На корабле человек свободен. Временно. Относительно. Том Стоппард
Наше путешествие длится уже так давно, что я совершенно потерял счет времени и даже не пытаюсь поставить над моими записями хоть сколько-нибудь точную дату. Эту новую тетрадь я начинаю в открытом море – о нашем расположении относительно широты, долготы и прочих мудреных терминов, которыми бывалые моряки перебрасываются легко, словно теннисным мячиком, и о которых мы, сухопутные крысы, не имеем ни малейшего понятия, так вот – о нашем расположении мне известно не более, чем о том, какой нынче день какого месяца. Просто удивительно, насколько здесь, посреди этого необъятного простора, этой необъятной пустоты, все иначе. Мог ли я вообразить себе такое, когда впервые ступил на борт этой посудины (увы, назвать наш корабль каким-либо иным словом мне не дозволяет врожденное чувство справедливости)? Разумеется, нет! Потрясения, ожидавшие меня с первой же минуты, нет, с первого мгновенья, оказались так велики, что даже теперь, по прошествии значительного времени, я не могу вспоминать без содрогания о начале нашего плавания. Итак, я отправлялся из гавани Бристоля в далекое путешествие радостным и полным надежд, что, смею заметить, простительно для молодого человека, которому впервые в жизни предстоит столь длительный вояж. Шутка ли: пересечь океан, оказаться на другом конце земли, среди антиподов*! И хотя я всегда был уверен, что во мне – как и подобает джентльмену – рассудок сильнее переменчивых чувств, все же я полагаю, мое волнение было вполне объяснимо. И что же? Я ожидал увидеть мощный военный корабль, из тех, что красовались на страницах учебников, подлинную гордость британского флота и угрозу для врагов. Как горько было мое разочарование! Едва ступив на палубу, я заметил, что судно наше, мягко говоря, не новое, но не придал этому большого значения. Стоило мне спуститься по ступенькам (называемым на языке мореходов трапом) вниз, меня поразила поистине нестерпимая вонь. Я повернулся к сопровождавшему меня корабельному слуге, некоему прохвосту по имени Виллер, и поинтересовался, чем это здесь пахнет. К моему изумлению, он, похоже, совершенно искренне, заверил меня, что ничего не чувствует. Я возмутился и выразил естественное желание немедля видеть капитана, на что Виллер, странно поглядев на меня, отвечал, что капитан, дескать, «тут ничего не поделает, сэр, это все песок да гравий, сэр, на новых-то судах балласт железный, а наша старушка уж как есть, сэр, привыкнете, сэр». Привыкну?! Да за кого он меня принимал?! Впрочем, я постарался успокоиться и, дабы отвлечься от неприятных ощущений, шагнул в каюту, в которой мне предстояло провести по меньшей мере несколько месяцев. И тут меня ожидало еще более неприятное открытие. Каюта? Боже правый, да это слишком роскошное слово для тесной, темной, зловонной клетушки! Держу пари, даже заключенные, благодаря строгому, но справедливому британскому суду, занимают в наших тюрьмах куда более приличные камеры. Очевидно, я не сдержал негодующего возгласа, потому что маячивший у меня за спиной Виллер (право же, поместиться в этой каморке вдвоем – дело непростое) тут же предложил принести мне бренди. Как будто глоток напитка – держу пари, самого дешевого, ибо чего еще можно ожидать на таком убогом суденышке – мог примирить меня с необходимостью оставаться в этом омерзительном месте. Я заявил, что мне требуется большая, приличная каюта, и что я требую проводить меня к капитану. Мне показалось… Впрочем, нет. Теперь, вспоминая эти давние события, я могу с уверенностью сказать, что я в действительности второй раз при упоминании капитана поймал на себе странный взгляд, после чего упрямый Виллер повторил: «Принесу вам бренди, сэр» и – что бы вы думали! Удалился даже без поклона. Возмущенный, я оглядел свои убогие владения. Койка, складной