***
Из аэропорта мне пришлось сразу мчаться в «Остру». Чарли только махнул рукой и сказал, что пока найдёт нам мотель на эти выходные. Как был, весь в мыле и в измятой местами рубашке (без запонок), я зашел в «Остру» и сразу поймал на себе недоверчивый взгляд метрдотеля. Когда, как мне показалось, он уже раздумывал о том, чтобы без лишнего шума вышвырнуть меня вон, из зала вихрем «Диора» и черного шелка выскочила моя маменька, заключив меня в удушающие объятия. Метрдотель разом помрачнел и отошел на приличное расстояние. — Стефан! — воскликнула Элеонора, наконец выпуская меня из цепкого кольца своих рук и смахивая несуществующую слезу с уголка ярко подведённых глаз. — Как ты повзрослел! Мы думали, что ты опять не появишься и своей безответственностью подведёшь всех, — тут же укоризненно добавила она. Я удержался от ядовитых пикировок и попробовал растянуть губы в ответной улыбке. Получилось совершенно неубедительно, но маменьку это, похоже, не волновало. Схватив меня за руку, она потащила меня в общий зал. Дальше пошли приветствия многочисленных приглашённых, которые все приходились мне родственниками и многих из которых я видел первый раз в своей жизни. Зато меня знали абсолютно все и каждый своим долгом считал сообщить что-то вроде «Стефан, вы так повзрослели», или «Стефан, ты — копия матери! Я помню тебя, когда ты еще грыз ногти», или «Стефан, как тебе идёт эта рубашка… Очень оригинально, милый мальчик!» На все выпады я лишь устало кивал, уже не пытаясь вникнуть в суть того, что мне говорили. Стало подташнивать и я моментально почувствовал себя в шкуре Росса, старшего сына дяди Валентина. Я схватил шампанское у проходящего мимо меня официанта и выпил залпом, надеясь только на то, что Баккет догадается достать нам вино на вечер. Росс был здесь со своей женой. Милая брюнетка Альма определено носила под сердцем его ребёнка, и эти два с половиной (или все-таки три?) человека казались мне единственными приятными личностями на приёме. Я немного покружил по залу, создавая видимость своего присутствия, а затем решил, что уже можно и проваливать. Но, как только я принял такое приятное для своей души решение, меня цепко схватили под локоток. — Стефан, как ты повзрослел! — прощебетала моя двоюродная бабушка Женевьева Янг, в девичестве носившая типичную французскую фамилию «Бадо» Многое о характере этой женщины может сказать то, что она воспитала такого человека, как дядя Валентин. Женевьева Бадо-Янг была ярчайшим представителем нашей семейки, которую если не любили, то уважали все поголовно. Даже дядя Валентин. — Здравствуйте, — печально отозвался я, уже не надеясь осуществить свою задумку слинять к Чарли в мотель. — Надолго ты к нам? Говорила недавно с твоей матерью, а она сообщила, что ты теперь живешь в Париже и много пишешь, верно? — Не совсем, — пробормотал я, лихорадочно вспоминая, говорил ли я такое Элеоноре. Вполне возможно, потому что о наших постоянных пьянках писать было нецелесообразно, а писать хоть что-то было необходимо. — Я пишу, но не то, чтобы меня можно было назвать писателем. — О, уверена, что ты самый потрясающий писатель за последнее столетие! В последнее время литература строится на répétition прошлого, а писаки выигрывают на идиотизме читателей, — доверительно сообщила она, поджав губы. — Люди совсем разучились читать книги, так что, возможно, именно ты сможешь научить их заново. Я хмыкнул, вспомнив свое последнее сочинительство о русалке, которая училась курить, и поспешил согласиться. — Если что-то понадобится, Стефан, то ты всегда можешь написать мне или Джону, — улыбнулась Женевьева. — Знаешь, все-таки семья — это главное. Я поспешил согласится и с этим тезисом. Женевьева помучила меня ещё немного, а потом отпустила, упорхнув к каким-то очередным родственникам, возможно из Техаса или из Северной Дакоты. Я подумал, что другого шанса может и не быть, а потому тихо выскользнул из зала так и не попрощавшись с маменькой.***
