бриньольф предпочитал вести с ней дела по переписке, но очевидно, что морду кошака она видела не раз в квартал. И эта морда нагло и с расстановкой убедила его, что не потерпит того, чтобы заместитель Главы стоял в стороне от оного. Встречи с заказчиками и осведомителями, координирование всей работы, даже последней бумажки, которую нужно тщательно зашифровать и прицепить в архив. Все это было и раньше, но масштаб нынешних дел удивлял. Подобную дотошность Бриньольф помнил разве что у Галла, но каджит и тут успел наследить. И несмотря на четкое распределение обязанностей, брал на себя больше всех, пропадая невесть где, а потом появляясь за кипами пергамента и писем на столе Цистерны и мерзко шипел на всех, кто попадал в поле зрения. В глубине коридора снова прозвучали оскорбительные восклицания. Бриньольф устало прикрыл глаза и подавил желание скрыться за кипами документов от вопящего кота. Каджит был суровым и решительным начальником, собранным и смертельно опасным, но… это не мешало ему изредка издавать вопли, от которых звенели стены подземелья. Фразы, которые он выдавал, были безмерно вульгарными и хлесткими, Ри’Сдас выкладывался на любом поле брани с такой душой, что его стал опасаться даже Могильщик. Двухметровая детина, которому кот дышал в лучшем случае в живот, вежливо наклонялся и вслушивался в спесивые повеления. Согильдийцы быстро привыкли не задавать уточняющих вопросов и прекращать спорить уже после первой бесовской искры в злых глазах. Каджит не опускался до насилия, не бил в спины, но умел поучать с рвением сердобольной мамаши, от заботы которой желаешь уехать хоть в Обливион — лишь бы не добралась. Проведя месяц своей новой жизни, Бриньольф лишний раз убедился, что их действительно считают пустоголовыми детьми. И ему стало интересно: кто и как скоро заметит это и взбунтуется, решив доказать обратное. Что касается его лично, то их отношения с Рисом можно было назвать крепкими. Примерно как кулак, который со всей силы хотелось опустить на голову Главы. И взаимными.       — Неужели я умер и попал в Совнгард, раз меня встречает рыжая валькирия? Уже не поднимая голову мужчина знал, что кот стоит перед ним, мерзко скалясь. Хвост наверняка игриво изгибается на кончике, подчеркивая одним ленивым движением чувство превосходства своего обладателя.       — Опять шерстью тошнит? Свари уже средство от колтунов. “Так бы и врезал” — подумали оба. — Что интересного украл сегодня? — деловито постучал когтями по ближайшей бумажной башенке Рис, осматривая столбцы цифр перед своим заместителем.       — Твое сердце, раз ты не можешь от меня отстать.       — Веду дозор дураков. Не могу допустить, чтобы мои малыши остались без присмотра.       — Найди себе мужа и займись чем-нибудь приятным.       — Мне приятно доставать тебя, Бр-р-риньольф! — проурчал каджит, который сегодня был на удивление в хорошем расположении духа. Мужчина недовольно скривил губы, плотно их сомкнув. Пикироваться о всякой дряни у них выходило на редкость складно, однако сбивало весь настрой на последующий день. За всеми делами едва ли хотелось тратить время на стирание кошачьего яда из своей памяти. Ри’Сдас это желание старательно игнорировал, прерываясь разве что в действительно важных случаях.       — И не менее приятно сообщить тебе одну милую новость, которая касается этого, — он обвел глазами серые стены, — дивного места.       — О, не утруждайся комплиментами, — кислые интонации изрядно повеселили каджита. Времени на сборы он никогда не предоставлял: все нужно было делать здесь и сейчас. Тоскливо оглядев бумажную работу, Бриньольф направился вслед за спиной, облаченной во все черное.

