Долгий сон статуи

После того, как дверь закрылась и лязгнул запор, он некоторое время просидел неподвижно, без мыслей, без ощущений. Потом лег. На узенькой низкой лежанке было жестко, тощая подушка и легкое покрывало, серое, как здешние дороги, навевали уныние. Однако едва он коснулся головой подушки, как серые стены померкли и он увидел море. Не Счастливчика, не мать, не отца. На него двигалось море - могучее и сияющее. Море его самого первого в жизни воспоминания. Море, в которое он вывалился, покинув материнскую утробу. И это первозданное море будило на его губах улыбку. В тягучие ночи и дни, пока он пребывал между жизнью и смертью, в каменном теле, он не видел снов. А может, просто не отличал сны ото всего остального недобытия. Видят ли статуи сны? Те колоссы, которые возвышались подле лувийских храмов - они сны видели? И в те две короткие ночи, которые провел он в этом странном мире, вместо снов к нему приходила пестрая кутерьма каких-то картинок, обрывки воспоминаний, оглодки уже пережитого и прожитого. Все годилось - лишь бы отпугнуть мысли о том, что в этом мире он пребывал в каменном теле, и в то же самое время в том, своем мире тосковал по Клеосу, встречался на берегу моря с царевной-жрицей, оказавшейся тут обыкновенной девушкой. Непостижимость того, что все это вроде бы происходило одновременно, и пугала, и завораживала. А вот сейчас, когда ему заковали руки, когда заперли в маленькой комнатушке с низким потолком, на него вдруг снизошел покой. Его несли воды Судьбы, и он решил просто ждать твердого берега. Он был сейчас вне мира, вне времени и вне какого-либо долга - это давало странную свободу, которой прежде у него никогда не было. Он был сейчас свободен даже от Клеоса. Клеос... Патрокл... Никогда не вмещало имя, простое имя всего Счастливчика, всего ясного и яркого, что жило в нем. Прощай, Счастливчик! Оказывается, бесконечно долго можно жить надеждой - так долго, что время убивает все низменное, утробное, шипящее "мое, мое". Остается только тихая радость от того, что дорогой тебе человек ходит по земле под одним с тобою солнцем, дышит одним с тобою воздухом и имеет причины смеяться. Это оказывается вовсе не малостью, этого оказывается так неизмеримо много, что можно захлебнуться. Прощай, Патрокл. Будь счастлив. Он был свободен, и ему свободному снилось море. Теплое - и все же навевающее сладкую прохладу; могучее и дарующее силу, но ласковое, как котенок. Море его рождения. Но как ни был глубок его сон, он проснулся за миг до того, как в двери щелкнул замок. *** Наверное, было бы легче, если бы она по-настоящему испугалась, подумала Женя. Легче, потому что не думалось бы ни о чем, кроме собственного испуга - ни о маме и том, как она будет переживать, ни о Лайосе и том, что с ним сталось, ни о Пате. Все место мыслей занимал бы испуг. Но после первого накатившего ужаса все свелось к такому абсурду, что от страха почти ничего не осталось. И скульптор Фетисов на злодея не тянул, и статуи его, хоть и ожившие, особого ужаса в Жене не вызвали. Разве что от извивающейся и быстро скрывшейся в траве серой руки ей стало очень не по себе. - А вы эту руку для чего делали? - неожиданно для себя спросила Женя. Фетисов передернул плечами - видно, не ожидал от нее вопроса, - и с расстановкой, словно припоминая слова, ответил: - Хотел лепить Поэта. Рука, на вкус Жени, была нисколько не поэтической - слишком длинное предплечье, слишком выразительный бицепс, а пальцы очень тонкие и длинные, как паучьи лапки. Правда, Женя отдавала себе отчет, что как в поэтах, так и в скульптуре она разбирается не очень. - Какого поэта? - решила она уточнить. Фетисов снова раздраженно дернул плечом. - Поэта. Руки получились, а лица найти так и не смог. Думал я