письменный столик, парусиновый стул, а к стене прибито нечто вроде маленького корыта, но тоже из парусины – очень скоро и при весьма неприятных обстоятельствах я узнал, что это умывальник. Над корытцем красовалось прочно прибитое к стене (мне следовало бы сказать: «к переборке», но я давно оставил наивные попытки овладеть морским жаргоном) крошечное грязное зеркальце. Над койкой в углублении полка для книг. Впрочем, едва ли сюда бы поместилась хотя бы малая толика тех произведений древности и современности, которые я вез с собой в надежде скрасить унылые будни. Я выбрал те, которые, как мне показалось, смогут занять и развлечь меня в наибольшей степени, а также те, из которых я смог бы извлечь выгоду, подготовив себя заранее к важному поприщу, ожидающему меня в Антиподии. Остальные же запер в сундук, который вновь появившийся Виллер быстро уволок в трюм. Право же не знаю, суждено ли мне когда-либо его увидать – я разумею сундук, а не Виллера, который в течение первых недель плавания маячил у меня перед глазами неотступно и чересчур навязчиво даже для слуги. Впрочем, продолжаю. Стоило мне пригубить бренди – оказавшегося, к слову сказать, вполне сносным – и раскрыть политический трактат, который человеку неподготовленному мог бы показаться чересчур мудреным, я же тешил себя надеждой почерпнуть из него сведения, весьма полезные в управлении одной из обширнейших британских колоний – как вдруг я ощутил нечто странное. Должен признать, я не страдаю морской болезнью и был твердо убежден, что, коль скоро путешествие по морю не сильно отличается от путешествия по реке, разве что время в пути гораздо дольше, а средство передвижения – значительно крупнее, я перенесу вояж спокойно и легко. Но не успел я взять себя в руки или хотя бы как-то осмыслить происходящее, как я оказался скорченным над парусиновым корытцем. Боже, какой стыд! В довершение моего унижения за моей спиной с мерзким скрипом отворилась дверь, пропустив в каюту несносного Виллера. «Отдали швартовы, сэр!»** - сообщил он невыносимо бодрым тоном. Я, видимо, попытался отослать его прочь, но вместо этого почувствовал, как меня крепко держат под руки и укладывают в койку, точно ребенка. Виллер над моим ухом бормотал что-то о том, что «сам адмирал Нельсон»*** и что я-де «привыкну и через пару недель буду переносить качку не хуже, чем заправский матрос». Мне хотелось лишь одного: чтобы Виллер убрался поскорее. Я раскрыл было рот, чтобы довести до его сведения мои пожелания – увы, я сделал это напрасно! Виллер заключил, что мне «не стоит беспокоиться об умывальнике», он все отмоет и сейчас принесет мне ведро. Ведро! Боже всемогущий! Мог ли я вообразить… Впрочем, не буду вдаваться в печальные подробности, я уже достаточно сказал. Добавлю лишь, что несносный Виллер в конце концов оказался прав. Постепенно я научился претерпевать капризы стихии если не как «заправский матрос», то по меньшей мере со стойкостью, достойной джентльмена. Проснувшись однажды утром, я осознал, что вполне способен умыться, одеться и даже выйти на палубу. Вот тогда-то я впервые имел сомнительное удовольствие разглядеть нашу посудину. Корабль стар и сильно обветшал. Это военное судно, которое, по причинам, известным разве что небесам и лордам адмиралтейства, было решено переоборудовать в пассажирское и отправить в далекий и опасный путь в Антиподию. В связи с этим корабль полон всякого сброда. К счастью, эти так называемые «переселенцы» обитают на самом носу корабля (здесь его называют «бак»), там же, где и матросы. Наши пассажирские каюты расположены в средней части судна, они тянуться по левому и по правому борту, в середине же образуется коридор. Так вот, стоило мне отворить дверь моей клетушки (а я все еще не оставлял надежды потребовать от капитана более достойных условий), как мне под