Брошенная и забытая

Кагура сглатывает огромный ком в горле, продолжая дрожащими руками запихивать чистую одежду в рюкзак. Вещи падают из рук, а в глазах, казалось, навечно застывает пелена слез. В голове шумит, будто от похмелья, разум оставляет её один на один с собственными страхами. И как девушка не старается бороться, как не пытается выиграть — снова и снова терпит поражение. Красное ципао сиротливо лежит на спинке стула. В душе наступил период смуты, здравый смысл боролся с воспоминаниями, разрывая грудную клетку от боли: оторванная кожа по краям уже гниет, сердце отчаянно бьётся, пытается остаться на месте. Кровь снова появляется на ладони, вместе с кашлем и мигренью. Кагура готова украсть у отца спрятанный под полом в кухне пистолет и поднести дуло к виску. Умирать во второй раз уже не так страшно. У нее не осталось ничего, кроме собранных по крошкам в собственном сознании воспоминаний, в реальность которых так тяжело было себя убедить. Потом ведь все намного может быть хуже. Никто не знает, когда именно закончатся страницы в ее нынешней истории. Чернила уже на исходе, перо затупилось и рвет тонкие, хрупкие страницы, пачкая кляксами итак неровные строки. Кагура уже и сама была бы рада перелистнуть последний лист своего существования, обретя покой. Гнилая и оборванная кожа свисает на груди неровными кусками, сердце бьется неровно, рывками перекачивая кровь, будто из последних сил, так нежелательно, под примусом, боясь все-таки быть уничтоженным. Ято мирится с этим, но больше напоминает себе безуспешно больного, чем обычного человека. Привыкнуть за столько лет так и не получается, все время она, кажется, просыпается от жуткого сна, осматриваясь и отправляясь в свой новый кошмар. Вещи удается запихнуть в рюкзак, поднять его и направиться к двери, а тот весит целую тонну, и идти оказывается невероятно трудно и колени подкашиваются. Ступени напоминают острые камни. Впиваются во время падения в каждую часть тела, и Кагура катится в водовороте собственных страхов и боли, ночь за окном приветливо сверкает полной луной и множеством звезд, смеясь, напоминая об огромном и ярком здании Терминала. Спина болит и ноет, локти и колени ободраны, злосчастный рюкзак уже давно покатился куда-нибудь вниз. В бездну, думает Ято и пытается встать, чтобы не разбудить брата и его гостей. Только их лиц сейчас и не хватает, что уж говорить о... — Чего разлеглась, дура? Кагура начинает смеяться, обхватывая живот, слабо стараясь унять режущую боль в районе ребер. — Чего разлегся, ублюдок? — Просто закрой свой рот, Чайна, — Окита ухмыляется совсем неподобающе своему положению и это смешит больше, чем его внешний, побит брошенного щенка, вид. — Хотя, сначала помоги мне встать. Ято брови приподнимает неверяще и подозрительно, на роже Садиста множество ссадин и синяков, бровь кажется разбитой. Из нее сочится кровь. Даже немного противно и неприятно, собственная щека начинает фантомно покалывать. — Что произошло? — Ладно, я сам справ... — Ответь мне! Кагура взрослая, не глупая, и знает Садиста лучше, чем саму себя, и от этого противно вдвойне. Его слова никогда и раньше не были оплотом искренности, но сейчас почему-то нет никакого настроения даже для шуток или подколов. Может что-то и происходит, то ли в мире, то ли в самой Ято. Такие самокопания ей чужды, как и жалость к кому-либо. — Что с тобой, Чайна? Думаешь, будто можешь смотреть на меня свысока, когда появилась грудь? Что ты делаешь? Поставь меня на место. Улыбка исчезла с его лица, не оставив по себе и следа. Окита всегда так поступал, стоя из себя всесильного и бесстрашного, словно ему не знакомо чувство боли и отчаяния. Будто все, что происходит вокруг него — ненастоящее и его не касающееся. И вместо сердца у него кусок гнилого мяса, перекачивающего кровь. — Ты игнорируешь меня, Чайна? Я запросто могу пропороть тебе живот. Имей в виду. Но только он не совсем такой. У Кагуры даже нет оснований в этом сомневаться, ибо они прошли с ним рука об руку столько раз, даже не сосчитать на пальцах рук их обоих. В отличии от Окиты, она осознает, насколько оба зависимы друг от друга. Садист даже этого не понимает. Наверное, как всегда мастерски делает вид. — Не жди благодарностей, — слишком тихо. Она говорит: — Не жди благодарностей. Его оскал говорит больше, чем все, что Кагура вообще слышала за целую жизни. Ибо Окита врет ей, другим, прошлому и нынешнему себе. Льет ей на царапины спирта больше нужного и молчит тем временем, смахивая на глаза челку. Чтобы она не видела его волнений и бури смехотворных состыковок, и обманула себя вслед за ним. Ято ненавидит его за это. Готова вцепиться в плечи и трясти, пока не заставит сказать хоть слово правды. Потому что с ее губ срывается: — Ты знаешь. Но Садист молчит, давит пальцем на новый фиолетовый цвет синяка и усмехается. Кагура задыхается. Все это безумие не прекращается, а только набирает обороты с каждой прожитой здесь секундой, с каждым кинутым невзначай взглядом и то, что Окита не произносит и слова, значит... — Ты всегда знал, — тишина нарушается только ее срывающимся дыханием. — Ты знал и обманывал всех и меня, делал вид будто ничего не случилось. Что с тобой не так, черт возьми? — Чайна, тебе следует успокоиться, — приказывает ей, ибо Кагура не может воспринять его слова по другому. — Твои истерики уже выходят из ряда вон. Обратись к психиатру или к... Договорить ему мешает кулак, заехавший прямо в лицо. Окита падает на пол со ступеней, на которых они и сидели, но Ято даже не пытается ему помочь. Он не то, что не заслужил, а просто напросто не достоин получить помощь, о спасении не стоит и говорить. — Больше ничего не хочешь сказать? — Тебе бы сразу в психушку, Чайна. Без осмотра психиатра. При свете луны рассеченная бровь отдает прошлым, алые глаза напоминают рассветы. Кагура слышит стук сердца, оно разлагается наживую, в нём копошатся черви и булькает ихор, как с громким хлопком падают сгнившие и окончательно оторвавшиеся куски плоти. В нос ударяет запах трупного смрада. — Они пришли этой ночью. Ближе к часу ночи, когда гости собирались уходить, а ты уснул на диване в гостиной. — О чем ты говоришь? — Можешь больше не лгать, — Ято вздыхает и дарит ему надломленную улыбку. — Это просто внушение себе, что я не поехала крышей. — Что ты несешь? Кагура спускается по ступеням, проходя мимо замеревшего на месте парня к входной двери. Останавливается и низко кланяется. — Спасибо тебе, капитан первого отряда Шинсенгуми, Окита Сого. Смута в ее душе охватила мертвое сердце.