Долгий сон статуи

Она пыталась найти в себе жалость, пыталась отыскать скорбь по погибшему брату - но внутри воцарилась пустота. Как писали в старых барометрах - Великая Сушь. Сухо, пусто и голо, и лишь мысль о дочери вспыхивала в мертвой пустоте. Клеопатра шла по еще прохладной асфальтовой улице - босая, в одном легком платье. И это не казалось неправильным - напротив, идти босой, без стягивающих кожу и душу прически, макияжа и прочих атрибутов рутинного будня было сейчас единственно возможным. Она шла за своей дочерью. Сверхъестественная уверенность, с какой она шла спасать дочь от чудовищ, которым в ее привычном мировосприятии и места-то не было, и то трезвое соображение, что нельзя в этом полагаться на органы правопорядка, не только не враждовали между собой в сознании Клеопатры Викентьевны, но напротив, помогали и дополняли друг друга. Вместе они составляли что-то вроде железобетона, но что там было каркасом, а что - цементом, Клеопатра не давала себе труд понимать. Перед ней проходили картины, описанные Женькой в ее электронном дневнике - сухая красная земля, облачка бело-розовой пыли от тяжелых деревянных колес неуклюжих повозок, и разливающаяся надо всем этим давящая, глушащая все звуки жара. Это походило на дурной тяжелый сон, да что там - на целый сонм кошмаров. То Клеопатра видела свою Женьку, в белом в пол одеянии восходящей по бесконечной каменной лестнице, и сердце ее рвалось на части от горя, бессилия и безысходности; то видела Женьку на берегу моря, среди колонн, возносящую ладони в жесте приветствия неведомому божеству; а то дочь шла вдоль покачивавшихся у берега старинных кораблей с высокими носами - "медноклювых судов", почему-то подумала Клеопатра. Шла вместе с высоким воином в бронзовом нагруднике. *** Плоть против камня. Живое против мертвого. О кудрявой девочке, жизнь которой зависела сейчас от его победы, он забыл в тот самый миг, когда взглянул в пустые глаза своей каменной копии. И увидел в них ту самую плещущую ало-багряную тьму, в которую когда-то, невообразимо давно смотрел, ощущая, как каменеет его собственное тело. Кровавую тьму глаз Темной Богини-Охотницы. Эти глаза впервые взглянули на него из дыма, застлавшего алтарь, на который должна была пролиться кровь царской дочери. Он так и не понял, что так разгневало богиню - возможно, то, что он попытался встать на пути ее воли, или то, что он был сыном морского божества... Глаза в глаза, и мгновение растягивается, плывет над потрескавшейся от жары сухой землей. Ни звука. Может ли его боевое умение соперничать с твердостью мертвого камня? Может ли его полубожественная быстрота соперничать с нечеловеческой же быстротой каменного воина? И достаточно ли будет первого и второй для того, чтобы завершить то, что не удалось ему когда-то?.. Легкое движение прерывает их неподвижность - движение сухого песка, который закручивается маленьким смерчиком и опадает с шелестом змеиной чешуи. И они бросаются друг на друга. *** Алексу кросс никогда не давался. А уж теперь, после их с Патом забега к трем сходящимся тропинкам, после того, как они одолели истуканов... Алексу казалось, что сердце его сию секунду выскочит откуда-то через горло или вовсе разорвется. - Ал... - Вольман, похоже, понял его состояние, - как ты это сообразил?.. Можно чуть-чуть сбавить темп. Пат, сейчас их собака ищейка, тоже, видать, нуждался в небольшой передышке. Как и Корибанов, и сержант. - У каждого ритуала есть открытие и закрытие, - едва переводя дух, переходя с бега на легкую трусцу, пропыхтел Алекс. - Иначе говоря, голова и хвост дракона. Помнишь, я говорил