ноги из этого самого коридора хлынула ледяная волна. Я глазам своим не верил! Коридор, ходивший из стороны в сторону, был весь залит водой, она достигала мне до самых щиколоток. Впрочем, разумно рассудив, что на службе в Антиподии меня ожидают несомненно более суровые испытания, которые я готов преодолеть ради славы моей родины, я храбро шагнул в коридор. Тут же скользкие доски пола (надлежит говорить «палубы», ну да Бог с ним!) поехали у меня под ногами, и, не успел я оглянуться, как пролетел добрую половину коридора. По счастью, я успел ухватиться за канаты, свисавшие по обеим сторонам трапа, который вел наверх, на палубу. Я кое-как вскарабкался по ступенькам. Должен признать, после духоты и смрада моей клетушки холодный соленый воздух принес мне ни с чем не сравнимое блаженство. Я едва успел вдохнуть его полной грудью и закрыть от наслаждения глаза, как меня с ног до головы окатило ледяной волной. Но я по-прежнему не желал сдаваться и позволять стихии победить меня. Я ухватился обеими руками за какую-то деревяшку (борт или фальшборт, уж не знаю, как правильно) и огляделся. Невероятно! Я не видел ни моря, ни неба. Только сплошная, густая серая пелена тумана и дождя. В эту секунду я ощутил почти благоговение перед бравой командой и мудрым капитаном, которые, несмотря на все преграды, воздвигаемые природой, продолжали вести наше утлое суденышко к цели. Вслед за этой мыслью я, естественно, обернулся к корме, чтобы среди непогоды постараться разглядеть этих титанов – наших офицеров. Мне мало что удалось увидеть, лишь две или три смутные фигуры в синих мундирах. Впрочем, мне показалось, что я различил среди них капитанскую треуголку. Вполне удовлетворенный этим зрелищем, я вернулся к себе в клетушку, чтобы просушить вещи. Виллер тут же пообещал мне раздобыть непромокаемый плащ и зюйдвестку. Я выяснил у него, что мы находимся в плавании уже несколько дней, что погода «премерзкая», но когда мы покинем Пролив, «пойдем ходче». Что ж, мне оставалось лишь поверить ему на слово, ибо мой желудок, еще не до конца привыкший к качке, в тот день так и не смог перенести холодное мясо и печеные бобы. Самое любопытное и неприятное потрясение ожидало меня в дальнейшем. Поскольку я имел твердое намерение представиться капитану – если не затем, чтобы добиться условий, подобающих моему положению, то по крайней мере затем, что того требовали простые правила приличия, – через несколько дней, когда установилась наконец спокойная погода, я тщательно выбрился, оделся как подобает, взял шляпу, трость и перчатки и отправился на встречу с главой нашего плавучего государства. Впрочем, это звание для капитана Андерсона чересчур лестно. Его скорее следует назвать узурпатором, диктатором, гнусным тираном, сродни тому, который подчинил себе нынче половину мира и которого мы, британцы, рано или поздно низвергнем в пучину стыда и унижения, из которой он по несчастной случайности вылез и где ему надлежит быть****. Но обо всем по порядку. Итак, я вышел на палубу, день выдался хотя и пасмурный, но тихий, без дождя и ветра, серая морская гладь покойно лежала по обе стороны нашей посудины – вернее сказать, по обоим бортам. Я повернулся и зашагал по трапу выше, на шканцы***** – туда, где маячила высокая и крепкая фигура офицера в синем мундире. Поднявшись, я учтиво коснулся пальцами полей шляпы и пожелал офицеру доброго дня. К моему несказанному удивлению, он не только ничего не ответил, но даже не повернул головы в мою сторону. Решив, что бедняга, быть может, глуховат (одному Богу известно, каких только ранений не получают наши доблестные военные на полях – или, да простится мне этот каламбур, на морях сражений), я повторил приветствие. И тут офицер сделал жест, который я расценил бы как оскорбление, если бы последующие события не заставили меня тотчас