о, тяжело Пожатье каменной его десницы! (А.С. Пушкин "Каменный гость")
Копать сухую землю было тяжело, давила жара, но могильщики потели, долбили лопатами бело-желтый суглинок и, по всему видно было, старались управиться как можно быстрее. Страх висел в воздухе, вырвавшийся на свободу, тяжелый. Давящий. Страх висел над старым кладбищем, над церквушкой при нем, над парком, над центром и окраинами - надо всем городком Н. Безмолвно стоявшие вокруг могилы люди тоже поеживались. Владимир Викентьевич Малкович напряженно уставился на росший у ямы жирный глинистый холмик и все пытался сообразить, как так - ехал к нему Серега, отзвонился с автовокзала, они договорились встретиться через час... И вот на тебе - опознание, восковое, искаженное ужасом лицо в подвале мертвецкой. Никого нет у Сереги, детдомовец Серега. Никого, кроме него, Владимира. И никому до Сереги нет дела. Владимир покосился на сестру и племянницу, вспомнил, что похороны оплачивала Кленя - у него самого в карманах было пусто, деньги за заказ он как раз накануне ухнул на две старые, практически антикварные книги по морской сигнализации. Клеопатра деньги дала даже без просьбы, просто сказала своим неприятным скрежещущим голосом "Это мы решим". Но Владимир сразу представил, как в голове ее защелкали невидимые счеты... нет, сестра дама современная, у нее там компьютер. Компьютер, счеты - а Серега в земле, со злостью подумал Владимир. А эти... им хоть бы что. И Женька-племянница вон, с ноги на ногу переминается, ждет, как бы поскорее удрать. При взгляде на Женькины джинсы в обтяжку, на черную - и то хорошо, что хоть не вырви-глаз, как она обычно носит, - футболку, на тонкие пальцы с аккуратным маникюром, Владимир еще больше озлился. *** Начальник райотдела Корибанов очень надеялся уйти на пенсию не майором, а "целым подполковником", как шутил брат. Но до пенсии времени оставалось с гулькин нос, а в сонном маленьком городке ничего серьезнее квартирных краж и мелкого хулиганства по причине запоев не случалось. Ну почему, подумал Корибанов, глядя, как забрасывают землей простой, обтянутый темно-синим крепом гроб, почему так - либо пусто, либо густо? Прося у судьбы стоящего дела - дела, тянущего на подполковника, - он вовсе не имел в виду чокнутого серийника! Три убийства. Три. Одна жертва из села неподалеку, один местный и один - приезжий. Страшные повреждения, страшнее и непонятнее Корибанов в жизни не видел. "Острая сердечная, легочная и почечная недостаточность вследствие гиповолемического шока", "выраженный ацидоз", "синдром диссеминированного внутрисосудистого свёртывания" - строки из заключения судмедэксперта звучали очень мирно. Не отражая жуткой реальности. Жуткая реальность была в описаниях повреждений, в фото. Оторванная нога - именно оторванная, а не отрезанная, как категорично заявил медэкперт. Переломанный позвоночник - будто человека, как сухую ветку, ломали о колено. Но что же это должно было быть за колено и что за сила? Маньяк-потрошитель, только этого их крохотному городку, - который вообще-то следовало бы именовать ПГТ, - и не хватало. Зачем он пришел на похороны этого приезжего, Гусовского Сергея Ивановича, 197... г.р., майор не знал. Гусовскому Сергею Иванычу сломали шею. И не просто сломали шею - ее сжали, сдавили с чудовищной силой, как тисками. И все же на коже, как явственно следовало из заключения, остались следы пятипалой руки. Довольно большой, но все же не выходящей за пределы обычного мужского, человеческого размера. И все трое убитых - сильные молодые мужчины. Не старше сорока, здоровый образ жизни, атлетика, один вон даже КМСом оказался, по метанию копья. И нашли-то его на большом пустыре, с теми самыми копьями... Корибанов выругался - ну кому сейчас придет в голову заниматься метанием копья? Впрочем этот... копьеносец охранником работал, в единственном на весь городок приличном ресторане. Да и вот этот последний, приезжий, тоже не пяткой сморкается, как рассказал его дружок Малкович. Корибанов взглянул на Малковича - братец их новой начальницы финуправления был мужик спортивный. И хотя по профессии что-то вроде писателя на заказ - вылетело у Корибанова из головы это слово, - работать устроился в крошечный спортзал при Доме культуры. Спортзал... силен мужик, если сумел туда пристроиться, там раньше секция рукопашников работала, пока тренер не уехал. Силен, если парни его там своим признали. И тут майора словно по затылку стукнуло - версии, версии, мы искали связь, искали общее... Да вот же оно - сильные! Они все были сильны. Он - или оно, как все чаще про себя называл Корибанов убийцу, - оно искало сильных. Померяться силами. И если так, то Малкович может быть следующим... Вечером в кабинете Корибанова ждал еще один сюрприз - молоденький лейтенант, из молодых да ранних, которому майор дал задание подытожить все их наработки, свежим, так сказать, взглядом, проявил инициативу. Инициатива лейтенанта обнаружила