тебе о жертвоприношении. Очевидно, кровью несчастных собачек Фетисов и оживил своих истуканов - это была голова дракона, то, ради чего и проводился ритуал. Но зола, сожженный прах жертв также является честью ритуала. Который может обратить его вспять. - Ну что ж, подытожим, - снова влезая в шкуру следака, сказал Вольман. Он подладился под темп Алекса без труда, и Куретовский хорошо понимал, что щуплый с виду Жорка намного выносливее его самого. - Была статуя. В статую влюбился некий Александр Ольховский, - Вольман выразительно взглянул на Пата, - отчего и наложил на себя руки. Далее некто эту статую захаранивает... - Возможно, по приказу матери того, старинного Ольховского, - вставил Алекс. - Возможно. Захаранивает на много-много лет. Извлекает ее из-под земли Фетисов, наш неудовлетворенный гений... - Сооружает бетонную одежку, присобачивает плакальщицу и посылает на конкурс. - С конкурсом не выгорает - кстати, зря, этот гранитный атакующий монстр, что стоит в вашем парке, выглядит чудовищно, - заметил Вольман. Алекс продолжил: - Плакальщицу дезавуируют... - Алиса, не говори слова только потому, что они красивые и длинные, - пробормотал явно наглеющий Пат. Он не отрывал взгляда от пыльной дороги. Алекс помимо воли улыбнулся. - Согласен, слово не совсем удачное. Разбивают. - Разбивают, а то, что осталось, заточают в музейный подвал. Где со временем его обнаруживают некие достойные молодые люди, - Вольман мотнул головой в сторону Пата. - Но еще до этого господин Фетисов, мучимый творческими порывами, решает потягаться с неведомыми творцами статуи и делает свою, по образу и подобию так сказать... - Вольман задумался. - А вот дальше начинается чертовщина. - Она же и продолжается, - пробормотал Алекс. - Что там видно, Патрокл? - Озеро... они на берегу сухого озера!.. - И юношей словно выстрелили из рогатки - он почти с места рванул вперед таким темпом, что сразу оказался далеко впереди. И этим подхлестнул остальных. Даже вымотанный забегами Алекс, стиснув зубы, ускорился - Пат добежит скорее всех, Пат будет там один! И ужас от этой мысли словно вдохнул в него новые силы. *** Каменному не хватало скорости, но удары его были сокрушительны. Все труднее было уходить от них, все безнадежнее казался бой. Силы иссякали, уходили как вода в песок. Вода... губы пересохли, хотя бы глоток воды! И это пришло само, родилось в нем - давно забытое, высушенное было, вытравленное временем... временами. Он с силой оттолкнул противника, на мгновение поднял голову к набирающему жаркую голубизну небу. Небо было иссушенным, таким же иссушенным, как земля, без капли влаги. Тогда он воззвал к стихии, не знающей удержу, не знающей пощады, сильной и в рождении, и в смерти. Той, которая была колыбелью всего живого - и которая породила его мать. И в ответ на его призыв накалившийся уже солнцем воздух вздрогнул. Он снова бросился в бой и не видел, как на урезе неба заклубились тучи, вспенились, как хребты высоких волн, и даже ударившее жгучее солнце не смогло помешать им. Тучи вспухали, как надутые спелым ветром паруса кораблей, росли и раздувались, наступали на синеву неба. Но ни он, ни его противник не видели этого - бой поглотил их, закружил, обеспамятел. - Акхелайо-о-о-с! Отзвук голоса - любимого, родного, который он сразу узнал - отдался в ушах призывом боевой трубы. И, навалившись, он всей силой, - и своей, и той, что вливалась в него со стремительно темневшего неба, из клубящихся туч, - прижал своего каменного двойника к сухой земле. Он не обращал внимания на удары каменных кулаков и локтей, на пинки, почти не чувствовал