волшебники

Не могу спать: стоит мне закрыть глаза, как совесть, моя бессовестная совесть, разъедает все уголки души, вытаскивая на поверхность всё, что я бережно утрамбовывал и собирался сжечь. Я пришёл к Хибари за день до выпускных экзаменов и предложил расстаться. «Потому что эти отношения бессмысленны. Я не люблю тебя, извини». Я сам его бросил, сам произнёс эти слова, думая, что мне не будет больно. А потом внезапно в груди появилась сквозная дыра. Не могу мыслить. Зачем я пошёл на свидание с Хикари? Зачем поцеловал её? Зачем теперь избегаю, зная о светлых чувствах девушки? Почему я общаюсь с Ташио, хотя терпеть его не могу? Зачем я выслушиваю его речи? Зачем мысленно желаю наконец охрипнуть и навсегда замолчать? Не могу дышать. Зачем я вчера снова обидел Хаято? Почему мне так страшно признать, что я не считаю его психом, потому что сам не лучше? Что же мне делать? Как извиниться перед Хаято и не сказать глупостей? Собрание музыкального клуба только послезавтра, и я не могу говорить с Гокудерой при людях. Значит, мне нужно придумать что-то ещё. Написать письмо? Но где взять гарантию, что Хаято не порвёт его сразу же и прочитает вообще? Спускаюсь на первый этаж и выхожу на промокшее крыльцо. Дождь скоро затопит маленький Намимори. Пусть реки сакуровых и небесных дождей унесут меня подальше от этого гиблого места. Выхожу под сплошной водяной поток и чувствую, как медленно капли проходят волной по коже, забираются под пижаму и остаются в волосах. В какой-то момент я чувствую себя дождём: вместе с водяными парами поднимаюсь, окрылённый солнцем своих надежд, а после разбиваюсь о землю реальности, распадаясь, как уран, на тысячи составляющих. Не знаю, сколько я так стою, но в какой-то момент чувствую ослепляющий жар. Я так и не смог ничего придумать. А утром единственное желание — умереть. Как же я устал от этого дерьма. Нет сил даже отрицать, что моя жизнь — дно океана. Я потерял всё, что можно потерять: даже себя потерял меж таблеток и будней, из которых хочется сбежать, выкинув всю грязь на свалку. Я переполнил свои резервуары надежд разочарованием. Разочаровываться в себе хуже, чем разочаровываться в мире. Мир был задолго до тебя. Ты никак не влияешь на мир. А ты — просто ты. Это отвратительно. Если бы у меня было чуть больше сил, я бы перестал ненавидеть весь мир. Как Хаято. Совсем не вижу в нём злости — только ответную агрессивность. Почему Гокудеру вообще начали называть Психом? Что он такого сделал? — мне бы спросить кого-нибудь, но мне так страшно теперь говорить о Хаято. Мне страшно интересоваться им, ведь я знаю, что другие думают, что этот интерес не совсем здоровый. И они правы. Не знаю, как так получилось, но мне просто необходимы ответы на тысячи вопросов. У кого-то в животе порхают бабочки, а у меня — вопросы. Вопросы-ножички, которые разрезают органы изнутри. Почему я не могу взять себя в руки? — Кровотечение в пищеводе. Разодрана печень и кишечник. Почему Гокудеру зовут Психом? — Лёгких будто и не было. И почему у нас ничего не получается? — Прямо по сердцу. Или по крайней мере, в правое предсердие уж точно. Этих ран никогда никому не увидеть. Только если люди всё же решатся прикоснуться ко мне, то испачкаются в крови, которая просочится сквозь кожу. — О чём задумался, сынок? — отец не сводит с меня внимательного взгляда, а я — с яичницы, которую успел возненавидеть больше, чем когда-либо. — Сегодня контрольная по истории. — Нагло вру, даже не задумываясь. Ненавижу и люблю ложь одновременно. Если бы все в мире говорили только правду, то истории никогда бы не существовало, а я бы произносил пять слов в день: привет; я принял таблетки; Хаято. Идеальная комбинация. И были бы у нас с Гокудерой только правдивые разговоры: — Привет. — Ты идиот. — Я принял таблетки. — Подойди через три дня, мне нужно всё обдумать. — Хаято. — Отъебись и думай о своей репутации. Клянусь, всё так бы и было. И на самом деле никаких бы сдвигов и не было. Мы бы молчали, потому что в нашем случае лучше солгать, чем смотреть правде в