еще одну схожесть - на пальцах двоих жертв были найдены частицы бетона. Еще несколько частиц такого же бетона было найдено в грунте, взятом с места преступления. И более того - микрочастицы того же проклятущего бетона были обнаружены непосредственно в пробах, взятых из раневой полости. *** Зарыли Серегу. Зарыли, зашвыряли землей и сверху наладили желто-серый холмик. Владимир подошел поправить венок и краем глаза заметил, как Женька подошла к матери и о чем-то с ней зашепталась. Кленя помедлила, потом сжала тоненькое Женькино запястье и кивнула. Женька бросила виноватый взгляд на дядю, и Владимир, внимательно в упор смотревший на нее, взгляда не отвел. Не отвела и Женька, только в темных, как у олененка, глазах, мелькнул странный огонечек. Бочком, бочком Женька отошла куда-то за могилы, а потом - Владимир нарочно проследил, - рванулась бежать так, что только пятки засверкали. "К кавалеру, небось. Или на материном ноутбуке в интернете зависать". В нем вдруг поднялась такая злость, что попадись ему сейчас Женька - ударил бы, не задумываясь. Владимир обвел помутневшим взглядом кладбище. Мальчишки, его маленькая армия, почтительно столпились поодаль, печальные и серьезные. У Владимира потеплело на душе. Пока есть те, кто преданно заглядывает тебе в глаза, пока есть те, кому ты нужен, кого можешь направить, повести - жизнь продолжается. Владимир помимо воли расправил плечи. И тут за мальчишескими макушками показались безумные глаза, мальчишки расступились - испуганно и как-то даже брезгливо, - и по дорожке к свежей могиле заковылял всклокоченный человек неопределенных лет, в обтрепанном балахоне непонятного цвета, таких же штанах и босой. - Выслушайте! Скорбящие, к вам обращаюсь я! Выслушайте, внемлите мне! Голос человека то и дело срывался на визг. Владимир ощутил поднимающуюся откуда-то изнутри неловкость, ему захотелось притвориться непонимающим, хотелось отвернуться и как можно скорее уйти с траектории движения этого человека с безумными глазами. Но он спиной почувствовал, как с испугом и отвращением отодвинулась сестра, и это решило дело. - Вы знали Сергея? - спросил он, вплотную подойдя к босоногому человеку. - Фетисов, Нил Фетисов, - босоногий одарил Владимира влажным слезливым взглядом и сунул ему худую руку с неожиданно сильными, длинными, как паучьи лапки, пальцами. - Скульптор. *** В одиночестве на заднем дворе музея хорошо думается. И мечтается. Может, потому, что особняк, в котором теперь музей, раньше принадлежал его семье, Ольховским. Родовое гнездо, как говорила бабушка. Пат приходил сюда часто, ложился под корявой старой оливой, закидывал руки за голову и мечтал. Сначала начинал мечтать о чем-то совсем обыкновенном - о том, скажем, чтобы приехали археологи и в бабушкином музее образовалось бы ценное пополнение. Или чтоб умер какой-нибудь интеллигентный старичок-коллекционер и завещал бы коллекцию родному городу, а там обнаружилось бы... Но всех интеллигентных старичков-коллекционеров, как хорошо знал Пат, в городе повывели чуть меньше сотни лет тому, и завещать стало просто нечего. Но Пат не сдавался и начинал думать о том, как обнаружится в каком-нибудь тайнике что-нибудь редкое из привезенного потомственным дворянином Ольховским, прежним хозяином особняка, морским офицером и ветераном Крымской войны. Ольховский, как знал Пат, сопровождал египетские редкости, "приобретенные в Александрии Академией Художеств по предложению А.Н. Муравьева", как всегда рассказывала бабушка, проводя традиционые экскурсии для школьников. И вот, всласть помечтав о древних редкостях, Пат доставал с самого потаенного донышка самое ценное и дорогое. Алекс... Пат представлял, как Алекс выходит на трибуну перед огромной аудиторией - нет, не такой как на концертах, а такой, как в университетах, ярусами. Прекрасный юный бог науки, он говорит, и голос его летит над головами, как сонм бабочек - и все пытаются поймать, да куда им! А где-нибудь на самом высоком ярусе сидит он, Пат. И знает, что вот эти слайды, которые показывает Алекс - это и его, Пата, заслуга, и вот этот доклад - в нем есть труд Пата. А потом, когда все расходятся, никто не замечает скромного паренька на самой верхотуре. И только Алекс, когда уже отшумят овации, сбежав от всех академиков и корреспондентов, сбегает по ступенькам и пролазит на скамью, рядом. "Если бы не ты - я бы ничего не смог..." В этом месте к глазам Пата всегда подступали слезы. И додумывать дальше он был не в состоянии. Громко шмыгнув носом, Пат беспокойно вскочил и огляделся вокруг. Нет, все тихо. Во дворе никого. Вон стоят прислоненные к стене каменные скифские бабы - бабушкина гордость. А больше никого, только ветерок шепчет в оливковой листве. - Если бы не ты, я бы ничего не смог, - повторил Пат и твердо решил все-таки навестить скульптора Фетисова. Притвориться, что пишет статью для городского сайта. Плевать, что сайта нет - Фетисов все равно не проверит. А