Виски и карамель

Джессика не хочет сейчас возвращаться домой. Она сидит на валике софы, не замечая, что пачкает её своими грязными брюками, а тошнота подкатывает к горлу — совсем не то чувство, которое можно было бы ожидать после такого удачного дня. Джонс неторопливо раскачивается взад и вперёд, изредка мотает головой, пытаясь смыть, стереть из памяти сцену, которая снова и снова, словно видео на повторе, возвращается, чтобы пронестись перед глазами. «Вот чёрт,» — рука сама тянется к бутылке, которую Триш оставила на стеклянном журнальном столике. Джессика редко задумывается, откуда у сестры берётся выпивка каждый раз, когда она остаётся в её квартире. Триш редко позволяет себе даже шампанское, однако в кухонном шкафу неизменно поблёскивает мутно-золотистым стеклом бутылка бурбона или виски. Обычно Джонс это не волнует, но сейчас ей хочется быть благодарной Триш даже за этот глоток виски: она слишком ясно помнит последние действия Киллгрэйва. Продуманное и разыгранное, как по нотам, притворство кажется самой Джессике невзрачной мелочью, продиктованной обстоятельствами, а выдержка, давшая ей довести игру до конца — естественным поведением. У Триш тёплые руки — после всего, что сегодня случилось, это кажется странным, но пусть так. Горечь алкоголя на губах и ласковые прикосновения успокаивают Джессику, дают на мгновение возможность расслабиться — на секунду, не больше. Этого достаточно, чтобы сестре показалось, будто она засыпает, а крышка бутылки со звоном летит на пол, закатываясь под софу и не вызывая ни у кого малейшего желание её отыскивать. Джонс жмурится от света торшера, прижимая колени к груди, и осторожно оборачивается, пытаясь понять, где Триш. Та сидит за её спиной, лёгкими движениями пальцев массируя худые плечи Джессики, и тепло разливается по ним, волной скользя по бледной коже. Она висит на краю, нахохлившись, голодная и растрёпанная, выжидая удобного момента, чтобы вдруг опрокинуться, сползти на софу, туда, где устроилась сестра. И когда это удаётся, Джессика закидывает голову, впиваясь острыми лопатками в бедро Триш и падает, разметав смоляные пряди по её коленям — резкое движение отдаётся тягучей ломотой в недавно сросшихся рёбрах. Так удобнее, потому что бутылка уже пуста, и Триш осторожно вынимает её из рук сестры, чтобы поставить на пол. Она могла бы нарушить тишину, сказав, что всё в порядке, но промолчать сейчас будет разумнее. Глядя снизу вверх, Джонс проводит криво обрезанными ногтями по щеке сестры: она не умеет быть тихой, домашней и ласковой, как бы ни старалась, но Триш довольна и этим. — Тебя в детстве жалили осы? — вдруг серьёзно спрашивает Джессика, приподняв голову и робко дотрагиваясь до линии губ. Триш пожимает плечами. Когда ей было три года, её укусила пчела, и мать, осыпая свою неуклюжую Пэтси оскорблениями, кое-как вытащила из раны отвратительное жало, причинив дочери во время этого больше боли, чем это сделало насекомое. Но Джессика, кажется, знает что-то ещё, она знакома с осами… собственные спутанные мысли кажутся Триш такими смешными, что ей становится стыдно. — То, что он сделал… — Джонс уже наяву слышит, как клокочет в гортани жгучая злость. — То, что он велел тебе сделать… — она не замечает, как сестра прикладывает к губам палец, не разрешая говорить, и, выгнувшись, рывком садится. — Это похлеще любой осы. Знаешь, что сделала моя мать, когда брата ужалила оса? Она разворачивается, смыкая пальцы на предплечьях Триш. — Она своими губами очистила рану. Укус был на руке, — уточняет Джессика, — но это уже мелочи. Яд ос чертовски опасен, я потом погуглила… — Ты о чём? — А его грёбаный яд в сто раз хуже, — чёрные брови гнутся к переносице, и крепкий запах виски обдаёт Триш пьянящей волной, — яд нужно убрать. Она упрямая, эта Джессика Джонс. Выпить, высосать яд изо рта сестры — эта идея не кажется ей странной или невыполнимой. А у Триш такие мягкие губы, покрытые лишь тонким слоем гигиенической помады. И плевать, что за окном глубокая ночь, а капли алкоголя из упавшей набок бутылки растекаются по дорогому ковру: она должна защищать Триш, как делала это с детства. И от мерзких воспоминаний тоже. — То, что ты сказала там, на причале, — спрашивает сестра, на мгновение отстраняясь, — это правда? «Конечно», — думает Джессика, тыкаясь носом в лазурный ворс халата Триш, которая бережно проводит ладонью по исцарапанному боку сестры, приподняв край пропитанной кровью и потом майки. — Я, чёрт возьми, люблю тебя, — отчаянно бормочет Джонс, вздрагивая всем телом, будто от электрического разряда. — И почему сейчас это выглядит так, будто ты утешаешь меня, а не я тебя защищаю? — размышляет вслух она и снова приникает к губам Триш, на её языке находя наконец этот самый вкус осиного яда — слабый, тошнотворный, отдающий гнилью. Джессика забирает яд к себе: когда-то его было в ней так много, что ещё одна капля ничего не изменит. Зато Триш теперь свободна. Она сворачивается клубком, роняя голову ей на грудь, а сестра молча продолжает поглаживать, жалеть, ласкать тощее, истосковавшееся по нежным прикосновениям тело Джессики Джонс. Каждый шрам и кровоподтёк знаком пальцам Триш, и больше всего на свете она хочет утихомирить боль, сквозящую в каждом движении сестры. — Ты уже совсем спишь, — тихо говорит Триш, приподнимая Джессику и аккуратно подхватывая её под руки. — Идём. — Я просто напилась, — ворчит та, — не нужно меня тащить, словно инвалида. — Это мне решать, — улыбается собеседница, подтаскивая сестру к двери в соседнюю комнату, и Джонс перестаёт сопротивляться. В конце концов, даже частный детектив-алкоголичка может позволить себе забыться. Хотя бы на одну ночь.