не стоило так слепо доверять мне. я говорил, что всегда буду защищать тебя, но мои слова были ложью, я врал...
- Прости, - у Бобби всё ещё придурковатая, будто бы кроличья, улыбка. Но в тоже время слишком горькая и обречённая. Глаза, которые всегда улыбались, сейчас чуть опухли и покраснели. Стоит, привалившись спиной к стене. На нём белая майка, сверху наброшена рубашка с каким-то слишком ярким рисунком (Дживон действительнолюбит такие вещи). Джинсы, мокрые от пропитавшей их влаги. Бежевые, замшевые ботинки на шнуровке тоже вымокли. Руки как всегда засунуты в карманы. Волосы растрёпаны, но всё равно лежат идеально. Донхёк откровенно любуется. Сердце сладко замирает в груди, сбивается с ритма. Дживон всё такой же красивый. Идеальный. И даже если Донхёк знает, что осле всего этого будет больно, он никак не может перестать влюбляться в Ким Дживона, который снова и снова разбивает мальчишечье сердце раз за разом. Раны не успевают зарасти. Грубо заштопанные они гноятся под швами толстых, медицинских ниток, которые нерасторопный доктор забыл удалить, чтобы шрам остался еле заметный следом – узором – на теле, а не багровым нарывом. Но Донхёку плевать. Он только улыбается шире, когда видит Бобби. Тянется к нему, словно росток к солнцу, греется в лучах, которых на самом деле не так уж и много. Только любовь, она такая, может гореть, даже если никто и не поддерживает её пламени. Долго тлеть на углях. Кажется, - в случае Донхёка, конечно, - это негасимое пламя. Он любил Дживона всё то время, что их миры не пересекались. Любит сейчас, пока он существуют в одной плоскости. И будет любить, когда цепи разорвутся и Дживон снова перестанет замечать его. - Зайдёшь? – По правде говоря, Донхёк чертовски боится ответа на этот вопрос. Он предпочёл бы не знает его. Никогда. Но даже так с ослиным упрямство задаёт его вновь и вновь. И невозможно не знать ответа на этот вопрос, потому что Дживон всегда отвечает. Даже при условии, что его ответы рвут тех, кто задаёт этот вопрос и самого Дживона на мелкие кусочки. Таков уж Ким. Он не способен промолчать или же уйти от ответа. Из Бобби не выйдет доктора, он не умеет подавать информацию мягко и завуалированно. Только прямо. Режет по живому. Донхёк изучает носки чужих ботинок, находя их жутко занятным зрелищем. Ему боязно смотреть на Дживона в данный момент. Всё задолбало. Парню хочется, чтобы всё решилось быстрее. Потому что ожидание боли всегда намного страшнее, чем сама боль. Бобби переступает с одной ноги на другую. Кусает свои губы. Сводит брови на переносице, из-за чего образовывается довольно глубокая морщинка и снова становится задумчивым. Колеблется. Не знает, что ответить. Вроде как и открывает рот, чтобы отвергнуть предложение, но снова послушно захлопывает его, будто бы о чём-то вспомнив. Молчит. Наклоняет голову ниже, чтобы не было видно лица в свете лампы, висящей над дверью, шоркает ногами. Донхёк ждёт. Проходит минута. За ней ещё огромное количество таких же долги и растянутых минут. А Дживон всё ещё топчется на развилке. Он не нерешительный, просто здесь мораль спорит с эгоизмом, сцепивших в смертельной схватке. Донхёк понимает, но не выдерживает. Обхватывает чужое запястье – довольно крепко и дрожи почти не чувствуется, - втягивает в квартиру. Принимает решение. Берёт всю ответственность на себя. – Или, тебя ждут? Дживон кривится, словно съел лимон, и самостоятельно захлопывает за собой дверь. Привычно запирает её на два оборота, скидывает ботинки и куртку. Сразу становится как-то тоньше и уже, без всей своей внешней брони. Почти что домашний. Бросает в ответ только: “Чушь не неси, никто меня не ждёт”. И по поджатым губам, по опущенным уголкам Донхёк понимает, что и правда, Дживона действительно никто не ждёт. И он грустит от этого. Надеется на чудо, - которого не будет, которое невозможно, - Донхёк не смеет отнимать у него этой надежды. Только усаживает его на диван, кутает в пледа, да пихает в руки кружку горячего какао с зефиром , - кружка с изображением Винни Пуха, зефира в какао предостаточно, - всё, как любит Бобби. Дживон улыбается, Донхёк же усаживается рядом, касаясь плечом плеча Бобби, положив голову на плечо Дживона, укутанного в мягкий плед. Прикрывает глаза буквально на секундочку и проваливается в сон (хотя всю ночь его мучила жутчайшая бессонница).