Only The Good Die Young - 2: Love Is All

Никогда не возвращайтесь в те места, где вы были счастливы. Особенно если вам грустно и счастья нет, не возвращайтесь. Эту простую истину знают все, и Татьяна ее, разумеется, тоже знала. И все же сегодня во время пешей прогулки ее неудержимо потянуло на берег моря, туда, где они с Генри впервые поцеловались. Это желание накрыло ее внезапно, когда она бродила в лесу. Лес был осенним, свежим, даже слегка морозным, солнце то лилось, не грея, сквозь прозрачные редкие листья, то исчезало среди низких серых туч. Генри любил осень, потому что это лучшее время для охоты. И потому что осенью в лесу так красиво – этого он, конечно, не говорил, но она понимала. «В багрец и золото одетые леса», - вспомнилось ей. Королевские цвета. Цвета осени. Цвета Генри. Но в сегодняшнем дне отнюдь не было ничего королевского. Он был серый, промозглый и неуютный. Мокрые листья под ногами не шелестели, а только липли к подошвам. Потрепанный ветрами и побитый дождем лес смыкался плотно вокруг нее, тропинки то возникали среди канав и кочек, то снова исчезали, и она бродила бесцельно между деревьями, кажется, по кругу, гуляя, но никуда не двигаясь. Не прогулка, а беседа с Чеширским Котом. «Куда мне идти? – Это зависит от того, куда ты хочешь попасть. – Мне все равно. Куда-нибудь. - Значит, все равно, куда идти». Долгое время ей и в самом деле было все равно. И откуда взялось это воспоминание о жарком летнем дне? Нет, припомнила Татьяна, это было утро. Утро совсем раннее, а день обещал быть непереносимо знойным. В небе не было ни облачка, оно походило на туго натянутый голубой тент. Солнце уже почти встало, но воздух еще не успел нагреться как следует, и если не думать о том, что впереди день, похожий на раскаленную печку, утро казалось сияюще прекрасным. А они шли через поле, по узкой, неровной дороге, и она казалась бесконечной, а потом шли через еще спящий в такую рань поселок, и в ее сандалии все время набивались пыль, песок и мелкие камешки, а потом они вышли к морю. Вернее, выехали, потому что она совсем выбилась из сил, и Генри посадил ее на коня, которого до этого вел под уздцы. Она вышла из леса на ту самую дорогу, и прошла через то самое поле, но в этот раз небо было затянуто лиловыми тучами, такими низкими, что они почти задевали ее волосы. За полем был все тот же поселок, все так же пустой, хотя был уже вечер, но не слишком поздно, на улицах и во дворах должны были быть люди. Но никого не было. Поселок не казался заброшенным или мертвым. Просто пустым. Она шла привычной дорогой, как будто проходила по ней уже сотню раз, а не единожды. Почувствовав усталость, она опустилась на толстый обрубок дерева, лежавший у дороги в качестве импровизированной скамейки. И воспоминание пришло на ум с необыкновенной отчетливостью. *** Пасмурный осенний день у них дома, в Царском. Она входит в их с Ольгой комнату и подходит к столу сестры. На нем царит далеко не такой безупречный порядок, как на ее собственном. Рассыпавшиеся цветные карандаши, квадратное зеркальце в резной деревянной оправе, фотографии в картонных рамках, разноцветные стеклянные бусины, открытка с изображением девушки в зеленом сарафане и венке из ландышей, тетрадь по математике, заложенная оловянной линейкой, стопка книг... И под ней то, что она искала – альбом в розовой тисненой обложке. Позже Ольга стала вести записи в простой тетради в черной клеенчатой обложке, хотела в этом походить на отца. А тогда у них у всех были одинаковые дневники… Дневник. То единственное личное и тайное, что у Ольги было для нее недоступно, то, чего она не имела права касаться, но все-таки пришла. Потому что уже много недель места себе не находила от тревоги. Они никогда не прятали друг от друга дневники. Зачем? Разве могло прийти кому-то в голову читать их без спросу? И все-таки она пришла украдкой и взяла