Сейчас и много лет спустя

      С самого детства, неуютного и выстраданного в одиночестве, детства, которое явно пронеслось по давно проигранному кем-то сценарию, Макубе привык ревностно держаться за твёрдую наставническую руку. В сиротском окружении рядового римского приюта он был самым маленьким и неказистым, как ненужный, чудом выживший последышек в безалаберной многодетной семье, но все эти годы унижений, пинков и зуботычин его было кому защищать. И дар покровительства ему преподносили вовсе не старшие товарищи, не служки, не отцы-настоятели и даже не семинарские наставники.       За ним неотступно следовал кто-то иной, незримый. Макубе не видел его в зеркалах, не слышал его шагов, — он был овеян щедрым сирокко, южным ливнем и букетом жасминов. Он пел на хорах каноном, вторым близнецовым голосом, и еженощно беседовал с ним вкрадчивым шёпотом.       Макубе не помнил, когда он появился впервые. Может, это случилось, когда мальчишки навалились на него толпой и избили в овраге за часовней, а может, когда отец Джованни, рассвирепев, запер его в молитвенной комнате и заставил до вечера повторять Девяностый псалом. Ему было ясно одно: его защитник рос вместе с его печалями и чаяниями. В младших классах с ним отбывал наказание кто-то похожий на наивного зверька, с писклявым дискантом, на беды нескладного отрочества он жаловался замкнутому юноше, а перед рукоположением в сан диакона за его плечом закономерно встал резкий в суждениях, излишне амбициозный мужчина. И все эти годы Макубе выспрашивал, выведывал, искал зацепки.       Единственное, что могло пролить свет на его спутника — похороны, увиденные им давным-давно. Вся приютская детвора сбежалась тогда на колокольный звон, и он шёл за процессией, убыстряя шаг и захлёбываясь от страха и нетерпения. Взрослые двигались сплошной траурной стеной, Макубе тщетно извинялся, тыкаясь в их спины.       — Кого хоронят, синьор? — чуть не подпрыгивал он, тормоша равнодушных. — Кого?..       Его отпихивали, как надоевшую собачонку, а колокола всё звонили и звонили, шумели на семи холмах кипарисовые рощи, и отпевали неизвестного так памятно и горестно, что Макубе щурился наверх, на лазурные купола, и не мог сдержать слёз. В следующий раз похожее ощущение благоговейного волнения настигло его в семнадцать лет, на первой серьёзной исповеди, когда он вошёл в гулкий костёл и протянул через мелкий узор закрытого конфессионала:       — Исповедуйте меня, святой отец, ибо я грешен.       Ответом ему был тенор, медово пропевший:       — Господь с тобой, сын мой, — и тише, доверительнее: — Я знал, что ты придёшь.       Этому немыслимому голосу из собственного подсознания Макубе выложил всё, как на духу, а когда вышел, опустошённый, обеспокоенный служка принялся расспрашивать, с кем же молодой человек так долго разговаривал, — ведь священник, который должен был его исповедовать, сегодня задержался на мессе.       Много позже епископ Макубе, на плечо которого время от времени ложилась, ободряя, чужая холёная рука в перстнях, попробовал подступиться снова, — теперь, когда ему предстояло принять пост главы «Искариота», он вознамерился не упустить ни единой его тайны, — и в воскресный день за чашкой душистого чая он задал своему седому предшественнику логичный вопрос.       — Отец Амедео, а кто был... до вас?       И его осадили, как несмышлёное дитя.       — Я с радостью открою перед вами любую страницу истории Инквизиции Ватикана, но вот об отступниках, мальчик мой, здесь говорить не принято.       Макубе оглянулся, ища поддержки, но позади него была пустота.       — Прошу прощения, но я помню, как кого-то отпевали и хоронили со всеми почестями. Это точно был один из священнослужителей, он имел отношение к Легиону, но, к сожалению, я был слишком мал, чтобы запомнить подробности...       — Год вы не назовёте? — заволновался прелат.       — Две тысячи седьмой, может, восьмой, — молодой епископ не мог знать наверняка и даты назвал наиболее правдоподобные.       — В таком случае смею вас разочаровать, ваше Преосвященство. В силу возраста вы вполне могли что-то неверно истолковать: тот, от кого я принял власть, погиб ещё в прошлом тысячелетии.       Макубе шёл тернистыми путями католического культа, шёл не один, а в неизменном сопровождении. Кругом пышно цвели розарии, на нём переливалась гладким блеском лиловая сутана, и голос из прошлого тысячелетия упорно не давал ему пасть духом.       Тогда-то он и вспомнил: впервые это случилось не в овраге и не в молитвенной, а в минуту беспричинного отчаяния, когда он ребёнком осел в пыль на заднем дворе и затрясся, оплакивая свою убогую неказистую судьбу. С пустынной заросшей улочки к нему навстречу быстрым шагом вышел незнакомец при кресте и колоратке, зеленоглазый и белоснежный лицом. Он ничего не спросил у Макубе, — просто протянул ему руку в перстнях и с отрешённой улыбкой сказал:       — Вставай.