***

      — Что самое главное в воровском деле? Когда я размышлял о вынужденных действиях, которые вы так радостно переложили на меня, то ответ пришел незамедлительно. Твоими молитвами и прекрасным бархатным голосом, Бриньольф. Не думал стать зазывалой на базаре? Мы бы могли спускать какие-нибудь вещицы, которые не перепродашь в кругах ценителей. Пространные речи безмерно раздражали. Прежде чем перейти к сути Рис любил картинно рассыпаться в бестолковых и часто ядовитых словах. Кошачьи уши так и напрашивались на кулак, их едва спасало нордское терпение. Вор оглядел заставленное гнилыми шкафами помещение, где согильдийцы любили прятать все, что не желали показывать в общей комнате, и внимательного каджита, что развалился на скрипучем комоде. Из приоткрытой дверцы виднелись страницы «аргонианской девы». От засаленных уголков книги норд скривился.       — Ближе к теме, коврик.       — Ты то, что ты воруешь. — ласково пропел Ри’Сдас. — Золото, удобства и цацки — это прекрасно, но от чего у народца будут гореть глаза, когда им перескажут истории? От чего скрипят зубы вельмож и стражников? Безнаказанность, везение и ловкость — таланты. Они могут стать красивыми характеристиками, но смотреть глаза будут на пустое место, где раньше была особенная вещь. Или слушки, когда некогда легендарная вещица вновь всплывет в истории нашего времени? И насколько кстати окажется, что вместе с этими слушками будет звучать рядом Гильдия? — вкрадчиво, как умел только каджитский говор. Бриньольф устало вздыхает: он ожидал подобного. Гонор, которым располагал их новый Гильдмастер, пожирал его вместе со спесью и жаждой новых высот. В чем-то Делвин и Даянира не прогадали: азарт от сложной задачи и возможности наживы заставлял кота гореть делом и действовать.       — Предлагаешь составить список особенно ценных предметов? На их добычу может потребоваться больше времени, чем на обычное набивание казны золотом. Хотя бы потому, что часто «легендарная вещь» оказывается не более чем мифом, затерянным в веках.       — Вы кружок по интересам без спонсорства или некогда великая организация? Что должно стать проблемой? — безжалостно и хлестко. Голубые глаза искрились даэдрическими искрами — Бриньольф знал, что каджит не остановился бы не перед чем, что-то сродни этому мелькало в глазах Мерсера: жадность и упоение властью. Но норд не безумец, чтобы бросать в пасть Обливиона свою семью. В погоне за эфемерным слишком легко теряешь связь с реальностью, переставая смотреть под ноги.       — То, что ты подбиваешь на опасные дела, — он уверен в том, что говорит, — Украсть у богатея тщательно охраняемую вазу не будет тем же самым, что лезть в руины, защищенные древними и драуграми. Мне интересно: рисковал ли ты своими собратьями, когда возрождал Темное Братство и как много тех, кто полез за тобой в даэдровы расщелины. Я не дурак, Рис, я знаю чего стоят подобные артефакты. Мерсер погиб, а мы едва не угодили за ним. Ради блестящего стекла, которое не продать? Проклятия, что до сих пор бродит где-то за нашими спинами? Он видит, как Рис начинает злиться. Это чувство разгоняется по его венам, заставляя вспыхивать еще больше. Рядом с нордом тот и так что оголенный нерв. Болезненное взаимное ощущение, что хочется вырвать с корнем. Голос кота идет трещинами, как крошащийся лёд.       — Если вам нужно было продолжать копить сундуки с септимами, то к чему было обращаться ко мне? Нет. Ваши скользкие, падкие до величия и былой славы душонки были оскорблены в лучших чувствах, когда легенды о Гильдии Воров стали угасать. Мелкие карманники, занимающиеся порчей учетных книг и рыбалкой. Это все?       — Это не ответ. — прямой взгляд не смутил кота. Мужчина осознал, что тот давно уже все решил, но действовать в одиночку не видит смысла. Слишком много гордости. Норд прикрыл глаза, унимая участившийся пульс. То, что предлагал каджит, было безумно. Прекрасно в своем сумасшествии, но все еще неоправданно и безнадежно. Эта общая яркая идея давила, чувство жадности, не чуждое ни одному вору, заставляло кровь кипеть. Все они здесь не могли мириться с обычным положением дел, предрекающим жалкое существование.       — Это пища для размышлений, Бриньольф, — Рис звучал гулко, не меняя напора. Выбирал те самые слова, которые не могли не отзываться внутри. Вор с глухой злобой понимал отчего за каджитом идут люди: он обещал большее и знал как этого добиться. — Любой из моих людей пошел бы за Братство, за меня лично. В драку, на смерть, через врата в Обливион. Мы приняли заказ на убийство императора, нас выжгли практически до последнего человека, но это дало большее. Это отличает обычную контору от людей со своим уставом и идеалами. Мне нужна не вынужденная дисциплина, а догматы, которым вы будете верны. Вы те, кто пытается продать брошку через подставное лицо или те, кто водит за нос тех, чьи имена говорят шепотом, и все во славу Ноктюрнал? Рис пристально вглядывается в непроницаемое лицо вора, видя отражение своим идеям только по расширенным зрачкам. Субтильная фигура кота подается вперед, еще ближе к травянистым глазам с извечно суровым взглядом. Бриньольф не колеблется, но обдумывает. На него бесполезно давить, но есть возможность переубедить. В этот момент, оставив личные эмоции, каджиту действительно хочется, чтобы норд был с ним заодно.       — Кроме того, дорогие вещи не всегда прибавляют в цене со временем. Остаться спустя года с кучей бестолковых безделушек глупо. Тут нам повезло: у нас есть тот, кто может навести на истинные ценности, — каджит откидывается обратно на деревянную поверхность, устремляя взгляд в закопченный свечами и факелом потолок. Бахрома паутины навевает воспоминания об Убежище и заботливой Бабетте.       — Кто-то из твоих доверенных лиц? — безлико спрашивает Бриньольф, заставляя усмехнуться про себя.       — Самое доверенное. И так уж вышло, что оно у нас общее. Ты имел честь любоваться им непозволительно часто. Бриньольф молчит с секунду, недоверчиво протягивая:       — Даянира. При чем тут она?       — Полагаешь, работа в вонючей таверне — вершина ее талантов? Не знаю что за благотворительностью она занимается, пачкая тут платья, но эта прекрасная женщина является не последней фигурой по культурным вопросам при дворе ярла Солитьюда. Элисиф сама тяготеет к искусству, полагаю они спелись еще в первую встречу. С тех пор, правда, Даяниру крайне не любят впускать в местную Коллегию Бардов. Зависть для гордецов — не очень располагающее к вдохновению и дружелюбию чувство. Норд удивлен, узнавая новый факт о свободолюбивой птичке, ни словом не обмолвившейся ни о чем подобном. Он вспоминает старые свитки из ее сундука и глубокий ровный голос, поющий о былых временах. Перед глазами возникают тонкие холодные щиколотки со звенящим браслетом вокруг. Четко очерченные губы. Когда он успел запечатлеть все это так хорошо?       — Мне помнится, что она сама их недолюбливает, — все, что Бриньольф говорит. Каджит усмехается, чувствуя перемены в направлении ветра. Он даже старается быть мягче, не отвлекая вора от главных мыслей.       — В некоторых вопросах она горда еще больше нас с тобой. Но оставим острословие культурным людям — нам нужно понять какие из предметов мастеров имеют статус достояния, а какие — рискуют им стать в будущем. Бриньольф возвращает взгляду ясность и сталкивается с таким же — ярким и лихорадочным. Это видится началом.