дневник. Татьяна помнила, как читала, холодея, написанные полукруглым ольгиным почерком строки, торопливо переворачивала шуршащие страницы, веря и не веря в то, что это написала ее сестра. В то, что часть сердца Ольги, всегда полностью открытого для нее, теперь принадлежит кому-то другому. Осознавать это было невыносимо. Она помнила, как вздрогнула, почувствовав на себе чей-то взгляд, и чуть не выронила дневник. Это была всего лишь маленькая икона, стоявшая на столе Ольги – святой Николай-Чудотворец. Он смотрел на нее строгим укоряющим взглядом, и глаза у него были совсем как у отца. Она поняла, что совершает что-то недозволенное, более того – недостойное ее. Все равно. Она уже приняла решение. Нужно будет поговорить об этом с мама... При воспоминании об этом случае Татьяна потерла запылавшие от жуткого стыда щеки. Все случилось так быстро и внезапно. Могла ли она думать, что у сестры все было настолько серьезно? И, кажется, ничего не изменилось после произошедшего... Вот только Ольга никогда уже не улыбалась так, как раньше. Даже когда им бывало весело. Что-то изменилось в ней навсегда. И отмечая это с грустью, Татьяна каждый раз спрашивала себя, а может, все было бы иначе, не открой она в тот день розовый дневник с вложенными между страниц засушенными цветами... Ах, эти цветы! Полевые и лесные, те, которые они собирали каждое лето и засушивали между страниц дневников – на память. Душистая летопись счастья. Дневники они потом сожгли, но цветы из них вынули. И они до сих пор где-то там есть, вспомнила она. В музеях. Так мумии фараонов пережили несколько цивилизаций, так и собранные и засушенные ими недолговечные цветы пережили их земные тела… *** Никогда не вспоминайте те времена, когда вы были счастливы. Особенно если на душе тяжело, и сердце сжимается от боли – не вспоминайте. Татьяна это, разумеется, знала. И все же сидела сейчас и вспоминала их с Генри медовый месяц. Вернее – месяцы. Первые месяцы их совместной жизни, когда необходимо окончательно сродниться друг с другом, обустроить быт, выстроить совершенно новый мир вокруг себя, отличный от их прежних миров. Татьяна взяла на работе отпуск и сама творила их новый дом, а Генри - мир вокруг него. Правда, на первых порах получалось довольно сумбурно. Татьяне, привыкшей скрывать свои чувства, трудно было совладать с их материальными проявлениями. Она и в браке продолжала держать себя, как во время помолвки, сдержанно и благопристойно. Но теперь приливы нежности к мужу, которые она пыталась прятать, принимали совершенно неожиданные воплощения. Если от других чувства можно скрыть, то от себя нет, а поскольку они теперь обитали внутри эмоций друг друга, все тайное немедленно становилось явным. Можно было сидеть за столом с самым непроницаемым лицом и суровым взглядом, в душе обмирая от восторга. Но только вдруг, повинуясь этому восторгу, посуда из фарфоровой становилась золотой, а по белой скатерти растекались разноцветные шелковые узоры. Татьяна краснела и хмурилась, Генри прятал улыбку, и в глазах у него зажигались солнечные искорки. Только однажды, когда Татьяна во власти какой-то сложной противоречивой эмоции сотворила серебряный самовар такой величины, что стол проломился и рухнул, Генри рассмеялся и сказал, что предпочел бы получать знаки ее неравнодушия каким-нибудь более традиционным способом, например, в форме поцелуев или, в худшем случае, пощечин. Татьяна вспыхнула и заявила, что если он желает проявления чувств в подобной форме, ему бы стоило жениться на Анне Болейн. Она, кажется, была не против. Генри сказал, что он с ней не знаком, но заинтригован до крайности. Татьяне пришлось призвать все свое самообладание, чтобы остаться внешне бесстрастной, но в ответ на ее чувства в соседней комнате выскользнуло из рамы и с громким звоном раскололось оконное стекло. Татьяна хотела что-то еще сказать, но не сдержалась и