А тут раз и всё, словно Морфей специально ждал, когда парень закроет глаза, чтобы увлечь его в своё царство сладких грёз. Поза неудобная и через некоторое время боль в шее нарастает, её больше не удаётся игнорировать. Парень недовольно что-то бурчит, возится, стараясь устроиться удобнее. Дживон усмехается. С удобством вытягивается на диване, устраивая посапывающего Донхёка на своей груди. Запускает пальцы в чужие волосы, перебирает мягкие прядки. Снова изучает потолок, на который раньше любовался пять раз в неделю. Особых изменений нет. Как и в самом Дживоне. Он ужасный. Бобби не заслуживает всего, что есть у него в жизни, только вот убедить остальных в этом совсем не получается. Люди машут на это рукой и советуют перестать наговаривать на себя, но Бобби никогда и не врал. Он и правда считает, что один из худших людей, кого только можно встретить на этой земле. Лежа на диване, он прислушивается к себе, но ничего. Глухо и пусто. Никакого прежнего трепета. Дживон крепко жмурится, приступ истерики душит изнутри. В попытках не завыть, он кусает собственную ладонь. Потому что хочется стать волком и вместе с отчаянным, громким воем на Луну, выпустить всё, что долго живёт внутри. Только незадача в том, что Дживон не волк, он просто человек, который сейчас не должен тревожить сон другого человека. - Прости, - у Дживона не хватает слов, он просто не находит их, чтобы выразить всё. Показать чувства, которые дотлевают внутри. Не знает, что сделать, чтобы боль, скопившаяся внутри этого хрупкого тела, под кожей, покрытой рубцами, исчезла. Бесследно ушла. Вспороть все эти шрамы острого ножа и избавить это сказочное создание от всего, что связано с Дживоном. Удалить эту папку на жёстком диске памяти Донхёка. Только вот учёные все ещё не изобрели таких пилюль, которые могли бы сделать многих в этом грёбанном мире хоть чуточку счастливее. – Я не хотел, то есть хотел. Хотел, чтобы ему было больно, также больно, как и мне. Только вышло всё слишком криво – как и всегда, - больно вместе него, я сделал тебе. А этому человеку всё равно. Он в каждой бляди видит свою музу. Кто же знал, что у такой мрази все так легко заменяемы? Кто же знал, что к нему все тянутся? Ведутся на его внешность, манеры, ужимки и жесты, а после собирают себя по кусочкам. Кто вообще знал, что вы братья? Как всё хреново-то, а, - Дживон запускает руку в свои волосы и долго их ерошит, создавая беспорядок на голове. Его поступки – кривые и отвратительные – характеризует его намного лучше, чем любые слова от знакомых и друзей. Бобби трясётся в истерике. Его всего колотит, но Дживон пытается убедить сам себя, что это просто реакция на холод. Ещё плотнее кутается в плед. Обнимает спящего Донхёка, - во сне тот сущий ангел, - который, наконец, расслабленно улыбается. И думает, думает, думает. Уходит в себя всё глубже. Совсем не замечая того, что происходит вокруг него. А Донхёк давно уже не спит. Сжимает руки, скрытые под пледом в кулаки и кусает губы. Потому что безумно треснуть Дживона. Хочется сказать ему, что всё не так. Но ложь – не лучший выход из сложившейся ситуации. Поэтому Донхёк только считает удары постепенно успокаивающего сердца и наслаждается теплом. Голова кружится от терпкого парфюма Дживона, который забивает ноздри. Даже с закрытыми веками парень чувствует, как всё начинает кружиться. Разноцветные круги перемешиваются, мелькают и мигают, пока окончательно не тухнут. А Донхёк снова погружается в дрёму, убаюканный чужим размеренным сердцебиением. Просыпает Донхёк от того, что замерзает. Диван снова слишком большой для него одного, а тело немного побаливает из-за того, что движения скованны неудобной одеждой, - всё от того, что парень до сих пор не переоделся, - парень хмурится и снова кутается в плед. Потому что слишком близок сон, который играл с ним в догонялки прошлой ночью, поэтому Донхёк планирует поспать ещё примерно часов пять. И больше его ничто не беспокоит. Пока он не слышит шум на кухне. Кран, из которого течёт вода. Противный звук скрежета, когда дно кружки соприкасается со столом и чей-то голос, который то нарастает, то, наоборот, совсем понижается до шепота. Донхёк щурит глаза и смотрит на очертания собственной гостиной, словно через плёнку. Он моргает пару раз, чтобы сбросить это неприятное ощущение и откидывается на подушки, кладёт ладонь на закрытые глаза, создавая искусственную темноту, и лежит так ещё