Предметы обрастают легендами

Ребекка ушла. Можно рассмеяться, услышав такое, неверно истолковать, замяться, но мрачная действительность, окутавшая каменное сердце Никлауса, не перестанет быть действительностью, как её не понимай. Клаус гремит кубиками льда в пустом стакане. Рисунки, запечатлевшие Ребекку в разных моментах перед тем, как навсегда исчезнуть, и неспособные передать всей её красоты, догорают в камине, к несчастью, не делая безграничную боль Клауса, не испытываемой ни разу в течении бесконечного количества дней в тысячелетии с ней, меньше хотя бы на долю. — Приятно видеть, что ты скучаешь, — Клаус чувствует прикосновение холодных пальцев на своих плечах, и вздрагивает, улавливая приторно-сладкий аромат духов сестры, раздражающей его обычно, но который он теперь все пытается уловить повсюду. — Кажется, я не зря ушла. Клаус замирает, убивая в себе желание обернуться. — Почему ты вернулась? — вопрос срывается с губ Клауса, испачканных кровью жертвы, легко. Ребекка обиженно закатывает глаза, как делала каждый раз, когда её что-то не устраивало, и, ностальгируя, ерошит волосы старшего брата, пронеся пакостную привычку сквозь века. — Может, для того, чтобы остаться? — горячий шепот Ребекки обжигает ушную раковину Клауса, голос сладостно ласкает его слух, как и искусные речи этой белокурой дьяволицы и Клаус дергает уголками губ, впервые за долгие месяцы пытаясь улыбнуться. — А может, — продолжает она, уже жестче и холоднее, словно лишилась разом всех чувств, — чтобы снова уйти. Клаус оборачивается: резко и неожиданно, чтобы застать сестру врасплох, но её силуэт легко растворяется в воздухе, рассыпаясь на кусочки и оставляя напряжение в воздухе, легко ощущаемое даже на кончиках чувствительных пальцев Клауса. Она не ушла. Она даже не возвращалась.