***

Колючий кашель разрывал горло, чтобы не выдать его приходилось сжимать зубы и следить за дыханием. Даянира хмуро поднимает глаза к полуночному небу, усыпанному звездами, что безлико взирают на нее в ответ. Она уже не молится, предпочитая укутаться во рванье с чьего-то плеча, лишь бы не не подставлять открытые участки кожи сальным пристальным взглядам. Связанные запястья ломит, грубая веревка натерла тонкую кожу, уже сейчас делая заметными багровые следы. Они появились, когда ее грубо протащили через временный разбойничий лагерь, как лошадь привязав к какому-то колу близ дурно пахнущего полога палатки. Потрескавшиеся губы яростно кривятся, но она не спешит выражать гнев. Ситуация заставляет внутренности нервно скручиваться, но в голове ясно полыхает мысль — нужно выбираться. Изящно поведя плечами, она распрямляет спину, украдкой осматривая пару кособких сооружений и пересчитывая людей. Мало. Их мало, оттого и не пропустили ее — одинокую путницу и излишне легкую добычу без намека на оружие. Парочка мужланов уже обыскивает ее походную сумку, лютня отброшена в сторону и звенит разорванной от удара и мороза струной. Что-то внутри плачет вместе с этим звуком. Даянира, таясь, ждет густых теней и рассеянного внимания бродяг. Утром ее судьбу решат, а пока, расслабившись, будут восхвалять свою жалкую удачу под дешевый эль. Замолкли птицы. Эльфийка осторожно высматривает коней, но их нет, а значит чуткие животные не подадут сигнал. Лес замирает, что-то тая в глубине — она чувствует это в отличие от веселящихся разбойников, устраивающих в чащобе излишний шум. Ее лицо пытаются вертеть в грязных лапищах, заставляя глухо рыкнуть.       — Сероглазая данмерка, — грохочет пропитый дребезжащий голос в деланном восхищении, — твою мамашу трахнули норды в виндхельмском переулке? Кто же это был? Ему вторит смех.       — А твою — блохастые псины? — оскаливается Даянира, чувствуя ужасную вонь немытого тела и следом хлесткую пощечину. Голова откидывается назад, но она не моргает и не отводит взгляд от заросшего русой бородой лица.       — Языкастая сука, — сплевывает бандит, — желаешь повторить ее судьбу?       — Хочешь дочурку-эльфийку? Неужели не хватает сил на человеческих женщин? — ее слова встречают улюлюканьем. Даянира мрачно улыбается, видя тяжелую руку, которая вновь тянется к ней. «Пошел в Обливион» — зло полыхают ее глаза и все тело изнутри. В ушах клокочет сердце и гудит шум приливающейся крови, она уже не слышит развязных возгласов и хриплых проклятий грязного норда. Не чувствует удара — или его не было, поскольку в лагере начинается переполох. Костер взрывается красным пламенем, опаляя сидящих подле него. На коже расцветают лопающиеся волдыри, искры жгут все, на что попадают. Люди кричат и забывают о слаженности, поддаваясь боли и панике. Даянира мстительно отмечает, что главарю банды не удается призвать группу к порядку. Он бешено озирается вокруг, взметая снег и разыскивая брошенный в начале попойки топор. Не успевает. Из зарева выходит черная фигура, направляясь ближе к нему и когтями вспарывая беснующихся от ядовитого огня людей.       — Знаешь, ты ужасно невезучий. Потеря крови и болевой шок — неприятные вещи. Понимаешь почему это случится? Они в отдалении, но данмерка слышит каждое слово, произнесенное злым и родным голосом. Бандит пятится и падает, не выдерживая ледяного бешенства, направленного на него. Ри’Сдас на мгновение оборачивается к ней, одаривая нежным взглядом и убеждаясь, что она цела. Сердце радостно трепещет от одного вида дорогого друга.       — Ты поставил ее на колени. Значит вы, псы, все сегодня умрете. Она слышит дикий крик и закрывает глаза, улыбаясь.