позабыть о нем. Он покосился! Да-да, именно покосился на меня так, будто я имел в его глазах не больше значения, чем назойливая муха. Я уже раскрыл было рот, дабы выразить невоспитанному чурбану все, что думаю о его поведении, как меня буквально оглушило криком: «Лейтенант Камбершам!» На шканцы вышел офицер, в котором по золотым эполетам (которые, впрочем, выглядели весьма потрепанно, как и весь мундир) и по шляпе я опознал капитана. Он был ниже меня ростом (хотя, справедливости ради, так можно сказать почти о любом мужчине), очень худ и, как мне показалось, слишком молод для своего звания. Хотя я, разумеется, был не совсем прав, представляя себе капитанов почтенными седовласыми старцами, да и Андерсона нельзя было назвать юнцом, полагаю, в Древнем Риме он давно заслужил бы имя «мужа»******. Но продолжим. Услышав, как капитан в негодовании окликнул своего подчиненного, я был уверен, что он, в соответствии со строгостью морской дисциплины, вынесет ему суровое порицание – и мне, стало быть, уже нет нужды жаловаться на его непочтительность. Поэтому я снова притронулся к шляпе и любезно улыбнулся, готовясь представиться капитану, как вдруг его дальнейшие слова – если, конечно, крик можно называть словами – окончательно разбили мои иллюзии. «Кто это, черт его дери?!» Да-да, именно так! Сперва я решил, что ослышался. Неужели капитан не видит по одежде, осанке и манерам, что перед ним не какой-нибудь жалкий «переселенец», выбравшийся из своего убогого муравейника на носу корабля, а достойный джентльмен, плывущий в Антиподию, дабы занять подобающее его происхождению и способностям место в правительстве колонии? Я не верил ни ушам своим, ни глазам! Капитан покраснел как рак, что вообще свойственно людям рыжеволосым, а я успел разглядеть, что капитан Андерсон принадлежит именно к этому типу созданий, что, разумеется, не может не говорить о его происхождении. Я увидел это не только благодаря бакенбардам, но и потому, что капитан носил длинные, до подбородка, волосы, и они были прекрасно видны из-под треуголки. Глаза его гневно сверкали. И, прежде чем я успел восстановить справедливость, назвав свое имя, капитан проорал еще что-то, совершенно невразумительное, похожее на: «Они что, приказов не читают?!» Каких приказов, Боже правый! Мы, разумеется, на военном судне, однако плывем в качестве пассажиров и мирных граждан, в страну, находящуюся вдали от безумных распрей. Не знаю, успел ли лейтенант Камбершам что-либо ответить. Я наконец выступил из-за его широкой спины и, шагнув к капитану, протянул ему письмо от моего досточтимого крестного, которому я обязан не только этим вояжем, но и его причиной, а именно – возможностью начать карьеру при губернаторе Антиподовых островов. Капитан Андерсон умолк и какое-то время глядел на бумагу в моей руке, потом все же взял ее, но не распечатал, и произнес тоном куда более спокойным, хотя ничуть не любезным что-то вроде: «Я очень уважаю и ценю его светлость. Надеюсь, вы хорошо у нас устроились, мистер…» Он сделал паузу, в которой вовсе не было необходимости, поскольку я называл ему свое имя несколько секунд назад. Но я не мог позволить грубияну выйти победителем, так что, невозмутимо повторив: «Толбот», я повернулся к ограждению (понятия не имею, как оно зовется на морском наречии), делая вид, что смотрю на море, и ничего не значащим тоном поинтересовался у капитана, каково наше положение. Капитан отвечал – голос его звучал спокойно, – что мы все еще находимся в Проливе. Затем он добавил все с тем же спокойствием и полным отсутствием любезности, хотя бы даже притворной, что пассажирам, дескать, запрещено подниматься на шканцы по каким-то там «правилам», но что ко мне это, разумеется, не относится, и что он, мол, будет рад еще не раз насладиться моим обществом. Неслыханная дерзость! Этот грубиян