сыграть на его самолюбии Пат сможет. И тогда, возможно, удастся разузнать что-нибудь о той статуе, которая так заинтересовала Алекса. Да, он пойдет к Фетисову, вот прямо сейчас. Пат вскочил на ноги, едва не долбанувшись макушкой о ветку - и остолбенел: в метре от него на траве сидела Женя. Пат несколько раз моргнул, проверяя, не сон ли это. Но Женя никуда не исчезла. - Ты чего глазами хлопаешь? - усмехнулась она. - А.... эээ... - только и смог протянуть Пат. - Давно ты здесь? - Да с полчаса, - с деланной веселостью отозвалась Женя. - Сижу вот, тобой любуюсь. Полчаса... Он осматривался каких-нибудь пару минут назад, осматривал весь-весь двор и готов был поклясться, что ее рядом не было. Не было! Была олива, были бабы эти каменные - а Жени не было. ***Знаете, друзья, почему человек боится смерти? Потому что у нее преимущество: она знает час своего прихода, а человек в неведении. Но теперь мы с ней на равных! (Г.Горин "Дом, который построил Свифт")
- Так когда же? И как? Сказать? Но разве она знает это твердо? Она знает только то, что написано в книгах - но насколько можно верить книгам? Темная Охотница, ее патронесса, и сама ничего не ведает. Смешно - сейчас она, простая смертная, возможно, знает больше богини... - Ну же!.. Говори, царевна! Я не боюсь, я просто хочу знать. Конечно. Он хочет знать, чтобы хоть в этом немного обойти богов. Если не предотвратить, то хотя бы знать. - Сын Зари. Тот... черный. - Который убил юнейшего и искуснейшего из нас. Убил сына, защищавшего отца с храбростью, какой и в старших мужах не найти. Я убил его сегодня. Он был силен и крепок, подобно утесу. Стрелы отлетали от его доспехов. Но мое копье пронзило его печень, и я видел черную кровь, брызнувшую из его чрева, я видел... - Да знаю я! Но ты... теперь ты... следующий. Она и не думала, что это будет так больно. Его вымученная улыбка. Неожиданное облегчение во взгляде. - Спасибо. Хочется встать перед ним и не пустить. Как когда-то он сам встал, заслонив ее. Не отдавая смерти, не отдавая тем, кто собирался ее убить. И тогда она могла бы спрятаться за ним, если бы не шепот Охотницы "Не бойся... Иди к алтарю... Иди, я не причиню тебе зла". Она тогда послушалась голоса богини. Но он - он не уйдет и не отступит. Просто потому, что, отступив, перестанет быть собой. И все, что она может сделать - дать ему погибнуть в бою, а не от лукавых кинжалов в руках трусов. - Скажи, тебе предлагали жениться на дочери их царя? - Нет. В его голосе равнодушие. И верность - тому, которого он оплакал. - Если вдруг предложат... Не ходи в храм Губителя. Если хочешь погибнуть на поле битвы, а не в засаде. Не ходи. Или возьми с собой охрану, пусть будут начеку. - Царевна... Он, кажется, понимает - ситуация повторяется. Но теперь в жертву хотят принести его. А она пытается помешать. - Не пойду. Обещаю. *** Женя потянулась, и Пат уловил что-то новое, совсем взрослое в том, как она потянулась. Словно что-то новое произошло, проросло в ней, пока они не виделись. Он во все глаза пялился на сидящую - да нет, та же самая Женя, в джинсах и черной футболке без рисунка. - Я на кладбище была. Дяди-Вовиного друга хоронили, - объяснила Женя, поймав его внимательный взгляд. Пат кивнул, не зная, что на это сказать. Жени не было - Женя появилась. И говорит, что уже полчаса сидит тут. - Может, пойдем куда-то в тенек? - спросила вдруг Женя. - А то на жаре сидеть, а я в джинсах и в черном, а переодеваться идти лень. Пат машинально кивнул. Женя поднялась с земли, и он пожалел, что не догадался подать ей руку. - А ты этого погибшего знала? - Нет, - быстро и как-то агрессивно ответила Женя. - В глаза не видела. Так что не буду врать, что плакала у его могилы. Хотя просто как человека мне его жаль. - Да я что... - пробубнил Пат. - Я ж ничего не говорю. - Прости, - голос Жени смягчился. - Просто меня уже дядя задолбал - ты, говорит, бесчувственное одноклеточное, инфузория-туфелька. - Да ну... Пошли лучше, я тебе фетисовскую статую покажу. В запаснике как раз прохладно, - махнул рукой Пат. В подвале и в самом деле было значительно прохладнее. Тускло загорелись трубки дневного света. Женя и Пат прошли мимо стеклянно таращащихся на них чучел, мимо горы коробок и ящиков с инвентарными номерками - пустые, в основном, как сказал Пат, - мимо небольших гипсовых фигурок. Женя шла впереди, словно не он, а она была тут как рыба в воде. - Вот, - запоздало сказал Пат. Женя уже присела на корточки возле статуи павшего. - Мне... Самое необычное - что тут сочетаются идеализированные черты по канонам классического периода с портретной индивидуализацией более позднего времени, - повторил он слово в слово то, что слышал от Алекса. Но Женя словно не слышала. Она продолжала вглядываться в лицо статуи. - Такой потрескавшийся... - Женя провела пальцами по бессильно откинутой бетонной руке. - Смотри-ка, откололось! - Пат поднял с пола тоненький кусочек бетона - словно лепесток, слепок