глаза, но Гокудера каждый раз открывал завесу, показывая мне мою же ничтожность. И — я точно псих! — мне это начинало нравиться. Неожиданно на уроке отечественной истории, когда я начинаю клевать носом, а серый пейзаж за окном расплывается, до меня доходит. Тсуна. Савада Тсунаёши — решение всех моих хаятовских проблем. — Привет. — Подхожу к знакомому на перемене. Впервые мне радостно от отсутствия Гокудеры. — Слушай, ты же помнишь того блондина с физмата… эээ… забыл, как его зовут. — Гоку-кун? — меня передергивает от сокращения, но виду не подаю. — Ага, — улыбка не сходит с лица. — Он же помогает тебе с математикой, да? — Ну да, мы вместе делаем уроки. — Каждый день? — Да. — Улыбка становится шире. Почему я не могу просто взять и начать контролировать свои эмоции, когда дело касается Хаято? — Тсуна, а ты не против, если я позанимаюсь с вами сегодня? — Подходи к выходу после шестого урока. Думаю, Гоку-кун, — снова дергаюсь, — будет рад твоему присутствию. После вашего знакомства он не перестаёт болтать о тебе. — Что? — чувствую, как краснота нападает на щёки. — Ну, он называет тебя идиотом и придурком, но, кажется, Гоку считает тебя своим другом. — Уже не считает, Тсуна, я всё испортил, а теперь вот пытаюсь исправить. Иногда мне казалось, что Савада замечательный. На самом деле он просто хорош для этого дерьмового мира. Не удивлюсь, что если его задеть плечом, то через пару секунд заметишь на рубашке кровь. А потом до меня доходит: что же я скажу Хаято при встрече? «Привет, я просто решил тебя доконать! Пожалуйста, дружи со мной!»? «Привет, я немного псих, и тебя все считают поехавшим. Давай дружить!»? Нет, слово «дружить» опредёленно не подходит. «Дружить» — это как с Тсуной. У нас с Хаято так никогда не будет. Не после всех наших не-разговоров. Мне просто кажется, что сойду с ума повторно, если он станет мне кем-то близким, кого я буду называть «другом». «Привет, ты самый замечательный. Разговаривай со мной, пожалуйста, и не слушай весь бред, что я несу, потому что мой мозг отключается, когда ты в радиусе десяти метров, и я превращаюсь в собачку Павлова. Хочешь, даже хвостиком повиляю?». Нет. Слово «замечательный» тоже не подходит. Потому что Хаято замечательнее, чем замечательный. Мне кажется, что, когда я его увижу, просто-напросто забуду все речи, которые мысленно отрепетировал так, будто собирался выступать на мировом конгрессе. После уроков я стоял у выхода вместе с Тсуной, дожидаясь Хаято: Савада сказал, их вечно задерживают на алгебре логики. Что такое «алгебра логики» я спросить не решался, поэтому молча смотрел в небо, с которого сбежали тучи, как крысы с корабля. В любом случае, алгебра логики — какая-нибудь муть, которую я никогда не пойму. Что-то вроде квантовой физики или органической химии. — Привет, Десятый! — Хаято выходит из здания. Он весел ровно до того момента, как видит меня рядом с другом. — Чего забыл здесь? Я уверяю себя, что мне всё равно. Что меня не расстраивает изменение настроения Хаято. Меня не трогает то, как он раздражённо фыркает, как смотрит на меня, будто я пустое место. Мне всё равно — мне должно быть всё равно. — Тсуна пригласил меня помочь вам с историей. Савада должен обидеться, но он отличный друг для такого дерьмового товарища, как я. — Да, Гокудера-кун, ты говорил, что у тебя история — единственный предмет, который не сдан на «отлично». — Савада улыбается. Наверное, Хаято очень умный. Умных не любят, а если умный сопротивляется — тем более. — Только потому, что историк — сука. — Гокудера достаёт из сумки помятую пачку сигарет. — Все историки в какой-то степени лицемерные суки. Их «наука» — сплошная ложь. Я кошусь на Хаято, Хаято — на меня. Я знаю, что он не говорил про всех историков, а конкретно — про учителя, принимавшего у него зачёт, и про меня. — История — не ложь. — Оправдываюсь. — Но построена она именно на лжи. — Не ложь, а предположения и догадки. Это разные вещи. — Хаято закуривает, а Савада идёт по краю тротуара. — Поучи меня ещё тут, бейсболист. Меня не хватает даже на сухое «заткнись». Просто вдруг замолкаю и нахожу, что ветер дует со стороны океана, а сегодня довольно-таки погожий денёк. И что с каждым днём всё ближе май, а значит, и яркие звёзды. — Ребята, вы галдите, как сороки. — Десятый, это неуважительно по отношению к сорокам! — кричит Хаято, размахивая руками. — Гокудера, ты заботишься о чувствах животных больше, чем о людях! — Тсунаёши разводит руками. — Может быть потому, что животные заслуживают милосердия больше, чем какие-то людишки. — Но человек — это тоже животное в какой-то степени. — Пожимаю плечами. — Человек — существо бисоциальное, и я чертовски рад этому. Потому что не хочу быть животным. Они заслуживают уважения и милосердия, но предпочёл бы остаться человеком. — Гокудера говорит сумбурно, размахивая руками. Я понимаю, что застал его врасплох. Объявил войну, желая примирения. — Аррр! — Тсунаёши шутливо затыкает уши. — Ненавижу умные разговоры, у меня мозг закипает от них. — Десятый, из тебя совсем не выйдет взрослый! — Хаято складывает губы в подобие улыбки. — Точно, Тсуна, Киоко понравился бы взрослый ты. Савада краснеет: — Вы всегда будете давить на моё слабое место? — он вышагивает вперёд и обгоняет нас с Гокудерой на полшага. — Киоко — твоя Ахиллесова пята, смирись. — Кошусь на Гокудеру, а тот отбрасывает окурок в урну. — Ахиллесово сердце, — поправляет он. Тсуна прибавляет скорости, а мне сначала смешно даже. А потом понимаю, что говорить кому-то об его же слабостях — плохо, но очень весело. Три добрых часа мы тратим на домашнюю работу — глупое занятие, вроде подсчёта трещинок на потолке. Правда, иногда трещинки бывают забавными, а домашка стабильно скучная и отнимает всякое желание ходить в школу. Единственное развлечение за решением математики, когда её объясняет Хаято, монотонно читая про какую-то монотонность функции — это мысленно представлять зомби-апокалипсис. Надеюсь, Гокудеру укусят первым. Или лучше меня. В любом случае, надеюсь, мы вдвоём сможем стать зомби и не будем мучиться. Серьёзно, лучше бы я занялся самокопанием. — Всё! Больше никакой математики! — Тсуна снова затыкает уши. — Кому принести чая? — Мне. — Откидываюсь назад и складываю руки на груди. — Кажется, я отупел вместо… эээ… омумнения. — Такого слова не существует, — Хаято кладёт раскрытый учебник алгебры мне на голову. Когда Тсуна выходит из комнаты, я понимаю, что должен что-то сказать: — Прости. — Ты меня заебал. — Прости, что заебал. — Я дёргаюсь и убираю учебник с головы. — Нам нужно поговорить. — Не о чем нам говорить. Ты заебал меня своими попытками. — Хаято подходит к окну и открывает створки. На пару мгновений мне кажется, что он выпрыгнет. — Изв… — глотаю слова на вдохе. Не стоит. Хаято всё равно не примет. — Если пришёл извиняться и говорить, какое ты дерьмо, то проваливай и заливай это дневнику или девочке из ДК. — Дай мне попытку! — не выдерживаю и тут же осекаюсь. — Я хочу общаться с тобой. Слова, томившиеся в горле несколько дней, произносятся с такой простотой, что мне становится страшно. — Это всё? — Гокудера разворачивается и упирается поясницей о подоконник. — Ты столько мучил себя и меня только потому, что хотел общаться? — Это плохо? — хочу подойти к блондину, но слишком боюсь всё испортить. — Если ты влюбишься, то случится настоящая катастрофа. — Хаято сжимает тонкими пальцами фильтр вытащенной сигареты. — Будь проще. — То есть ты не будешь против нашего общения? — поддаюсь вперёд. — Буду. Подожди, у меня есть условия. — Гокудера смотрит на меня, щурясь. — Первое: забудь о репутации хорошего парня. Второе: никогда мне не лги. Третье: пройди испытательный срок. — Проверка на прочность? — сначала хочу улыбнуться, но вовремя вспоминаю второе условие. — Да. Даю срок до мая, а дальше посмотрю, что с тобой делать. — Хорошо. — Неожиданно чувствую прилив счастья. Неужели всё было так просто? — Когда мы начинаем? — Завтра будет первое испытание. Выдержишь? А может, и не совсем просто. Хаято издевательски ухмыляется, когда в комнату возвращается Тсуна с маленьким подносом в руках.