Сейчас и много лет спустя

      У семинаристов, стоящих на хорах, одинаково чёрные сутаны, крахмальные воротнички и подобострастие на лицах. Они с равным старанием вытягивают запредельную партитуру однотипными голосами и прилежно, синхронно крестятся.       Жестокая подслеповатая вера у волчат Инквизиции тоже одна на всех.       Ореолы алтарных свеч наплывают друг на друга, смягчают очертания витражей; Хайнкель приспускает солнцезащитные очки, меланхолично вслушиваясь в энергичную и стремительную распевку. До последней скамьи в безлюдном костёле звуки доносятся хрустальным замирающим сонмом, истончаются, призменно расходясь во множество тональностей, — удивительное церковное таинство, не вызывавшее у неё ничего, кроме саркастичной ухмылки — что два десятка лет назад, что сейчас, — но уходить она не спешит, словно платит дань тем временам, когда приходилось стоять на мессах до самого отпуста.       Латынь седых фолиантов, которой закономерно сменяется журчание итальянского, тоже бездумно зазубрена, большинство юношей откровенно скучают. Да что с них возьмёшь, устало размышляет Хайнкель, — для неё не новы ни богословская муштра, ни набирающий цвет фанатизм, — но когда все тенора затихают, уступая ведущему в малом славословии, остаётся только внимать.       Мальчишка на позиции первого тенора чист и мелодичен, как мартовская капель, как зов о помощи из подземелий, переживших девять крестоносных эпох. Он поёт, то глядя прямо перед собой, то прикрыв веки, и по взмокшему лбу знакомо вьётся выбеленный локон. Октаву он берёт в крутой высокий разбег и тянется к ветхозаветному ускользающему «O Gloria», будто за райской птицей.       Римский июль истекает перезревшим мёдом, ладони взбалмошной воспитанницы закрывают поющему глаза, распускают атласную ленту, не давая разрешиться в торжественный мажор.       «Хани, не мешай мне, — её руки брезгливо отведены, и листки из нотной тетради разлетаются, — o Gloria...»       «Да ты хоть знаешь, кого и зачем славишь?!»       Мальчишка на позиции первого тенора знает это наверняка. Всего остального он знать не может, но, изредка обходя призраком кладбищенскую ограду, совсем не сторонится постаревшей женщины с безобразными рубцами, выгрызшими некогда миловидное лицо.       «Здравствуйте, синьора Вольф», — говорит он тоже нараспев, и Хайнкель, спохватившись, поспешно водружает повязку на сквозную рытвину щеки.       Фамилия семинариста — Макубе, имени она не помнит, потому и не находит ответа. Они встречаются считанные разы, случайно — на заутрене, в оружейной, на выходе в город, и мальчишка всё поёт-приветствует, а Хайнкель только молча кивает.       Ей не обязательно оставаться в многоголосом костёле до смиренного «Amen», чтобы обличить его в хищной лучезарной улыбке, — она имеет полное право не верить в щедро разбросанные прошлым приметы. В конце концов, на оброненное вслед — «Здравствуй, Рико» — мальчишка на позиции первого тенора, может, и не обернётся.       Но когда Ватикан раскроет ему покровительственные объятия, из двенадцати возможных путей он выберет тринадцатый.