с пальца статуи, - и заметил, что тонкий слой бетона поотлетал с других пальцев, обнажая гладкую желтоватую поверхность. Осторожно, будто разбинтовывая рану, Женя принялась отслаивать с рук статуи бетонные кусочки, которые отставали на удивление легко. А под бетоном появлялось все больше гладкого камня цвета акациевого меда. Мрамор. - Ты что, Фетисов же... - возмущенно начал Пат - и замолчал: Женя перешла к лицу статуи. Под бетоном словно обнажалась живая плоть - молодое мужественное лицо, ставшее без шершавого бетонного слоя удивительно прекрасным. И в тоже время "не идеализированным", как сказал бы Алекс. Лицо живого - жившего некогда - человека. - Пойдем, - вывела его из раздумий Женя. - Толстый слой сковырнуть у нас пока не выйдет. - А если Фетисов... - снова начал Пат. - А что Фетисов - признает, что выдал за свою работу это чудо? - со злостью сказала Женя. - Признает, что замазал мраморную статую своим вонючим гипсом? Пат молчал. *** Не было печали, думал участковый - убийства, начальство на нервяке, а ты тут разбирайся с потоком такой чертовщины, что глаза на лоб. Во-первых, пропала собака самой скандальной старушонки всего Н. А это похуже, чем если бы у главы администрации сперли тачку. Бабка Трындычиха (участковый заглянул в бумаги - Ламина А.П.) в прежние времена была бы сожжена на костре как ведьма, и дежурный вдруг подумал, что сам охотно подбросил бы в тот костер пару вязанок. Далее - та самая Ламина А.П. нашла в низинке у заброшенного карьера кости своего пса - вернее, "полусгоревшие останки неизвестного животного". Ну уж конечно, ехать проверять туда никто не поедет, разве что участковый. Осмотр, проведенный под рыдания, ругань и божбу, показал наличие обгоревших останков - тушу, очевидно, не обливали ничем горючим, а просто кинули в костер. А останки зачем-то привезли и прикопали. Остатки черной шерсти и размеры костей - участковый с видом эксперта поковырял палкой в блевотного вида черно-серой груде костей и полуобуглившегося мяса, - почти на все сто указывали на черного кобеля Трындычихи. Поколебавшись, участковый набрал номер райотдельского дежурного. Хрен его знает, имеют ли эти собачьи дела отношения к трем жмурикам - дело майора Корибанова разбираться. *** Приехавший из области следователь вольготно расположился локтями на большом столе - перед ним были разложены листы и листочки с надписями и рисунками маркером. Молоденький лейтенант Пашутин, по-видимому, разделял любовь следователя к думанию с листочками - он время от времени передвигал клочки бумаги, меняя их местами, будто практиковался на наперсточника. Сидевший в углу Корибанов надулся как сыч, и время от времени, поглядывая на живое общение следователя и своего помощника, думал что-то вроде "пригрел змею". Потом он думал о том, что у следователя какая-то подозрительная фамилия - Вольман. Не то немец, злился про себя Корибанов, не то еврей, не то оба вместе. - Итак, первый, который с копьями, был убит здесь... - Вольман подвинул к себе карту, развернул ее и приклеил один из листочков. Зеленый клочок бумаги жизнерадостно выделялся на желтизне карты. Сушь у нас тут, мрачно подумал Корибанов, сушь. Не до зеленых листочков. - Второй - вот тут... Третий - в парке... - следователь пощипывал подбородок, выпрямившись. Тут запищал факс и лейтенант кабанчиком метнулся к аппарату. - Заключение по рукам и ногтям? - Вольман протянул руку, почти не глядя. Лейтенант машинально вложил в нее неровно оторванный лист и виновато взглянул на Корибанова. - Так точно, - ответил он, глядя на майора умоляющими глазами. - Итак, частицы бетона, обнаруженные в ранах и на коже жертв... - Вольман пододвинул к себе листок с распечаткой, открыл свой смартфон и принялся елозить пальцем по тачпаду. Он весь ушел в это занятие, шевелил губами, сверялся с листочком и искал снова. Корибанов презрительно сощурился - они уже отработали местный строительный магазинчик и единственные на весь город четыре квартиры, где недавно производился ремонт. - Вот что гугл животворящий делает, - ухмыльнулся между тем следователь и даже подмигнул Пашутину. - Бетон-то наш - не просто бетон. Последовало сжатое перечисление сугубо технических подробностей, ускользнувших от Корибанова - помол, просев, портленд-цемент... - Гидравлические добавки... диатомит. Это смесь на основе недорогого цемента, но с дополнительными примесями для связывания свободной извести. Такую используют для фигурных изделий. Вольман обвел кабинет победоносным взглядом. - А не навестить ли нам вашего местного Микеланджело? - сказал он. - Фетисов, Нил Прович, - с готовностью затараторил Пашутин, - проживает - Мореходская, дом 7. - Вы ведь видели заключения эксперта? - с трудом заставил себя вмешаться Корибанов. Ему вдруг чертовски захотелось оставить все на приезжего, махнуть рукой и уйти. И хрен с ним, с подполковником. - При нанесении увечий была применена чудовищная сила, а наш, как