некоторое время. Просто потому что не хочется вставать и идти туда, где Дживон. Что-то выясняет по своему телефону, возможно, ругается. Донхёку интересно: как скоро Бобби покинет его квартиру? Как он это сделает? Зайдёт ли попрощаться или же оставит в напоминание о себе только слабый аромат парфюма на диване, который совсем скоро сойдёт на нет, и хлопок входной двери? Было бы замечательно сейчас закрыть глаза и притвориться, что это всего лишь сон. Фантазия, которую спроецировало слишком расшалившееся воображение парня. Но Дживон, который ходит по его кухне живой, материальный. Его можно коснуться, протянув руку. Донхёк считает ровно до трёхсот, а после поднимается с дивана. Проблемы стоит решать, а не просто игнорировать. Поэтому он добирается до кухни, по дороге запинается об оставленную возле дивана кружку – привычка Дживона оставлять посуду, где попало, - толкает легко поддающуюся дверь и входит в пространство, где всё пропиталось Дживоном и кофе. - С добрым утром, соня, - Бобби улыбается, а Донхёк щурится, потому что слишком ярко после мрака, который безраздельно властвует в гостиной и коридоре. Здесь же искусственные свет лампочки. Мягкий. Свет, который кажется слишком насыщенным из-за жёлтого абажура. Бросив взгляд на часы, что стоят на холодильнике, парень отмечает про себя, что и правда ещё только утро. Половина девятого. – Прости, я тут похозяйничал. Сварил себе кофе, - Дживон улыбается, а Донхёку хочется поинтересоваться: за что же он извиняется? Раньше Бобби никогда не говорил такого. Он просто варил кофе, разливая его по кружкам, и одну наполнял молоком доверху, иногда молока было даже больше, чем самого кофе. Но Донхёк не жаловался, ему нравилось, а теперь находится в одной кухне, где совсем нет пространства, чтобы отгородиться от кого-то чужого неловко. Совершенно, до абсурдного неловко. И до коликов в животе смешно. Хочется сказать постановщику, чтобы он заканчивал этот глупый, бессмысленный спектакль, который никто не хочет смотреть. Зрители разбежались ещё в самом начале. – Мне пора, - Дживон улыбается ещё раз и подходит ближе. Донхёк не ждёт ничего. Но Бобби обнимает его, прижимая к себе. Крепко-крепко. Снова голова туманится и единственное, что чувствует парень его аромат дживонового парфюма смешанного с запахом его кожи и геля для душа. Руки плетями повисают вдоль тела. Сил нет, чтобы обнять. Прикоснуться и удостовериться, что это не сон. Дживон касается губами мягких волос на макушке, даёт ещё секунду, а после отстраняется. И, кажется, это самая неправильна вещь, которая только происходит в жизни Донхёка. Он так и стоит посреди кухни. Растерянный и растерзанный. А Бобби быстрыми шагами пересекает его квартиру, захлопывает дверь и в очередной раз исчезает. Донхёк подходит к окну, бросает взгляд вниз и привычно усмехается. Этого и стоило ожидать. Там, внизу, стоит его старший брат, который опирается на бок своей машины и снова курит свои крепкие сигареты. У Донхёка наворачиваются слёзы. Потому что всё это как-то неправильно. А Дживон показывается из подъезда. Ханбин молча открывает перед ним дверь машины и пропускает внутрь, но парень видит, как рука старшего брата касается руки Бобби, недолго сжимая чужие пальцы своими. Дживон и правда не знал. Им двигало всего лишь желание отомстить эгоистичное и, причиняющее боль. Поначалу. А после он даже немного влюбился, возможно, он только думал, что это любовь или изначально любил Донхёка лишь как младшего брата, в любом случае, Ханбина он любил больше. Поэтому сейчас он там, уезжает куда-то в неизвестную сторону. Похоже, что на этот раз навсегда. Не зря же Донхёк нашёл недавно, когда был у брата два билета в Канаду с открытой датой и коробочку, в которую он не заглядывал ( не потому, что чужое, потому что слишком страшно; особенно, если знаешь, что ответ “да”). Получается, что у них там будет свой happy end. Они, как и герои традиционных Диснеевских мультиков, удаляются в закат, в свою новую счастливую жизнь. А Донхёк остаётся здесь один. Со своей первой серьёзной любовь, с сердцем, что слабо трепыхается в руке. Потерянный и разбитый. Бьётся затылком об стену только с один желанием: забытье. До боли. До искр из глаз. И старается поверить в то, чего никогда не будет. В то, что это капли дождя на его щеках. А не что-то ещё....но нашего обещания быть вместе больше не существует...