День, когда клоуны плакали

С деньгами после нашей особо удачной пьянки, закончившейся поездкой на TGV до бывшей столицы Автро-Венгерской Империи, стало туго. Ко всему прочему, я, решив не упускать открывшейся возможности, навестил своего старого друга, Рудольфа Кюхельбекера, и, когда все уехали, задержался в Вене на лишнюю неделю. Рудольф совсем недавно справил свой двадцать пятый день рождения, был полноват, имел орлиный нос, гладковыбритые щеки, маленькие серо-жемчужные глаза, а ещё любил отрицать своё родство с русскими Кюхельбекерами, в своем время дружившими с Пушкиными. Он ненавидел все русское, за исключением, может быть, Грибоедова и «bortsch russe». Рудольф любил бухать в «bortch russe» примерно центнер «crème légère», и мне оставалось только догадываться, где от достаёт столь редкий на полках магазинов товар. Родился он в одной из деревенек Баварии, но очень скоро его матери предложили место в симфоническом оркестре и вся семья (две старшие сестры Рудольфа, мать и отец) переехала в Вену. Вену Рудольф любил и не уставал повторять, что «не сможет жить нигде, кроме этого чудного города». Руди был отличным собеседником, так что в Вене я очень неплохо провёл время, отдыхая от своей парижской компашки. Единственный минус Руди заключался, наверное, разве что в его излишней чопорности и театральных обращениях. Пару раз, когда я пытался жаловаться Кюхельбекеру на то, что хочу в Сакнт-Петербург, он говорил мне: «Стеф, друг мой, пойдёмте лучше в ирландскую пивную». И мы шли. Правда, стоит отметить, я затаскал его по старому городу, потом очень долго восторгался имперской архитектурой, и в конце концов написал одну глупую новеллу без логической концовки, сразу же отправив её Лу. Новелла была о прекрасной нимфе с белыми волосами, которая училась курить. Прощаясь с Руди почти через восемь дней, я задохнулся в его могучих объятиях, а потом долго обещал приехать в скором времени, потому что сам Кюхельбекер отказывался бывать в Париже. «Ваши друзья — натурально идиоты, Стеф, разве вы не замечаете этого? Тупеете на глазах, друг» — сказал он мне. Я послал его к черту и сел в поезд. По возвращению я заперся в собственной квартире и спускался только позавтракать и купить пива. Моё добровольное затворничество было вызвано, во-первых, тем, что мне вдруг показалось, что если я сейчас же не сяду писать книгу, о сюжете которой думал последние два года, то будет слишком поздно, а, во-вторых, тем, что в голове постоянно кружились слова Кюхельбекера и меня резко начало тошнит ото всех подряд. Я сделался бледной копией Ницше, считая себя своеобразным «сверхчеловеком», и остальные теперь казались мне мерзостным отвлекающим фактором, который мешает мне на пути к величию. Пару раз звонил Чарли, но я посчитал, что ему лучше в компании с его новым другом с фамилией французской шлюхи Henry VIII, а потом и он перестал. Я сходил на «Соломею» в какой-то безымянный театр близ Мулен Руж, но и от этого меня затошнило — актёры все напоминали призраков или «crème légère», которую так любил пихать в «bortch russe» Руди. Так прошло около двух недель, и однажды, выйдя прогуляться, я обнаружил, что улицы Парижа стали похожи на имбирные пряники. Обилие гирлянд раздражало, некое подобие наступившей зимы на асфальте пачкало ботинки, а радостные мужчины с жёнами и розовощёкой малышней напоминали караваны, обозначившие окончательный переход к постиндустриальной модели мира, именуемой «обществом потребления». Я закурил, а потом не заметил, как ноги сами принесли меня к деревянной двери подъезда квартиры на Рю дю Бак. — Возвращение блудного брата, — прокомментировал Чарли, отходя вглубь квартиры и позволяя мне разуться. — У тебя есть что-нибудь выпить? — спросил я, хотя изначально не планировал в ближайшее время употреблять что-либо крепче пива. В очередной раз червь в моей голове зашептал что-то о «раздражающих факторах» и в его голосе безошибочно угадывался акцент Кюхельбекера. — Можно добавить рижский бальзам в кофе, — предложил Чарли, и я согласился. Попав в вечно прокуренную комнату, я внезапно отчётливо осознал, как же скучал по Баккету с его этими огромными окнами в деревянных рамах. С Чарли вдруг очень захотелось поговорить о чём угодно, лишь бы не молчать. К тому же, я был уверен, что Чарли разделит мою разбушевавшуюся мизантропию. Здесь я немного прогадал. — Тебе стоит повзрослеть, Стеф, — сказал мне Чарли, когда мы уселись на полу в комнате с кружками кофе, щедро разбавленным бальзамом. — Особенно, если ты не планируешь умирать в ближайшие лет пять. Я сказал, что я не понимаю, что он имеет в виду под «повзрослеть», а Баккет лишь махнул рукой и закурил. — Просто будь проще. Ну, или делай вид, или просто будь под колёсами. — Или делай вид, что ты под колёсами, — хмыкнул я. — Один из вариантов. Потом мы пустились в философию, а вскоре заспорили о новом фильме Линча, о котором ещё никто ничего толком не знал, но уже говорили. Чарли настаивал на том, что это будет похоже на «Синий Бархат», но я склонялся к тому, что это будет новым нечто, с которым спустя некоторое время будут пытаться сравнивать следующий фильм. Чарли сказал, что следующего фильма может и не быть. Я послал его к черту. Когда я вышел из дверей квартиры на Рю дю Бак, близился первый час ночи, а у меня появилось осознание об окончании целого десятилетия, которое, скорее всего, осветило лучшие годы моей жизни. Я все прокручивал в голове весь наш разговор с Чарли, который, думаю, не нёс никакой ценности, будь то историческая ценность или какая-либо иная. Но внезапно мне захотелось вернуться, сжать Баккета в объятиях, даже зная, что он их терпеть не может, и сказать что-то из разряда: «Ты просто будь, ладно?» Я решил никуда более не заходить, а вернуться домой и сесть за рассказы, идея к которым родилась у меня буквально между поворотом с Рю дю Бак на Распай. Я улыбнулся, постоял на месте минут пять, прикурил сигарету, а затем свернул на бульвар Сен-Жермен.

***

Писал я около двух дней, находясь в полной изоляции от внешнего мира. Погода постепенно испортилась совсем, так что выходить куда-то не осталось ни малейшего желания. Иногда, правда, я бывал на важных лекциях, а ещё приходилось изредка бегать в табачный, но это в расчёт не берётся. К тому же, у меня появилась дурацкая привычка читать газеты, после чего я стабильно впадал в тоску на час или сутки, а это изрядно мешало продуктивности и тормозило весь процесс. Когда же во всех бульварных газетенках остались только сообщения о грядущем распаде Советов и скором окончании Холодной войны, я их читать перестал совсем. Я решил, что раз скоро Советы прекратят своё существование, то Ленинграду очень скоро вернут его историческое название и тогда я точно съезжу туда. По Ленинграду мне гулять не хотелось. По Санкт-Петербургу — да, но не по Ленинграду.

***

Через неделю я окончательно понял, что писательство — дело тяжёлое и весьма неблагодарное. Это произошло после того, как я написал пару рассказов в жанре, отдалённо напоминающий магический реализм, и попытался отнести их в редакцию. В редакции меня не приняли, но я не терял надежды и пошёл в «Монд», а потом и в «Экспресс», но и оттуда меня выперли. Осознав, что никому не нужен, во вторник, четырнадцатого, мне пришлось написать дяде Валентину в Бостон и завуалировано попросить немного денег. Вероятность получить хоть какие-то средства близилась к нулю, и я не нашёл ничего лучше варианта, чем все последние Франки пропить. Именно поэтому я позвонил Филу, впрочем, даже не надеясь застать его дома. Но застал. — Конечно! — проорал он мне в трубку, из чего я сделал вывод, что, несмотря на полдень, Филу уже было слишком весело. — Через тридцать минут на Шатле, — протараторил он, и у меня не оставалось выбора, кроме как быстро бросаться на поиски брюк. Через тридцать две минуты я пинал камушки мыском ботинка у входа на станцию подземки, ругая на чем свет стоит неожиданно севшую зажигалку. Фил явился спустя ещё пятнадцать минут и сразу потащил меня вперёд по Шатле, расталкивая прохожих своими острыми локтями. — Роза Клеман назначила мне свидание, — поделился он, когда мы наконец уселись в одном из безликих баров, что готовы были предлагать вам виски двадцать четыре часа в сутки. — Что? — переспросит я и вид мой, наверное, был настолько ошарашенным, что Фил не выдержал и расхохотался. Он продолжал смеяться даже тогда, когда нам принесли выпивку. — Она предложила встретиться в библиотеке, чтобы я помог ей с каким-то эссе, но я уверен, что это именно свидание, — пояснил Фил, немного успокоившись. И тут расхохотался я.