вы выразились, Микель-Анджело - да на него дунь, упадет. - Ну, видимо все же, не падает, раз практикующий скульптор, - возразил Вольман, аккуратно складывая смартфон, куда он делал какие-то пометки. - Скульптор - работа во многом физическая, даже если он не занимается камнем. Но меня больше интересует тот скульптурный бетон, который он использует. - Поздновато для визита, - неуверенно сказал Пашутин. На старых часах в кабинете было без семи восемь. - Я думаю, Виктор Кузьмич человек свой, уважаемый, - подчеркнуто вежливым и мягким тоном ответил Вольман и выпрямился, разминая спину. - Зайти потолковать с представителем творческой интеллигенции - такие обычно как раз "совы". Корибанов заметил, что лейтенант неосознанно копирует позу следователя. - Смотрите, что получается, Виктор Кузьмич... - обратился Вольман к майору. Эта подчеркнутая вежливость с именем-отчеством, на которой настоял приезжий, тоже раздражала Корибанова - он-то ко всем подчиненным обращался только по фамилии. - Гастролеры, - бросил майор. Просто чтобы что-то сказать - "гастролировать" в их крошечном городке было некому и незачем. Тут зазвонил телефон, Пашутин, повинуясь кивку Корибанова, снял трубку и, послушав, отрывисто рявнул в нее "пусть оставит заявление". - Снова пес? - мрачно буркнул Корибанов. Лейтенант махнул рукой. Вот еще не было печали - тут людей давят, а они с псами приходят. - Черные псы пропадают, - брякнул окончательно осмелевший Пашутин. - Может, сатанисты какие орудуют, господин майор? Это "господин" Корибанова окончательно вывело - он побагровел и, вскочив, кинулся было к помертвевшему от ужаса лейтенанту. Но холодный взгляд Вольмана отрезвил майора. Корибанов дернул галстук, ослабляя узел - жара, мозги закипают, подумал он. - Боюсь, что вы правы, - после недолгой паузы пробормотал Вольман, сделав вид, что не заметил корибановской вспышки ярости. - Сегодня идти к скульптору мы не будем. Насколько я могу судить, наш убийца слишком уж нестандартен, чтобы безвестно скрываться где-то в недрах данного населенного пункта. А далее приезжий следователь понесся в уж совсем странные степи - Корибанов только глазами хлопал. Вольман сперва заявил, что в его практике дела попадались разные, в том числе и такие, которые под привычные жизненные представления ну никак не подходили, а затем поведал о темном прошлом этого края, о том, что в последних археологических экспедициях был найден алтарь какого-то очень лохматого века с явственными остатками человеческих жертвоприношений, а после этого те самые археологи стали попадать в какие-то непонятные передряги и в конце концов все перемерли (не на территории моего района, подумал Корибанов, и то хорошо). - Поэтому ни одной, даже самой... - Вольман запнулся, подбирая слова, - самой нестандартной версии отбрасывать не следует. "Нестандартной", передразнил мысленно Корибанов, с сосущим в груди холодком наблюдая, как ест глазами приезжего лейтенант Пашутин. Как будто хорошие версии могут быть стандартными! Да в любой пьяной поножовщине всегда есть что-то нестандартное! Вон, тетка Трындычиха какой день своего кабыздоха ищет - тоже нестандартно, этот черный дьявол никого к себе не подпускал. Корибанову вдруг до дрожи захотелось, чтобы убийцей оказался этот пес, и он сам удивился поднявшейся вдруг в нем волне ненависти. А Вольман говорил дальше - о том, что в город должен прибыть его хороший приятель, молодой ученый-историк, который тут уже бывал и, чем черт не шутит, может и поможет пролить свет на некоторые неясности. Тут уж Корибанов окончательно потерялся - причем тут ученый и как историк может помочь в расследованиии убийства? *** Они с Женей расстались каким-то совсем чужими. Словно каждый нес внутри свое и боялся расплескать, и оттого молчал, сжимал губы и сжимался весь, защищая это хрупкое и странное. Статуя, сказал себе Пат. Это из-за статуи. Из-за живого мраморного лица, открывшегося под бетоном. Живого и мраморного? Именно так! Сразу и живого, и мраморного. Произнесенные, эти слова были взаимоисключающими, но внутри сознания Пата они превосходно укладывались рядышком и ничуть друг другу не мешали - стоило вспомнить нежную гладкую кожу скул, кажется, дышащую живой теплотой, едва не трепещущие мраморные веки, прикрывшие глаза. Спит. Не мертв, но спит, как он читал в какой-то книжке. Это чудесное мраморное живое существо спит сейчас в подвале... Пат вспомнил Алекса и подивился тому, как схоже думал сейчас о живом человеке и о той глыбе известняка, как мстительно назвал он статую про себя. Нет, Алекса он любит. Это признание самому себе прошло так спокойно, будто и не было суматошных ночей, когда приходилось то и дело переворачивать нагревшуюся подушку. Да, он любит Алекса. Вот так. Просто и безусловно. А тот... та фигура в подвале музея рождала совсем другие чувства - мучительные, тягостные, как тихая боль, и виноватые, будто он, Пат, что-то позабыл и никак не может