через руки пробиться к лицу, но нет, и в этом потерпел я неудачу. Ползающая рука Поэта, подумала Женя. Звучит, как сценарий плохого ужастика. Или как описание сна. И Фетисов вдруг показался ей похожим на персонаж ее детских снов - Человека-С-Тростью. Этот Человек, длинный, худой и весь какой-то вихлястый, часто снился ей после того, как они уехали от отца. В этих снах были синие лунные ночи, и Человек шел параллельно c ней по пустой улице, одновременно пугая и заставляя горло сжиматься от жалости. На Человеке, припомнила Женя, всегда была мягкая шляпа и длинный шарф, несколько раз обмотанный вокруг шеи. Весь он - и лицо, и одежда, - был невнятного цвета, то ли серого, то ли беловато-синеватого, как лунные лучи. И только шарф был ярко-полосатым. Человек шел вдоль улицы, почти вровень с Женей, не отставая и не обгоняя, держась шагах в трех в стороне, звучно постукивая своей тростью по мостовой. Он все время что-то говорил, но речь его была столь вычурной и напыщенной, что Женя никогда не могла запомнить и слова. Чем ближе подходили они к углу улицы, тем сильнее сжималось жалостью Женино сердце. А на углу всегда происходило одно и то же - Человек-С-Тростью вдруг словно подпрыгивал на месте, вытягивался на глазах, худел, тоньшел и, наконец, превращался в большой стержень для авторучки. Стержень пару мгновений висел в воздухе, а потом падал, разбрасывая эхо по пустым улицам сна. На этом месте Женя всегда просыпалась, едва не захлебываясь слезами. Она смотрела на Фетисова, и скульптор казался ей таким же несчастным, совершенно безнадежно несчастливым, как Человек-С-Тростью, будто и ему безусловно светило превратиться в стержень для авторучки. Фетисов несколько раз бросал на нее пристальные взгляды, пытался высмотреть в ней нечто для себя важное, и Жене подумалось, что ему было бы легче и спокойнее, если бы она по-настоящему боялась. - Господин Фетисов, - спросила она, стараясь, чтобы голос дрожал, как надлежит, от испуга, - а я вам зачем? Некоторое время скульптор молча изучал взглядом ее лицо, будто стараясь решить для себя, достойна ли она ответа. Наконец, видимо, признав ее достаточно напуганной, заговорил: - Когда сами творцы оценивают свои творения - это неправильно. Творения должны говорить за себя, собственным полным голосом. Всю жизнь я мерял себя достижениями древних. Всю жизнь тянулся за ними, тщась догнать. В последний год, с того самого дня, как нашел я мраморное изваяние лежащего, жизнь моя превратилась в ад - мучительные попытки создать нечто, превосходящее найденное в земле... Довольно! И если уж привелось творениям быть сравненными - пускай они померяются силами... Видя, что Женя ничего не понимает, он резко поменял тон. - Я хочу, чтобы тот, кто вышел из древней статуи, померялся силами с моим творением. Древний поэт сказал - "по плодам их узнаете их"... Женя никогда не считала себя особо начитанным человеком, но ей подумалось, что сказал это вовсе не древний поэт, а уж скорее это цитата из Библии. И, конечно, ползающая рука, оказавшаяся рукой Поэта, и безумные глаза Фетисова уж никак не вязались с этой фразой. - По плодам! - взвизгнул скульптор. - Пусть станет окончательно ясно, кто больший художник - я или тот неизвестный, ваявший из мрамора. Фетисов присел. Лицо его подергивалось; гипсовый гном ростом с четырехлетнего ребенка подошел к нему. Женя заметила, что гном старается хоть чуть-чуть коснуться руки скульптора, и даже остававшиеся в ней крупицы страха растворились, будто сахар в горячем чае. Жить и мучиться невозможностью - таковой была участь Фетисова. Жить, будто с отрубленными руками, когда есть желание творить, но не достает... Женя не знала, каким словом обозначить то, чего не достает Фетисову. Была ли это воля или верное