расплакалась. Тогда Генри обнял ее и попросил прощения. Вот так все их ссоры длились обычно несколько минут: этого хватало, чтобы обсудить проблему, Татьяне расплакаться, а Генри извиниться. Как потом скажет Джеймс – прощения просит не тот, кто виноват, а тот, кто добрее. А не тот, кто мудрее, как это принято считать. И тот, кто сильнее, мысленно добавляла Татьяна от себя. Да и странно было бы думать, что Генри воспользуется тем, что все ее сомнения и переживания настолько обнажены и очевидны. Впрочем, сам Генри тоже не сразу освоился с новыми обязанностями в те дни. Судя по тому тропическому климату, в котором они обитали, им владела только одна четкая и ярко выраженная эмоция, которую можно было охарактеризовать как «любовный пыл». И вряд ли он особо желал ее прятать. Как следствие этой пылкости жара вокруг дома стояла такая, что Татьяна даже не решалась заводить градусник и термометр, из опасения, что они лопнут или взорвутся. Однако у подобного образа жизни быстро открылись свои преимущества. Ничто так не воспитывает терпение, самоконтроль, умение сдерживать негативные эмоции, злые мысли и просто раздражение, как постоянная опасность того, что твой возлюбленный(-ая) и супруг(-а) получит в лоб дверцей шкафа или попадет под град по причине твоего плохого настроения. Двух-трех подобных прецедентов вполне хватает, чтобы научиться мыслить всегда светло и позитивно, все темные, мрачные мысли оставляя за порогом. Но зато, когда научишься этим управлять, жизнь становится идиллией, а твой дом и мир вокруг него – маленьким Эдемом. И не нужно никаких слов, никаких намеков. Даже взглядов не нужно. Когда даже среди ночи, свежей и прохладной, распускаются за окном, сверкая, розы, белые и красные... И в ответ на этот немой призыв зажигаются как по волшебству в темном доме светильники и свечи в соляных кристаллах... Тогда там расцветает любовь, свободная от грубости, пошлости, мещанской приземленности, лицемерия и цинизма, неподвластная грязным шуткам, косному прагматизму, злословию и животному равнодушию. Любовь, утратив веру в которую, человек перестает быть до некоторой степени человеком… *** …Но все это пришло позже, а первые недели в доме даже стены стояли косо, а мебель разгуливала по своему усмотрению. За пределами дома солнце палило так нещадно, что никакая растительность не могла пробиться поблизости, а небо напоминало прокаленную сковородку. - Зато ты всегда можешь чувствовать, как ГОРЯЧО он тебя любит, - говорила Мария, отдуваясь и вытирая пот. Мария радовала ее в эти дни больше всех. Но она из-за своей полноты плохо переносила жару, и не могла подолгу находиться в их доме. И Татьяна мучилась от жары в одиночестве. Даже холодный душ не приносил облегчения, она оборачивалась в мокрую простыню и ложилась на постель, занавесив окна. Однажды она, лежа так, задремала и не слышала, как вернулся Генри. Проснулась, только когда он уже лег рядом, устроив голову Татьяны у себя на плече, а его рука легко скользила по ее телу, повторяя его изгибы. - В куртке, в которой охотился, и на постель, - проговорила Татьяна, не открывая глаз. – Очень мило. Надеюсь, хотя бы не в сапогах? Генри тактично ушел от ответа на вопрос о сапогах, а у Татьяны не было сил ни приподнять голову, чтобы посмотреть, ни даже обнять его в ответ, были только силы продолжать ворчать и занудствовать до тех пор, пока Генри не прикрыл ей рот очередным поцелуем. Она не открывала глаз, пока он, наконец, не заснул – утомленный окончательно. А Татьяна, приподнявшись на локте, разглядывала его лицо - оно всегда казалось таким по-детски беззащитным во время сна. - My good sweet honey lord, - прошептала она. Генри тут же открыл глаза. - Что? - Ничего, - Татьяна вспыхнула до корней волос. – Очередная цитата из Шекспира. Тебя разве при жизни так не называли? - Что-то не припоминаю. У меня, кажется, ни с кем не было при жизни