***

К семи вечера настроение было приподнятым, хотя я плохо помнил, как мы с Филом оказались в Булонском лесу. Фил очень громко распевал «Марсельезу», безобразно фальшивя и перевирая все ноты, но мне было весело, а потому я улыбался, как идиот. — Заткнись, — наконец попросил я, когда мне все это надоело, — не дотягиваешь до Пиаф. Фил обиделся, но отошёл быстро и поинтересовался, дотягивает ли он до Матье, на что получил отрицательный ответ и обиделся снова. Мне осточертели его обиды и я предложил поехать к Чарли. Чарли открыл нам ровно в тот момент, когда я уже хотел начать выламывать дверь. Он пробормотал какое-то изречение на латыни, скривил лицо, но все же впустил нас внутрь. В прокуренной комнате из-за распахнутых окон было холодно, а в пепельнице, подобно Эвересту, высилась гора окурков. — У тебя есть вино? — спросил Фил. — Не стоит понижать градус, — ухмыльнулся Чарли, но бутылку Бордо притащил. Сначала все было вполне прозаично, но потом я затеял спор об однотипности Фицджеральда, и Фила, нежно любившего «Последнего Магната», понесло. — Ремарк содрал у него всю концепцию, — вставил Чарли откровенно бредовую фразу. — Слишком поверхностно мыслишь, — фыркнул Фил. Так мы проспорили почти час, пока Чарли не объявил «тост». — За Фила, который идиот! — провозгласил он, пытаясь «чокнуться» со мной бутылкой вина. Не рассчитал и попал в нос. Они заржали, но мне вдруг стало не до смеха — что-то хрустнуло и стало больно. — Похоже, ты сломал ему нос, — долетели до меня слова Фила, когда я на ультразвуковой скорости унёсся в ванную. Чарли хихикнул, но смолк, стоило мне вернуться. — Придётся ехать в травмпункт, — я попробовал развести руками насколько это было возможно, потому что приходилось зажимать нос полотенцем, чтобы окончательно не запачкать белую рубашку кровью. — Ну, ехать, так ехать, — согласился Чарли. Фил многострадально вздохнул.

***

Врачей я боюсь с детства, но после этого случая Чарли пообещал мне, что отныне мы пьём вино исключительно из бокалов и никогда — из стеклянных бутылей. За это я был ему благодарен. Нос мне, конечно, вправили, но осталась горбинка, так что в последующие годы жизни я её стеснялся страшно. Деньги от дяди мне пришли, но пропивать их у меня желания почему-то не было.

***

Я провалялся в больнице до самого Рождества, а когда вышел, то узнал, что, оказывается, мне обязательно надо быть на вечеринке в честь Нового Года и без меня никто праздновать не будет. «Я убью тебя, если ты не придёшь», — заявил Фил. — «Хочу тебя с кое-кем познакомить, так что это важно». С Лу мы тогда поссорились, а по тону Фила я понял, что новое знакомство и правда не будет лишним. Весь последний день уходящего года я провёл на квартире у Баккета, где мы поочерёдно читали друг другу свежие газеты, восхищаясь Миттераном. Потом Чарли вдруг отложил «Либерасьон», вскочил и отправился на кухню. Через пару минут высунулся из дверного проёма, сказав: — Собирайся. Я надел пальто и покорно стал ждать. Чарли немного побегал по квартире в поисках чистой рубашки, после отрыл своё пальто под завалами журналов на полу, тут же накинул его на плечи и схватил со стола пачку сигарет. — Можем идти, — сказал он. — Можем, — согласился я.