вспомнить. Но на полдороги к дому тяжесть на душе немного рассеялось. Дурак, обругал себя в прихожей немного успокоившийся Пат и для убедительности энергично кивнул. Вот в чем у него не было сомнений - так это в том, что со скульптором Фетисовым все гораздо более нечисто, чем он раньше думал. - Ба... - осторожно откусывая краешек печенья, протянул Пат и потянулся за чашкой. - Ммм? - не отрывая взгляда от книги, отозвалась бабушка. Она читала. Впрочем, читала она, как другие курят. Или как запойные пьют. - А что будет, если на мраморную статую тоненьким слоем намазать гипс? Или бетон? - Тебя оштрафуют за вандализм, - не отрываясь от книги, ответила бабушка. - Бетон обладает сильной адгезией, а мрамор, как тебе должно быть известно - осадочная порода. Статуя будет безнадежно повреждена. - Нет, ну почему - бетон же можно отковырять, - вспомнив отлетевшие бетонные лепестки, пробормотал Пат. Бабушка строго взглянула на него из-за книги. - Еще раз говорю - статуя в таком случае будет безнадежно повреждена, - твердо сказала она, опуская книгу и аккуратно закладывая ее тесемкой. - И не будешь ли любезен поведать, что за затея посетила твою светлую голову? Пришлось срочно уверить бабушку, что мысль посетила его в связи со скульптором Фетисовым, который вовсю экспериментирует с бетоном и недавно, дескать, поймал Пата и полчаса докучал ему идеями совмещения мрамора и бетона. - Нил, конечно, обладает весьма нестандартным мышлением, - уже гораздо мягче ответила бабушка, которая Фетисова прекрасно знала, - но вандалом его определенно не назовешь. А мрамора для скульптуры у нас тут не достать, мы все же не в Карраре. Так что не думаю, что у него получится как-то сочетать мрамор и бетон. Да и сама эта идея не кажется мне удачной. Дальше бабушка пространно и учено заговорила о современной скульптуре, но Пат уже почти не слушал ее. У нас, конечно, не Каррара, вертелось у него в голове, и мрамор, чтобы сочетать его с бетоном, взять неоткуда. Если только не иметь статую... чужую статую. Чей мрамор обладает несвойственными мрамору особенностями. *** Он скоро умрет. Когда именно это будет - завтра? Через неделю? Через месяц? Она не знает. А он улыбается опять. Его не назовешь писаным красавцем - все же врут все эти старинные рассказчики. И глаза самые обыкновенные, чуть прищуренные, как у первого школьного хулигана, и волосы никакие не золотые, а просто русые, будто пылью присыпаны, и черты могли бы быть изящнее, и нос какой-то... слишком торчит. Ничего божественного. Но с ним хорошо. Просто, честно и надежно. Он умеет согревать одним своим присутствием. - Мой слуга приготовил сегодня рыбу с пряностями. Может, не откажешься разделить со мной ужин? - А я не скомпрометирую тебя? - Вряд ли он понял, что она имела в виду. Пришлось пояснить: - Если кто увидит, что ты ужинаешь в моей компании - ничего? Он тихо смеется. Серые - цвета воды, - глаза вспыхивают неожиданным теплом. - Никому нет дела до того, с кем я разделяю трапезу. - А слуги? - А кому интересно, о чем злословят слуги? Рыба оказалась очень вкусной. И так приятно не думать о манерах и есть прямо руками, отрывать куски свежей лепешки, запивать все это вином из сосуда, который невозможно поставить, чтобы не расхлюпать содержимое. Кажется, сосуд этот называется в честь женской груди, которую он напоминает по форме. При мысли об этом становится смешно, она прыскает, обдав вином и себя, и все, что стоит перед ней. Кашляет, машет рукой. - Мама просто убила бы меня на месте, если б увидела - ем руками, вино... Сейчас напьюсь и буду танцевать на столе. Капец и абзац. - Зачем? - он смотрит с недоумением, а потом начинает смеяться вслед за ней. Вино туманит голову и ей, и ему. Вино? Или близость смерти? - А как же у вас едят, если не руками? - спрашивает он, наконец. - Есть такая штука - вилка, - она вытягивает мизинец и указательный и с серьезным видом тыкает в рыбу. - Могу тебя уверить, в этой рыбе злого духа не водится. Нет нужды так его отгонять, - так же серьезно говорит он. И теперь уж оба хохочут. Только у него смех выключается так же быстро, как и вспыхивает. Снова в глазах пустота, и с этим срочно нужно что-то делать. Она насвистывает - до того, как люди начнут верить, что свистом выдуваются из дома деньги, еще должно пройти три-четыре тысячи лет, - и неожиданно для себя запевает: Ты был львом и оленем, ты из гордого племени Живущего там у небесной черты. Она и сама не знает, как это будет звучать на его языке. Тут, во сне как-то сами собой понимаются чужие слова - во сне чужих языков не бывает... Где ночи крылаты, а ветры косматы И из мужчин всех доблестней ты. Он чуть улыбается - ну да, вокалистка из нее еще та. Она прикрывает глаза: наплевать! Сейчас на все наплевать. Тем более, что слова она помнит с пятого на десятое, поэтому просто прола-ла-лакивает те куски, которых не помнит. И вдруг в ее неверный, прерывающийся голос вплетаются звуки - звон