Не зная, в каком из мотелей Чарли решил снять нам комнату, я решил проверить все свои предположения и угрохал на это занятие почти час. Баккет нашёлся в четвёртой по счёту гостинице, точно на углу Кларендон стрит. — Я думал, что ты сдох, — сообщил он мне. — Но я рад, что ошибся в предположениях. Комната была донельзя аскетичной: я смог обнаружить две кровати, стены неясного в полумраке цвета и стол напротив распахнутого окна. Баккет в одной рубашке вышагивал по ковру босыми ногами и изредка хватал с одной из трех пепельниц сигарету. Нервно затягиваясь, он что-то бормотал себе под нос, не обращая на меня никакого внимания. Из радиоприемника в углу доносился тихий джаз. Я хмыкнул и упал на кровать, чувствуя себя жертвой особо жестокого вампира. Хотя на практике общение с моей семейкой всегда было хуже целой стаи оголодавших кровососов. — Знаешь, я начинаю сомневаться в том, что ты жив, — заметил Чарли спустя какое-то время, которое я провалялся на выцветшем покрывале без каких-либо движений. — Угу, — только и смог ответить я. Баккет помолчал с минуту; радиоприемник заиграл уже всем приевшуюся мелодию из фильма с Софи Марсо десятилетней давности. — Вот что, — сказал Баккет, — вставай и давай потанцуем. — Что? — Не заставляй меня повторять или же снова называть тебя идиотом. Ты, конечно, идиот, но даже мне скоро надоест констатировать этот факт через слово. Я фыркнул. Чарли изловчился и пнул меня в задницу. — Идиот, — отозвался я. — Нет, идиот здесь ты, — и он снова пнул меня. — Пока ты поднимешься, песня успеет закончиться. Я снова фыркнул, но потом все-таки встал. — Ты серьезно? — Серьёзнее некуда, — ухмыльнулся Баккет и, затушив одну из трех сигарет, обнял меня за шею. Чисто на автомате я опустил руки на его талию и только сейчас почувствовал тяжелый запах дешёвого спиртного. — Когда ты успел напиться? — поинтересовался я, картинно поморщившись, пока мы неловко пытались переставлять ноги под педовский голос Сандерсона. — Меньше нужно торчать на своих приемах, — в тон мне отозвался Чарли. — И мне, конечно же, ничего не осталось? — Идиот. — Так что? — Осталось, осталось, — проворчал он мне куда-то в шею. — Только замолчи, а? Я подумал, насколько комично мы, должно быть, сейчас выглядим и не смог сдержать смешок. — Что? — Все это довольно забавно, — озвучил я свои мысли вслух. — Прекрати употреблять это слово к месту и без, — попросил Баккет и тоже хихикнул. Музыка поменялась и теперь динамики исполняло что-то весьма и весьма попсовое. Наш танец перерос в вальс. В комнате было накурено так, что слепило глаза; сигареты Чарли дотлели одна за другой, погаснув. Мы уже не сдерживали смешки, а когда Баккет попытался начать что-то, очень похожее на танго, рассмеялись в голос. Повалившись на ковёр, мы ещё минут пять не могли успокоиться. — Как педики, — задыхаясь, выдохнул Чарли. — Почему как? Баккет толкнул меня в плечо и поднялся, нашаривая на столе сигареты. — Ну, рассказывай. — Что рассказывать? — не понял я. — Как все прошло, — пояснил он, закуривая. — Ну, Женевьева сказала, что я лучший писатель за последнее столетие. — Кто? — Не суть. Просто Женевьева. Если я сейчас возьмусь рассказывать тебе всю свою родословную, то это растянется до утра. — Тогда лучше не надо, — фыркнул Баккет. — Знаешь, ставлю доллар, что она ничего из твоей бредятины не читала. — Даже ставить не нужно, — отозвался я. По полу сквозило. Мне пришлось встать и накинуть кофту. Чарли курил, не продолжая наш разговор, и я уже начал дремать, почти позабыв о вине, которое вроде должно было где-то быть. — Я тебе в чем-то завидую, — наконец сказал Баккет, выпуская дым в распахнутое окно. — Нечему тут завидовать. — Ошибаешься. Мы снова замолчали. Я попытался вспомнить то, что знал о семье Баккета, но на ум пришло только самые расплывчатые факты, вроде разведенных родителей или дяди-голландца. Кажется, у Чарли был брат, или сестра, а может всё и сразу. — Мне было четырнадцать, когда