настолько близких отношений. - Хоть бы из любопытства прочитал. - Не могу я это читать. Я совершенно не такой умный, смелый и благородный, и даже боюсь, что в действительности сильно разочаровал тебя... Кстати, кто меня так называет? - Не важно. - Я пробовал читать одну книгу о себе, - поделился Генри. – Ту самую, автор которой называет меня «меланхоличным и жизнелюбивым». Наверно, как у человека средних веков у меня слишком убогое воображение. Но я так и не смог себе представить это сочетание... - Наверно, он имел в виду... – Татьяна запнулась. - Что? – спросил Генри после паузы. - Ах, не знаю, - Татьяна отмахнулась. – Ты бы хоть притворился... что только притворяешься, что тебе интересно, что я думаю! Генри помолчал, видимо, осмысливая эту просьбу. - Или я действительно плохо соображаю, но это потому, что устал... - Или я заговариваюсь, - закончила Татьяна. – Но это потому, что жара. А кто виноват? - Я могу попробовать сделать дождь, - предложил Генри с энтузиазмом. - Только не как в прошлый раз, с таким ветром, что стекла повылетали. - Стекла у нас, бывает, вылетают и безо всякого ветра, - кротко напомнил Генри. - И кто в этом виноват опять? – спросила Татьяна строго. - Я, я виноват. Татьяна села на постели, встряхнув головой. Генри протянул руку и провел по срезу ее коротко остриженных волос. - Может мне стоит отпустить их подлиннее? – спросила она. - Не нужно. Мне нравятся короткие волосы. - А я думала, мужчины любят длинные, - заметила Татьяна. - На Земле, возможно, так и есть – инстинктивно... - Чтобы удобнее было схватить и утащить? - Гм. Ну да. Потому что там каждый из нас все равно... Хоть на какую-то часть... Мужчина или Женщина. Но здесь... Здесь можно быть только собой. Безо всяких условностей и правил – обязательных для всех. У женщин вообще мне, возможно, до сих пор нравятся длинные волосы, но у тебя – короткие. Ты с ними выглядишь такой... Мужественной и беззащитной. Она рассмеялась. - «Мужественной и беззащитной!» А это сочетание тебя не смущает? - Нет, - сказал Генри серьезно. – Даже самый мужественный человек нуждается в защите. Особенно женщина. Любимая женщина. В мое время женщины-валлийки остригали волосы, чтобы последовать на войну за своими возлюбленными. В легендах, по крайней мере. Нужно обладать большим мужеством, чтобы последовать за тем... кто ушел, чтобы тебя защитить. Татьяна кивнула, не зная, что добавить и попыталась встать, но Генри мягко удержал ее за руку и притянул обратно к себе на грудь. - Ты куда-то спешишь? - Я думала – ты голоден. - Конечно, я голоден, - согласился Генри. Он бы удержал ее, даже если бы она попыталась уйти. Она бы не ушла, даже если бы он ее не держал. Ни в тот момент, ни когда-либо еще. И они оба знали об этом. В этом и заключалась гармония. Но нельзя все время проводить вместе! Даже в медовый месяц. Даже если очень хочется. Она действительно так думала тогда. Какой же она была дурой. Но она боялась, что они могут привыкнуть и охладеть друг к другу. И она прогоняла Генри охотиться или другим образом развлекаться вне дома, а сама звала в гости сестер, чаще, чем ей даже самой хотелось. Когда он уезжал, ей становилось тоскливо уже через несколько минут, тогда она брала одну из его курток, которых у него всего было три, прижимала к лицу, вдыхала его запах. Но при его возвращении снова напускала на себя вид сдержанный и даже холодный. Татьяна приглашала в гости сестер, отчасти и стремясь доказать, что для них ничего не изменилось с фактом ее замужества. Она не хотела ничего терять, но лишь приобрести. Она бы предпочла, чтобы у Генри тоже имелись родственники и друзья, с которыми можно было водить знакомство. Но, кроме Филиппа, у них никто не бывал. И о родственниках Генри говорил уклончиво и неохотно. Она, конечно, догадывалась, почему. Друзей у него - до Джеймса - тоже особо не было. Для своих воинов он был