струн под умелой рукой. Где ночи крылаты, где кони косматы Где щиты, мечи, латы словно песни звенят Корабли под парусами Под павлиньими хвостами И ведьмы нежнее и краше меня. Удивило, как он сумел понять мелодию по ее неумелому пению - но с ним порой вообще не знаешь, чего ждать. И так легко сейчас просто откинуться назад, облокотившись о его спину, и ощущать всей собой легкие движения, которыми он перебирает струны. Ничто не важно, кроме этого мгновения, и кроме песни. У них тёплые плечи и дерзкие речи Посмотри как тают свечи в темноте высоко, Где кони крылаты, а ветры косматы Это всё далеко, далеко, далеко. (1) "Далеко, далеко, далеко" - отдается в ушах. И верно, далеко. Во сне? - А правда, что у вас принято целоваться, взявшись за уши друг друга? - Теперь уже он давится, кашляет и расплескивает вино, услышав это. Вопрос глупый, как и все сейчас. Все кажется глупостью перед лицом смерти - так что дурачеством больше, дурачеством меньше... - За уши? Почему за уши? - у него такой забавный вид, когда он удивляется. И все вокруг нереальное, как в тумане. Нереальное, а оттого и не страшно. Весело, шибает в голову, как пузырьки от шампанского. И тогда она действительно берет его за уши, чуть отодвинув его длинные волосы и шутливо заставляет покачивать головой. - Точно, удобно, - с довольным видом заявляет она. И уж как так получается, что они целуются - совершенно непонятно. И еще более непонятно, неизбежно и нереально все дальнейшее - его руки обхватывают и прижимают ее. Все дозволено и все сейчас возможно, она целует его лицо, подставляясь под его руки, под его губы, под тяжесть его тела - и все становится невесомо, будто они в космосе или падают, летят с огромной высоты. Только боль, упавшая сильно и коротко, будто топор гильотины, отрубила, отрезвила от сна; она забарахталась в этой боли, выплывая из нее, как из воды, цепляясь за его плечи, застонав протяжно и жалобно, с безумными глазами, ошалевшая, будто ныряльщица за губками, которой не хватило воздуха. И он вытащил ее из водной пропасти, убив боль, растворив в невесомости, в ритме движений, в стоне, забрав эту боль. Она выплыла, отряхивая воду, снова в том же бесконечном падении сна - лишь постепенно восстанавливая реальность и снова обретая свою телесность, будто отвердевающая на солнце глина. Не глина. Живая плоть. Дышит тяжело, и глаза словно не видят, слепо шарит по покрывалу ложа, по ее плечам, притягивает к себе, всматривается... - Что я... о боги, что я наделал?.. Жрица... Каждый звук усиливается стократ, бубухает в висках, и она вдруг отчетливо понимает, что руки, испуганно скользящие по ее коже - руки обреченного. Руки, которые убивали. На нем тяжесть пролитой крови, и она ощущает эту тяжесть, и оттого еще сильнее и больнее чувствует, как он на самом деле хрупок, это сильный и отважный воин. Он надломился, он сейчас упадет, он цепляется за нее. - Было хорошо, - непослушными как после мороза губами произносит она. - Правда. Она сама не знает, правда это или нет, она еще не отвердела, еще не вернулась. Можно просто тихо лежать, водя пальцем по влажной коже того, кто лежит рядом. Ни о чем не думать, ничего не говорить. Но он ждет. Ждет ее приговора. И только в ее силах сейчас снять эту тяжесть, заставить его забыть - хоть на время. Кровью кровь поправ. И она говорит какую-то бессмыслицу о том, что это хорошо - первым стал друг. И что она не давала никаких обетов, и что в ее мире девственность уже ничего не значит. Он почти не вслушивается в слова, слушает только музыку ее голоса. *** Владимир чувствовал себя в высшей степени неуютно в крохотной комнатушке, заставленной изваяниями и заготовками, сырой, пропитавшейся кисловатым могильным запахом сырой глины, сырого же гипса и бетона. Отовсюду на него глядели слепые глаза, шарашились мертвые руки и ноги. Огромное гипсовое ухо - отдельное ухо, с куском гипсового же черепа, - напоминало о "Солярисе" Тарковского. Еще неуютнее было от нервных, прерывающихся речей хозяина, которые бурлили и пенились, как весенние воды, и все никак не могли найти свое русло. ...- стройный корабль с названием... Господи, одно название приводит в трепет! "Буэна Сперанция", сиречь "Добрая Надежда". Она несла темные создания древнего гения, запечатанные именами могучих жестоких владык... изваяния с человечьими головами и звериным туловом, химеры, которые некогда владели подлунным миром, а теперь упокоились в камне... спите с миром... Фетисов жадно отхлебнул из кружки - Малкович видел, как дернулось его тощее горло, проталкивая горький травяной чай. Так, будто это было старое вино из темных подвалов. - Горький полынный... степной и лесной... - снова заговорил скульптор. Потом неожиданно осмысленно взглянул на Владимира: - Так о чем я? - О корабле "Буэна Сперанца", - терпеливо напомнил Владимир. Фетисов кивнул и заговорил теперь на удивление ровно и сухо, точно читая новости: - 1830 год. Корабль вез не только