направление, или некая искра божья? А может, и все вместе. Она видела каменного гиганта, очень похожего на Лайоса, но все же лишь похожего. Творцом статуи, тем, а, вернее, той, которая превратила некогда жившего человека в статую, дав ему призрачное мучительное долголетие, была Богиня. Фетисову не одолеть Богини, отчетливо осознала Женя. Ее спустили с обрыва в высохшее озерцо, дно которого было покрыто сыпучим сухим песком. Выбраться оттуда самой у Жени не получилось бы, даже если бы она имела такое намерение. Но наверху, на обрыве Женя видела бессонных каменных - или бетонных, она не знала, - стражей, а потому даже не попыталась удрать. Ночь была теплой, а песок достаточно мягок, потому, засыпая, Женя почти не ощущала неудобств. До нее доносилось бормотание Фетисова - тот разговаривал сам с собой; временами из невнятицы прорывались отдельные слова и обрывки фраз. "...призываешь ... придет не тот кого зовешь... спасение ... не в слабой твоей воле... вновь стать человеческим обмылком... вот оно ... твое воинство... безмолвное, неуязвимое и молчащее, как камень..." Богиня никогда не делала блага никому, кроме себя - такой была последняя, уже на границе глубокого сна, связная мысль Жени. *** - Ты не имеешь права его допрашивать, Жора, - мягко, но решительно проговорил Алекс. - Он несовершеннолетний. - Допрашивать - не имею, - не оборачиваясь кивнул Вольман. - Я всего лишь прошу его помочь. Пат же успокаивающе прикрыл глаза. Он словно разом повзрослел - хотя теперь Алекс вообще не был уверен, был ли это действительно некий перелом в парне или просто обнажилась спрятанная до поры-до времени настоящая его суть. Воина и советника. - Разрешите? - раздалось от дверей. И в кабинет, сопровождаемый румянощеким лейтенантом, вошел высокий молодой человек. Тот, о котором Алекс только читал в поэмах, в чьем реальном существовании не были уверены ни большинство ученых, ни сам Алекс. Он встал у стола - до дрожи неуместный в этой обшарпанной комнатке с казенного коричнево-желтоватого цвета стенами, с круглыми пластиковыми часами над столом. Алекс смотрел на него во все глаза, с почти неприличным вниманием. Затерявшийся между двух времен, слишком чужой и здесь, и там. Там - сын богини, обреченный на свою судьбу уже самим своим рождением. Здесь - пришедший требовать свое, то "свое", которое ему не принадлежало никогда и уже тем более не принадлежит теперь. И все же он сейчас был единственным, способным укротить разбушевавшийся ужас. Пришедший почти не обратил внимания на то, что с него сняли наручники. И Алекс ощутил поднимающуюся волну ненависти и ревности - очень уж живо представилось, как вот этот вот человек в совсем другом далеком времени отправляет на смерть Пата... Патрокла, его, Алексового, Пата. Отдает свои доспехи - будто снимая с себя личину. Застегивает под подбородком Пата ремешок своего шлема, помогает надеть поножи, оправляет перевязь с тяжелым мечом... Что-то говорил Вольман, а Пат переводил его слова приведенному, и легла на стол, развернувшись с сухим шелестом, карта, и трое склонились над столом. Все это напоминало военный совет - да, по сути, это и был военный совет, и Алекс чувствовал себя на нем чужим. Передо мною живой носитель мертвого языка, мысленно сострил Алекс. Он пытался ловить звуки чужой речи, которой обменивались Пат и высокий (называть его тем именем, которое вчера вечером произнес Пат, у Алекса не получалось даже мысленно), но не мог уловить почти ничего знакомого. Фонетически этот язык лишь крайне отдаленно напоминал древние языки, которые Алекс изучал - словно обрывки, ошметки полузнакомых букв на вытертом палимпсесте. Но дело было даже не в языке. Эти трое людей - сыщик, "непримиримый борец со злом", как шуточно аттестовали