боли, не слышал тонко завывшего человечка, который и кинул каменного в бой - он все давил и давил, вжимая статую в землю, ощущая, как что-то жгучее перетекает из камня в его тело, делая сильнее и сильнее. Давил и давил. Пока не почувствовал, что каменное существо под ним словно окоченело. И замерло - безжизненное, бесполезное. Мертвое. *** Вольман видел, как победитель, в котором он узнал их задержанного, медленно поднимается на ноги, как отрешенно смотрит на поверженного противника. Ахилл... Теперь Вольман отчетливо понимал, что как бы сумасшедше это ни звучало - это правда. Тот самый. Он встает - медленно, как в рисованном фильме растет дерево, поднимаясь, распрямляя ветки... А потом поднимает глаза и обводит взглядом их, Фетисова. На Фетисове, ломавшем в отчаянии руки, его взгляд остановился - и прежде чем кто-либо успел что-то предпринять, Ахилл кинулся к скульптору. Со сверхчеловеческой силой и яростью он схватил Фетисова за ноги, раскрутил, будто пустой мешок, а потом швырнул - и крик злосчастного скульптора поглотил грозный рокот надвигающихся туч. "И вот сжи­га­ет зем­лю всю Арес-пля­сун, Ведя свою кро­ва­вую мело­дию", - раздельно, будто находясь под гипнозом, проговорил Алекс, стоящий чуть поодаль. Но Вольман на него не смотрел - он смотрел на Ахилла и старался сфокусироваться. Чтобы осознать - точно ли он видел то, что видел? Точно ли пробегали по рукам, плечам, всему телу Ахилла синеватые искорки, точно ли он сделался вдруг выше, чем был, и как-то мощнее. Точно ли зажглись алой берсерковой яростью его глаза. Точно ли он стал вдруг до ужаса схож с тем серым бетонным чудовищем, с которым только что сражался... Но решить этого для себя Вольман не успел - Ахилл кинулся к Алексу. Рефлексы оперативника сработали раньше, чем Вольман сумел оценить опасность - пальцы сами вырвали из кобуры "макарова". Он успел порадоваться, что по пути вставил запасную обойму, он даже успел прицелиться - но откуда-то сверху упал сине-белый тонкий язык молнии, ударил с точностью хирургического скальпеля, выбил пистолет... Вольмана отбросило в сторону, он ошарашенно уставился на бурлящее тучами небо, опасаясь пошевелиться. Он мог только смотреть. Смотреть, как на пути одержимого яростью Ахилла возник Пат Ольховский. Пат... Патрокл, сказал себе Вольман. Патрокл, казавшийся сейчас почти хрупким перед Ахиллом, который был выше его более чем на голову. Вольман не понимал того, что сказал Патрокл - но сами слова были сейчас неважны. Патрокл заклинал, заговаривал зверя, поселившегося в теле Ахилла. И показалось капитану Георгию Вольману, что даже тучи бросили клубиться и двигаться в небе, остановились и замерли, ожидая, чем же закончится этот разговор. Стало тихо-тихо. И тут хлынул дождь. - Акелайос... - различил Вольман. Он видел, как лицо Ахилла исказилось, как он оттолкнул Ольховского и в неуловимо стремительном выпаде схватил Алекса за горло. "Гусовский Сергей Иванович... Малкович Владимир Викентьевич..." - имена, словно бегущая строчка на экране... Тех людей он убивал так же. Это, видно, понял и Пат, по-бульдожьи вцепившийся в руку Ахилла. Вольман вскочил на ноги. Вдруг Ахилл медленно отпустил горло Алекса и, будто пушинку, стряхнув Ольховского, сделал два шага назад. И остановился, едва заметно поворачивая голову из стороны в сторону, то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь, силясь уловить, расслышать что-то недоступное слуху Вольмана. *** Эта песня... Тогда, тогда давно эта песня вернула ему спокойствие, утишила боль... И сейчас он вновь слышал ее - выпеваемую неверным, слабым женским голосом. Она