моя мать пришла ко мне в комнату и сказала: «сынок, мы с папой решили, что так будет лучше». Они развелись, а я так и не понял, для кого должно было стать лучше. Зато пока они разбирались с собственными жизнями, я находился на попечении у дяди, а ему, в общем то, всегда было всё равно на меня. Правда, он следил за моей успеваемостью и не давал опуститься окончательно. То есть, я мог напиваться до полуобморочного состояния, курить прямо в комнате и, когда он спал, трахать кого-то в соседней комнате, но утром я должен был идти на занятия. Это не обсуждалось. Я благодарен ему. — Он еще жив? — Да. Кажется, он перебрался из Эйндховена в Амстердам. Я не уверен. Я кивнул, пусть Чарли этого и не видел — он снова прикуривал сигарету. Я кивнул скорее своим мыслям, нежели Чарли. — А что родители? — решился спросить я. — А что они? Отец в Берне, у него новая семья и мы не общаемся. Кажется, у меня даже есть маленький брат. Мать умерла два года назад. — Прости. — Иди к чёрту со своими извинениями, Янг. Чарли в очередной раз хихикнул, и я понял, насколько он пьян. Это была отличная возможность вытянуть из Баккета побольше фактов из его биографии, но почему-то сейчас мне казалось отвратительным проворачивать нечто подобное — за Чарли не встанет прирезать меня утром, потому что я буду «знать слишком много». На фоне краткого экскурса в прошлое моего друга, я и правда почувствовал себя лучше. Всё-таки, как бы паршиво не звучало, но лучшая терапия — выслушать другого человека, у которого дерьма будет побольше, чем у тебя. А моё детство с белыми скатертями, частными школами, любящей маменькой и сумасшедшей родней, по сравнению с юностью Чарли, казалось потрясающим. Я даже удивился, как он до сих пор не возненавидел меня за вечное нытье по поводу своей тяжёлой жизни. Как по мне, у него имелись все основания для этого. — Давай лучше ты почитаешь мне что-нибудь из нового, — попросил Чарли, отлепляясь от поддонника. — Давай, у тебя ведь есть, что прочесть? — он протянул мне обещанную бутылку вина. — Конечно, — согласился я и отправился к чемодану на поиски черновиков.***
В ту ночь мы так и не заснули, около семи утра решив прогуляться до мэрии. После, уже днём, я, невероятно измотанный и разбитый, страдающий от того похмелья, что бывает только от паршивой выпивки за пару долларов, навестил маменьку, по счастливому стечению обстоятельств также застав дома отца — редкость. Меня напоили чаем и дали добро на побег обратно. Так что к вечеру я вернулся в наш мотель гордо размахивая билетами на утренний рейс Бостон-Париж. — Что ж, отлично, — сказал Чарли в ответ на мою довольную рожу. — Было интересно посмотреть на твой родной город. — Теперь нам остался только Амстердам, — начал я, но, заметив взгляд, которым наградил меня Баккет, поспешил заткнуться. И утром мы сели на самолёт. Потом, спустя лет пять после этого памятного разговора, я найду Баккета в Баден-Бадене, где он будет ухаживать за своим тяжело больным дядей. И, вспоминая это сейчас, я с уверенностью могу заявить, что Чарли едва ли не единственный человек в моей жизни, который мог быть поистине благодарным, не ограничиваясь пустыми словами и клятвами. Я всегда восторгался им, но лишь по прошествии столь большого отрезка времени осознал, что есть главное качество Чарли Баккета. Чарли Баккет, если вы ему нравились, (что бывало довольно редко для того, чтобы стать систематикой), отдавал вам себя без остатка и, поверьте, разорвал бы глотку каждому, посмей он угрожать вам чем-либо. Сам я так никогда не умел (и никогда не сумею, думаю.) И сейчас, разгребая свои старые заметки из Парижа начала девяностых, я жалею о том, что не успел сказать ему об этом. Хотя, думаю, он бы избил меня после моей хвалебной оды, определенно. К тому же, совершенно точно бы заявил, что «не хочет иметь дело с таким льстивым лжецом, из которого пафос так и прёт, и что лжец вообще неплохо смотрелся бы в роли старого доброго Уильяма».