когда-то Вольмана на одном из сабантуйчиков, и двое воинов были сейчас одной командой, несмотря на пролегавшие между ними моря и океаны времен, границ и различий. И в этой команде ему, Алексу, не было места. - Хорошо. Так и сделаем, - Вольман оттолкнулся от стола обеими руками и выпрямился. - Но вы, Ольховский (избегает называть Пата по имени, отметил Алекс), и ты, Ал, останетесь. Я не имею права привлекать гражданских к столь опасной операции. - А он? - Алекс указал на высокого. - Это я-то гражданский? - одновременно с ним возмутился Пат. - Здесь - да, - отрезал Вольман. - Притом еще и несовершеннолетний. Пожалуйста, - он протянул Алексу и Пату пропуск, на котором поставил замысловатую завитушку. Вопрос Алекса Вольман оставил без ответа. *** Пат не поспевал за быстрыми шагами Алекса. Уже второй раз он спрашивал, куда они идут, но ответа не получал. И лишь на третий одинаковый вопрос Алекс невнятно бросил: - Идем искать, где у нашего дракона хвост. Понятнее от этого не стало. И выходящая на пустырь улочка понятности не добавила. А когда Алекс углубился в высокие заросли колючего татарника, Пат и вовсе перестал что-либо понимать. Между тем Алекс достал маленький керамический горшочек - Пат узнал одно из кашпо, в которые в гостинице ставили чахлые кустики бегонии, - и принялся самым тщательным образом осматривать раздорожье трех тропинок, которые сходились в самых густых зарослях татарника. Правда, высокие колючки были тут аккуратно и заботливо отодвинуты и подвязаны. - Хорошо, что не было дождей, - бормотал Алекс. Пат вдруг всем собой ощутил наступившую вокруг тишину - неправдоподобную, невозможную. Затихло все, и даже легчайшее покачивание колючих головок татарника остановилось. - Богиня... - кто или что исторгло из него этот подобный стону зов, Пат не знал. Но это было сильнее его, древнее этого города и возрастом равнялось занимающемуся рассветом небу. - Радуйся, Матерь Богов многославная, с добрым потомством! - шептал Пат на древнем, забытом всеми языке забытые же давно слова. Алекс лишь мельком глянул на него и продолжил свои поиски. Очень скоро он наткнулся на, видимо, то, чего искал - обложенный камнями очаг. - Вот он... хвост... - Алекс пристроил свой горшочек на землю, грохнулся на колени в пыль и принялся щепотью набирать черно-серую жирную золу и ссыпать ее в горшочек. Пат стоял над ним, все еще охваченный тем же ощущением цепенящей тишины, шепча одни и те же древние строчки на забытом языке. Это было сейчас необходимо, это было залогом того, что и земля, и небо, и колючий татарник, и само место это отпустят их с Алексом живыми и невредимыми. - Теперь скорее! Жорка и остальные не могли далеко уйти, - крикнул Алекс, когда они выбрались из колючек на более широкую дорогу. Пат больше ни о чем не спрашивал - если Алекс предпринимает что-то для защиты Вольмана и тех, кто был с ним, значит, так должно. Больше не было ни отравляющей ревности, ни сомнений, ни колебаний. Любовь - это когда тебе ничего не нужно от человека. Лишь знать, что он жив, здоров и ходит по одной с тобою земле. Пат находился во власти все того же размягчающего душу чувства, когда Алекс, вглядывающийся в убегающую вперед них дорогу, издал невнятный возглас. И Пат вслед за ним разглядел поднявшуюся вдруг столбом пыль, расслышал крики и звуки выстрелов... *** Они ожидали опасности, были к ней готовы - но не к такому. Корибанов и Пашутин даже не успели взять оружие наизготовку - враги появились будто из-под земли. Безглазые уродцы, большие и чуть поменьше, в рост человека и совсем маленькие, надвигались, казалось, со всех сторон. Пули рикошетили от гипсовых и бетонных тел, откалывая куски и оставляя щербины, но и пули не могли повредить этим существам. - Товарищ майор, разрешите... гранату? - расслышал Вольман крик Пашутина. В поднявшейся пыли он смог разглядеть только Лайоса, от которого одно из существ отбросило конвоира. Вольман понял, что Лайос освободился от наручников - один из небольших истуканов вдруг взлетел в воздух, подброшенный неимоверно сильным швырком. Какова же силища у этого парня, в каменном чучеле килограмм сто пятьдесят, а то и все двести, подумал Вольман, - если оно, конечно, не пустотелое. Бессилие их пуль убеждало в обратном. Он выстрелил в упор, прямо в голову одного из безглазых уродов, и услышал отчаянный вопль Пашутина. И тут произошло что-то странное - истукан, успевший сломать лейтенанту руку, вдруг мелко затрясся, задрожал, будто внутри него случилось маленькое землетрясение. Остальные же замерли на месте, в разных позах, будто парализованные. Напавшая на Пашутина статуя замерла и словно потемнела. И больше уже не двинулась. Остальные же ожили, будто по команде "Отомри!" А за утратившим теплившееся в нем подобие жизни истуканом Вольман увидел Алекса Куретовского. Тот, словно древний сеятель, широко размахнулся и сыпанул в одного из нападавших черно-серым порошком. И с этой статуей случилось то же, что и с первой - дрожь, вибрация и второй истукан стал безжизненной серой громадиной. - Жорка, уходите! - Ал, сзади! - Но сзади Алекса прикрывали - Ольховский, выкрикнув что-то невнятное, осыпал тем же порошком пытавшегося подобраться к ним высокого лысого уродца, похожего одновременно на Цицерона и Ленина. И Цицероно-Ленин тоже застыл на месте, только правая кисть его, перебитая тремя выстрелами, отлетела в сторону, теряя пальцы. - Откуда тут гражданские? - раздался начальственный рык Корибанова. И тут рвануло - Пашутин каким-то образом выдернул чеку, но не успел бросить гранату, и она разорвалась у его ног. Вольману казалось, он смотрит глупый, плохо поставленный боевик - черно-оранжевое рычащее пламя, разметавшее ошметки плоти и куски гипса и бетона. Окружившие Пашутина истуканы приняли удар на себя. Взрывом их опрокинуло, выщербило, разбило, волной отбросило и людей. Но, как оказалось, люди опомнились быстрее. Алекс, удержавшийся на ногах, загреб горстью оставшийся порошок и, подскочив, принялся посыпать упавших истуканов. Ольховский делал то же самое с двумя оставшимися стоять. И статуи замирали, утратив способность двигаться, становясь снова обычными мертвыми изваяниями. - Пашутин... лейтенант... - Корибанов, грязный, весь в пыли и гари, всматривался в рассеивавшееся облачко, оседавшее на кустики выжженой солнцем травы и головы застывших статуй. - Я не давал приказа... не давал... Конвоировавший Лайоса сержант тоненько подвывал, смотря прямо перед собой безумными глазами. Вольман опустил дуло "макарова" в землю и пару раз пощелкал курком, хотя и знал достоверно, что расстрелял всю обойму. Собраться, скомандовал он себе, сопли подобрать. Это еще не конец. - Хвост дракона... - пробормотал подошедший к нему Алекс. Георгий вопросительно взглянул на него. Это была не первая его операция, далеко не первая. И человеческие жертвы - он приучил себя не думать о них до самого конца. Потом, когда все закончится, он будет скорбеть, будет думать... Но конец, судя по всему, был еще далеко. - А где... - Вольман завертел головой. Пат Ольховский, вынырнувший откуда-то сбоку, также искательно оглядывался. - Акелайоооос! - крикнул он. - Там остались еще... эти твари? - спросил Георгий. Почему-то вопрос адресовался к Ольховскому. Тот молча кивнул. - Как минимум один. Ольховский отошел за истоптанный людьми и нелюдьми круг и стал напряженной вглядываться в желтовато-серую землю. - Это его следы, - указал он. Вольман же заметил неподалеку резиновые шлепанцы. Их сбросили, чтобы они не мешали бегу.