***

По дороге мы заскочили в маркет на Тюильри и купили очередную бутылку Бордо, потому что приходить с пустыми руками казалось неправильным. Дверь нам открыл Фил. Свои светлые патлы он стянул в хвост, да и вообще выглядел как какой-нибудь растаман со стажем. — Салют! — поздоровался он, стараясь перекричать музыку, доносившуюся из недр незнакомой квартиры. — Ага, — пробормотал Баккет, разматывая шарф. — Держи, — он выпихнул в руки Филу бутылку и прошёл вглубь по коридору. — Что это с ним? — удивился Фил, рассматривая этикетку на бутылке. — Все в порядке, — заверил его я, тоже стягивая пальто. — Так с кем ты хотел меня познакомить? — Чуть позже. Я пожал плечами в ответ на его загадочную улыбку и отправился в гостиную, где из приёмника доносились хиты уходящего десятилетия, а Баккет уже уселся на диван в компании бокала и пары девушек. На меня Чарли перестал обращать внимания, а потому я стал скучать и щедро плеснул себе водки. — С наступающим! — проорал кто-то мне в ухо, отчего я, вздрогнув, пролил немного водки на столешницу. — Тебе того же, — ответил я, пожимая Тому руку. Болейн улыбнулся, справился, где Чарли, и моментально скрылся. Эти двое на сегодняшний вечер окончательно перестали меня интересовать и я, закурив, вышел на балкон — внутри стало слишком громко. В сумерках соседние дома мерцали не хуже праздничных елей в Galeries Lafayette. Бывший утром шквальной ветер пропал, на улице стало тихо. С почерневшего неба посыпался редкий снежок. Я с отвращением скуривал вторую сигарету, когда балконная дверь распахнулась, выпуская на узкую площадку Фила. — Эй, друг, я же обещал, — протараторил он, хватая меня за руку и затаскивая обратно в прокуренную комнату. — Это Мария. Девушка, которую Фил представил, как Марию, протянула мне узкую ладонь для рукопожатия. У неё была причёска, как у Элизабет Тейлор, а чертами лица она напомнила мне красавицу Софи*. На ней были джинсы по моде — «в облипку», такая же тёмная футболка, а глаза на точеном лице светло-синие, почти как аквамарин. — Стефан, — пробормотал я. Она вежливо улыбнулась и кивнула. — У тебя не будет сигарет? Мы снова вышли на балкон. Я дал ей свои сигареты, и она выудила из кармана легкой куртки спички. Закурила не с первого раза и с удовольствием затянулась. — Дурацкая вечеринка, — призналась она. Я нерешительно кивнул. — Как думаешь, была бы красивой моя смерть, упади я сейчас вниз? — поинтересовалась она. — Не знаю. — Мне кажется, что нет. Хочу, чтобы моя смерть была драматичной, а ты? — А я не хочу чтобы моя смерть вообще имела место быть. Она хрипло рассмеялась и я разобрал отчётливо только что-то вроде слова «наивный», но вполне вполне возможно она говорила про улицу**. — Вернёмся внутрь? — предложила она, но я покачал головой. Мария пожала плечами, выбросила окурок и ушла. Я торчал на балконе до того момента, пока не начали замерзать даже внутренние органы, а когда вернулся в квартиру, то оставалось минут десять до нового десятилетия. Как только за мной хлопнула хлипкая дверь, Чарли эффектно открыл шампанское, а кто-то врубил «Happy New Year». Баккет слегка улыбнулся мне и я подставил бокал. На всех шампанского не хватило, и некоторым пришлось продолжать пить водку. Все горланили хит уходящего года, меняя слова «восемьдесят девятый» на «девяностый», а мне вдруг стало пусто. Появилось интуитивное чувство какой-то неотвратимости, того, что скоро все это закончится. Фил приобнял меня за плечи и мы чокнулись. В этот момент стрелки на часах встали вровень. — Господь ненавидит нас всех! — вдруг, в наступившей тишине последнего десятилетия кровавого века, проорал Баккет, и я был определённо согласен с ним. Я нашёл взглядом Марию. Она улыбнулась и отсалютовала бокалом.