никогда не верила в него-чудовище, как верили другие. В убийцу, в того, кто наслаждался кровью и смертями. Он не получал никакого наслаждения от чужих смертей - но убивать он умел лучше других. И это пугало - всех, кроме нее. Она никогда его не боялась. Почти... никогда. Разве что когда он только очнулся здесь, в этом странном мире, выломился из каменного кокона, она испугалась. А от ее испуга ему стало неожиданно больно. И каково же было облегчение, когда этот ее испуг прошел, и они почти вернулись к тем легким дружеским разговорам. Нет, он не будет, не должен стать чудовищем! *** "Куда ты?" "Постой!" Что-то из этого, наверное, Пат должен был крикнуть. Остановить бросившегося прочь Лайоса. Но что-то не давало остановить убегавшего, и Пат притворился перед самим собой, что ему просто не до того - он помог подняться Алексу, поминутно спрашивая, все ли в порядке, изображая беспокойство и заботу. Хотя знал, чувствовал, что с Алексом все в порядке. Но быть с Алексом сейчас означало избежать ненужного и болезненного, обозначить - наглядно и понятно. "Расставить приоритеты", сказал кто-то в голове Пата голосом школьного преподавателя математики. - Да что он... Пат рывком поднял голову - Вольман указывал на место недавнего боя. И Пат тоже увидел, что противник Ахилла медленно поднимается с земли. А сам Ахилл вдруг словно ослабел, утратил ту нечеловеческую силу, которую излучала еще вот только что его высокая, мощная фигура. Да и мощи особой Пат сейчас не видел - Ахилл выглядел сейчас вполне обычным спортивным парнем. Без какой бы то ни было божественности. - Черт меня подери... - голос Вольмана едва не терялся в гулком, жадном шорохе густеющего дождя. - Упал на эту каменную... и их обоих как будто пронзило молнией. - Он отдал свою силу статуе, - чужим каким-то, будто надтреснутым голосом произнес Алекс. - Отдал, чтобы не стать таким же... "Чтобы остаться человеком", - мысленно поправил его Пат, с захолонувшим сердцем следивший за возобновившимся сражением. Ахилл теперь едва сдерживал выпады противника, и Пат вдруг понял, что сам вздрагивает от боли каждый раз, когда каменные кулаки и локти врезаются в живую плоть. Фетисовский истукан теснил и теснил Ахилла к обрыву. Тому обрыву, куда сам Ахилл швырнул скульптора. *** Все чувства, все ощущения ее были сейчас необычайно обострены. И Женя неожиданно для себя почти до слез обрадовалась дождю. Она чувствовала, что песок под ее ногами стал плотен и прохладен. Она теперь не ощущала страха, который охватил ее, когда в песчаную ямину кубарем скатился Фетисов. Ей вдруг стало жалко скульптора, и та злость, которая охватила ее, когда она услышала, как скульптор описывал в красках, что же произойдет с нею, Женей, если Ахилл окажется от поединка со статуей, бесследно прошла. Дождь будто прогнал всю тяжесть, разбил, разрушил все то, что душило иссохшую землю. Освободил ото всего заскорузлого, высохшего и ненужного. Дождь умывал и смывал. И Женя была этому рада. Ее охватило сейчас то же беспечное чувство свободы, которое она помнила по своим "снам о древних временах", как она это мысленно называла. Ты был львом и оленем, ты из гордого племени Живущего там у небесной черты... Как хорошо пелось это на берегу древнего моря, ночью! Женя сама не заметила, как запела в полный голос. Где ночи крылаты, а ветры косматы И из мужчин всех доблестней ты. Она пела, почти слыша музыку, и чувствовала, что голос ее обретает ту силу и полноту, которую он никогда не имел. Никогда - разве что... Таким же полным глубоким голосом она пела ту хвалебную песню Охотнице, которой Богиня