указывал мне на то, что я должен удалиться! Даже притронулся к полям треуголки – жест, который при иных обстоятельствах выглядел бы проявлением должного уважения, показался мне сущим оскорблением. Я уже собирался потребовать объяснений, как вдруг Андерсон сделал нечто еще более возмутительное. Повернулся ко мне спиной! Он прошествовал к штурвалу и там заговорил с одним из удерживавших колесо матросов. Я задохнулся от справедливого негодования. Мне не просто указывали на дверь (или на трап, уж не знаю, как и выразиться применительно к месту действия, на котором, разумеется, никаких дверей не было), мне явно давали понять, что моему обществу предпочитают беседы с матросом. Вероятно, я выразил бы свое неудовольствие более явно, но в этот момент что-то произошло: погода будто переменилась, заморосил дождь – или стали долетать из-за борта брызги, не знаю, мне трудно судить. Вновь началась качка. И, признаю со стыдом, вновь мой желудок оказался к ней не готов. Я удалился со шканцев, стараясь ступать как можно медленней, степенной походкой, подобающей джентльмену моего положения, и молясь про себя, чтобы мое тело не оказалось слабее души и не дало грубияну повода для насмешек. Уже спускаясь вниз, в свою каюту, я слышал на палубе какие-то крики, явно свидетельствовавшие о том, что кто-то из пассажиров, вдохновленный моим примером, тоже отправился на шканцы в гости к капитану. И, судя по долетавшим до меня отдельным словам «мои приказы», «власть капитана на судне» и «какого дьявола», несчастный встретил отнюдь не радушный прием. Чуть позже от вездесущего Виллера я узнал, что моим незадачливым последователем оказался пастор, некий преподобный Колли – молодой человек, судя по всему, недавно рукоположенный в сан. Я удивился, что капитан позволил себе столь неуважительно обращаться со слугой церкви – ведь всем известно, что моряки суеверны. На что Виллер лишь усмехнулся и заметил, что будь его воля, капитан Андерсон «скорее пустил бы на борт прокаженного, чем попа». Не стану лицемерить, я сам отношусь к церковным обрядам скорее как к необходимости, помогающей держать в узде низшие слои, которые без влияния церкви докатились бы до вовсе скотского состояния. Я лично отнюдь не религиозен, но поведение капитана показалось мне совершенно неподобающим. Впрочем, в дальнейшем его обращение с несчастным Колли сделалось еще хуже, но не стану вдаваться в печальные подробности. У меня нет ни малейшего желания вновь переживать эту неприятную историю, да и, к тому же, качка заметно усиливается, а мне, в моей убогой клетушке, слышна какая-то подозрительная беготня и суета на палубе. Пожалуй, стоит отправиться наверх и взглянуть собственными глазами… Кажется, мы попали в шторм…Часть I. Посреди океана. I
8 ноября 2015 г. в 23:40
Примечания:
* Антиподы – жители Австралии. В девятнадцатом веке британцы называли свою колонию, Австралию, "Антиподией" или "Антиподовыми островами".
** Швартов – трос, обычно с петлей (огоном) на конце, предназначенный для подтягивания и удержания судна у причала или у борта другого судна. Отдать швартовы означает отчалить.
*** Адмирал Нельсон страдал морской болезнью.
**** Поскольку действие "Путешествия на край земли" происходит в 1814-1815 годах, под "тираном" подразумевается Наполеон Бонапарт.
***** Шканцы – часть палубы, между грот-мачтой (находится посередине) и фок-мачтой (находится на корме, последняя мачта на трехмачтовом судне). На пароходе эта часть называется "мостик" или "капитанский мостик". Именно на шканцах находится штурвал. Шканцы считались на корабле почётным местом; там зачитывались перед строем законы, манифесты, приказы, приговоры. Дерзость начальнику на шканцах усугубляла наказание.
****** В Древнем Риме мужчина до сорока лет считался "юношей" (juvenis) и лишь после сорока становился "мужем" (vir).