то, что было закуплено для украшения набережной в столице. Молодой флотский лейтенант, Александр Ольховский, небогатый дворянин, вез так же приобретенное для своего дома. Приобретение должно было развеять черную меланхолию, в которую все глубже впадала его мать. Речь скульптора снова стала бессвязной. Владимир улавливал отдельные обрывки - странная одержимость охватывала лейтенанта, все свободные от вахты часы он проводил вместе со своим грузом, специально спускаясь в трюм, поглаживая деревянные стенки ящика. Все мысли, все неясные томления и переживания лейтенанат скрупулезно фиксировал в дневнике, который, как понял Малкович, был найден Фетисовым тут, в Н. И по приезду молодой моряк не избавился от одержимости, все время он проводил со своим приобретением... - Пока не решил уничтожить ее! - злобно взвизгнул вдруг Фетисов. - Кого? - вздрогнув от неожиданности, спросил Владимир. - Девушку, - прежним сухим тоном ответил скульптор. - Композиция, насколько я могу судить, состояла из женской фигуры в человеческий рост и фигуры лежащего мужчины. Он вдруг расхохотался, да так, что у Малковича зашевелились на голове волосы - низким, долгим, жутким смехом безумного. - Не даром... - сквозь хохот проговорил Фетисов. - Недаром покровителем художников был Аполлон. Близнецы Лато, брат с сестрой, Аполлон и Артемида - сильные, разумные и безжалостные. Глупый, глупый Пигмалион - пал жертвой страсти, продался шлюхе Афродите! Ему следовало быть безжалостным, ему следовало идти к своей славе, к славе художника! Что может быть слаще этой славы, этой власти? Поистине власть такая выше царской, выше императорской, выше любой иной!.. И для достижения ее истинный художник идет по трупам и не считается с жертвами. Озарил странным светом дорогу Серп о двух исполинских рогах. Серп навис в темном небе двурого,— Дивный призрак, развеявший страх,— Серп Астарты, сияя двурого, Прогоняя сомненья и страх, (2) - процитировал Фетисов, подвывая на концах строчек. Потом снова поник, обессиленный своей вспышкой. - Близнецы отомстили ему. Бедный мальчик погиб в неполные тридцать. Так-то, милостивый государь! - с шутовской учтивостью закончил Фетисов и поклонился, мазнув по колену сидящего Владимира взлетевшими от резкого взмаха неряшливыми длинными сальными прядями. ... Оставшись один, Фетисов бесцельно оглядел свою комнатушку. Не то, все не то... Его вдруг стало мутить - застывшие в углах истуканы, казалось ему, таращили глаза и заполняли каморку, вытесняя воздух. Он вытащил наброски своей последней попытки. Бесполезно! Красивое лицо, красивое сильное тело - всего лишь красивое. Но нет того тепла, нет той затаившейся грустной усмешки в уголках глаз, нет завораживающего сочетания изящного рисунка рта и совершенной мужественности очертаний лица, нет этой легкой неправильности в линии носа, нет гордой силы в абрисах стройной шеи. Есть красивый истукан, лишь отдаленно схожий с тем... Белые и желтовато-бурые слепые глаза, кажется, следили за ним, и Фетисов беспомощно завыл, схватил валявшуюся в углу толстую арматурину и с воплем хватил ближайший бюст. Брызнул гипс, половина головы отлетела к ногам Фетисова и уставилась оттуда единственным уцелевшим глазом. И тогда пришла настоящая злоба. Рассчетливая и безжалостная. Он упаковал в газеты коротенький ломик и опасливо выглянул в начавшее вечереть окно. Через несколько минут скульптора можно было увидеть бежащим трусцой по теневой стороне улицы. И две пары внимательных глаз проводили его, удостоверившись, что возвращаться он не собирается. - Давай!.. - две тени проскользнули к домику. Фетисов же бежал по пыльной улице, сжимая завернутый в газеты ломик. У музея он воровато оглянулся и скользнул в обход здания, туда, где был вход в подвал. - Нил? - услышал Фетисов, когда минут через десять вышел из подвала, обогнул особняк Ольховских и остановился, потерянный, на дорожке, ведущей к центральному входу. О том, что он только что сделал в подвале, скульптор не думал. В нем поднималась звериная, инстинктивная опасливость. Старая карга хорошо его знает... ее только теперь не хватало... чтоб ей... Ольховская. Хранитель музея. Она смотрела вопросительно и строго. Она не поймет... красивый истукан вместо того, мраморного и одновременно живого, несмотря на мраморность - это его, Фетисова, трагедия... это так страшно... это что стоит тысяч жизней, а не то что разбитой статуи. Трусливый холодок побежал по позвоночнику. Темнеет... найдут нескоро... Осколки мрамора, разлетевшиеся, осыпавшие испуганно вздыбивших шерсть зверей... Лиса, лиса там самая подлая, надо бы и ее тоже... И он, думая теперь только о том, как бы ускользнать незамеченным - от лисы с ее стеклянным взглядом, от мраморных осколков, от строгих глаз Ольховской, смог медленно и вроде как равнодушно подойти к директору музея. А потом резко размахнулся и, крякнув, как дровосек за работой, ударил пожилую женщину ломиком по голове...