научила ее. Ее тело будто превратилось в звучащую раковину. Где ночи крылаты, а ветры косматы И из мужчин всех доблестней ты. Нет, ей не нужны сейчас темные и кровавые слова гимна Охотнице! Ей нужны эти, именно эти слова. Она сейчас почти равносильна Богине, ее голос летит... Моя верность хранится там, где пляшут зарницы Как бы ты не стремился не достанешь рукой. Она творила сейчас священнодействие - иное, чем то, которому ее обучала Богиня, иное, чем то, которое наполняло душу неясным отвращением. Менее сильное - и все же более нужное. Где ночи крылаты, где кони косматы Где щиты, мечи, латы словно песни звенят... Дождь усилился, и промокшую до нитки Женю охватило ликование. Она не знала, что именно сотворила сейчас, не могла дать этому наименования - но знала, что ей это удалось. И тут Женя ощутила, что песок под ногами ее начинает словно бы подаваться, он стал менее плотен. Песок впитывает воду - но тут, показалось Жене, вода сама выступала из-под песка. *** - Пусти! - Пат пытался сбросить руки Алекса и Вольмана, которые пытались его сдержать, висли на руках. Он казался себе бурлаком, тянущим баржу, он упирался в размокающую под ливнем глинистую землю и, волоча пытавшихся остановить его, продвигался к обрыву. Туда, где в пелене дождя продолжался бой. - Ты ничего не сможешь сделать! Патрокл!! - перекрикивая дождь, орал Вольман. - Пат! - Это камень против человека! - перед его глазами вдруг встали высокие, до самых небес стены, хохочущий чей-то рот... "Зачем предвещаешь ты смерть мне? Кто знает: может, он раньше простится с жизнью, моим копьем сраженный..." Они не удержат его! Может, его мокрые руки просто выскользнули из рук Алекса и Вольмана. А может, те самые лукавые, скользкие, как размокшая земля, боги помогли ему - Патрокл, освободившись, бросился вперед. Он видел, что Ахилл едва стоит на ногах, что дождевые струи, стекая по его телу, окрашиваются розовым от его крови. Ахилл сражается не со статуей, неожиданно осознает он - это сражение с самим собой. Со своей божественной сущностью. С тем, кем его считали поколения и поколения людей. С тем, кем его сделали. - Стой! Не его! Меня, убей меня! - голос срывается, дождь, будто озлясь, хлещет по губам. И тот, каменный, останавливается. Задержав удар и в упор глядя на Патрокла. Поворачивается спиной к обрыву и больше не смотрит на упавшего на одно колено противника. Алым поблескивают сквозь дождь глаза каменного Ахилла. Алым сквозь серый дождь, Патрокл узнает этот блеск - он снова видит вечереющий парк... и мертвого теперь Паруса. Паруса... какие еще паруса? Кораблей медноклювых паруса... Тоской плещет из каменных глазниц. Статуя замирает на обрыве, не отводя взгляда от Пата. И вдруг, раскинув руки, спиной, как в морские волны, валится вниз. Израненный Ахилл поднимает голову, когда Пат подбегает к нему. На лбу его кровавая рана, струйки крови сбегают по лицу, смешиваясь с дождем. И тут снизу, из ямины, куда свалилась статуя, доносится крик. *** Фетисов орет и пытается выдрать ноги. Статую уже не видать, даже поднятая рука скрылась под желто-серым мокрым песком. Ливень успокаивается, но та подземная, подспудная, злая вода, которая превращает песок в неверное болото, только прибывает. - Надо веревку! - слышит Женя. Песок держит ее ступни, будто сильные руки сомкнулись на щиколотках. Не двигаться. Почти не дышать. - Тебя самого затянет... Веревку надо. - Стой на месте! Не шевелись! Женя видит, как Ахилл осторожно сползает с обрыва и ступает босой ногой на песок. Он почти скользит, Жене даже кажется, что его ступни не касаются песка. Шаг... еще шаг - легкий, Ахилл скользит по поверхности, и Жене кажется, что его тело не имеет веса, так легко он скользит... Фетисов натужно воет, и песок скрывает его страшно искаженное лицо, вытаращенные, едва не вылезшие из орбит побелевшие глаза и раззявленный в вопле рот. Женя пытается не смотреть туда, но от последнего, уже почти из-под земли, высокого визга вздрагивает. И ее дрожь будто передается Ахиллу - он оступается, и его немедленно засасывает по колено. Но он уже так близко, руку протянуть, коснуться пальцами пальцев. - Женя... - Ахилл впервые называл ее этим именем. "Женя" - тихо, почти шепотом, чтоб не двинулся коварный песок под ногами. *** Собственное имя бьется в такт шагам - Клеопатра... Клеопатра... Она сперва идет, а потом бежит - так как и в юности не бегала, легко, будто ноги сами несут ее. Несут легко и так безнадежно. Она захлебывается воздухом, дождем, падает, поднимается. Эти люди, мужчины, сильные и такие уверенные, сказали, что все будет хорошо. И как она могла хоть на миг поверить им? Еще вот только-только - она шла со спокойной надеждой, а сейчас всею собой знает, что от надежды ее остается все меньше. А страх прибывает, как прибывает дождевая вода... Дочь... доченька... потеряв тебя, она как птица, потерявшая птенца, будет осуждена глядеть на опустевшее гнездо. Одиноко глядеть, одиноко плакать и вспоминать... Клеопатре все страшнее, и бежит она, то ли стремясь догнать, найти, спасти дочь, то ли сама спасаясь от своего же собственного страха. Бог, боги - как может она верить, молиться им, если он, они отбирают у нее дочь! "Какие боги? Какие молитвы? Я схожу с ума..." Она никогда не верила ни в каких богов. Это дождь вокруг - или это дрожит безветренный зной? Тот зной, который царил и в Н., вот только вчера... Жара и скрип повозок по красной земле, запах кожи, пота и металла. И безнадежности. Каменные ступени, по которым от нее уходит дочь, уходит поднимаясь к пылающему равнодушному небу. Клеопатра отчаянно мотает головой и бросается бежать дальше - пусть разорвется ее сердце, пусть... она должна бежать! *** - Женя... давай руки. Влезешь мне на плечи... успеешь влезть... выпрыгнуть на берег... Тут близко. Песок, словно сильные руки, держит ступни и щиколотки. Не шевелиться. Почти не дышать. Одними губами: - А ты? От ее ли голоса, или от какого-то неуловимого движения что-то булькает под ногами, и Женя тоже проваливается почти по колено. Инстинктивно выбрасывает руку, хватаясь за запястье Ахилла. Его рука немедленно клещами смыкается на ее предплечье. А серые глаза облегченно улыбаются. Теперь не разорвать, думает Женя. Может, так оно и должно было быть... с самого начала. Еще с того самого начала, когда он заступил дорогу воинам, пришедшим забрать ее к жертвеннику. - Ну же! Ахилл дергает ее за руку так, что едва не вырывает из плеча. И Женя вытягивает вторую руку, чувствуя, как страшная хватка песка ослабляется. Ахилл откидывается на спину и снова с силой тянет, наверх, на себя, выволакивая ее и погружаясь сам. На миг ее лицо оказывается совсем близко к его лицу - глаза в глаза, карий бархат в смертную водную прозрачную глубину. Он выталкивает ее с такой силой, что, кажется, она может взлететь над смертельной песчаной ямой... Но словно застит ему глаза - Женя летит чуть в сторону от берега, не по кратчайшей, а вкось. И падает с размаху в песок, и песок, будто живое злобное существо, мгновенно втягивает ее худенькое тело. Последнее, что она видит - смыкающееся серое, желтое месиво, которое скрывает дымно-серое дождевое небо, последнее, что слышит - отчаянный, срывающийся крик матери...