полководец и князь, никакого панибратства. Не за то ли они так его чтили? Однако к частым появлениям сестер Татьяны в доме Генри относился, казалось, с симпатией. Безропотно выдерживал бесконечные чаепития с ними, хотя, будучи чистокровным англичанином, Генри при этом за шестьсот лет жизни чаем так и не проникся. Татьяна и то уставала от присутствия сестер раньше, чем он. Ее даже немного раздражала Ольга – за то, что до сих пор смотрела на Генри как-то оценивающе. И уж тем более Анастасия с ее ужимками. Правда, наблюдать ее общение с Генри доставляло Татьяне смутное удовольствие. Генри не то что ставил Анастасию на место – она сама туда становилась в его присутствии. И он был первым человеком, которого Анастасии, подкрадываясь со своим фотоаппаратом, ни разу не удалось застать врасплох. И она жаловалась, разглядывая фотографии, что вид у него всегда слишком королевский. - Как будто позирует для парадного портрета! И когда успел научиться, не думаю, что при жизни ему часто приходилось фотографироваться! *** …Анастасия очень стойко держалась в те страшные дни, когда им ничего не было известно о судьбе Генри, чтобы отвлечься, она беспрестанно занималась уборкой. Только однажды Татьяна обнаружила ее сидящей на полу в их спальне и горько рыдающей. Она присела рядом на край разобранной постели. - Я просто нашла в углу под кроватью бутылку из-под вина, - проговорила Анастасия сквозь слезы. – Помнишь, ты все время ругалась, что он их туда закидывает? Татьяна машинально взяла у нее из рук пустую бутылку. - Он меня уверял, что уже давным-давно не пил вина, - сказала она ровно. - Так она и лежит там с «давным-давно», - всхлипнула Анастасия. - Ты еще не плакала из-за него? – спросила Татьяна. - Нет. - Тогда ничего. Тогда можно. Анастасия неопределенно мотнула головой. - Главное, мы знаем, что он всех нас любит, - сказала Татьяна. Почему она так сказала? Какое это имело значение тогда? Тогда, может, и никакого. Но сейчас... «Откуда я знаю, что ему это нужно так же, как и мне? Вернуться сюда?» Она не смогла бы объяснить. Они все знали, что он любит их и нуждается в них так же, как и они в нем. Просто знали. И это было главное... - Неправда, - сказала она вслух, поднимаясь. – Неправда, что я хочу вернуть его только ради себя. Другим он тоже нужен. Необходим. Не только тем, кто знал его лично. Не только тем, кто вообще знал о нем, но ради всех тех, кто вообще любил и любит. Ради всех тех, кто равнодушием судьбы, бессердечием окружающих, жестокостью писателей осужден на разлуку или смерть. Если есть хоть крошечный шанс качнуть чаши весов на сторону любви, жизни.... Пусть говорят, что счастливый конец может быть только в сказке - если я хоть на миг поверю в это, все равно что предам себя демонам. Я не ропщу против Бога, но против тех, кто отвергает Его вечный закон о любви и вере в Свет. В Спасение. Пусть те, кто никогда не любил, сочиняют истории с плохими концами, я даже не буду их за это осуждать - они и так уже прокляты, осуждены на вечное безверие... Мало помнить о любви и преклоняться перед нею - ею надо дышать и жить. Можно обойтись без архангела, героя, рыцаря, короля... можно жить о нем памятью и любить эту память... Но невозможно обойтись без Генри, который бросается на кровать в охотничьей одежде и забывает убирать пустые бутылки. Вот о чем плакала тогда Анастасия, она поняла это раньше них всех. Раньше даже ее самой. Она всегда видела в Генри прежде всего человека, его самого, его суть. То, что создано Богом и вечно, а не то, что изменчиво и преходяще. Она, почти не осознавая, что делает, закрыла глаза и пожелала оказаться рядом с ним. Прямо сейчас, только рядом с ним могла она вздохнуть свободно. *** ...Знакомые своды храма высились над ней, знакомые по полузабытым детским воспоминаниям и снам. Она шла, ступая по каменным плитам, следуя знакомым уже путем к королевскому трону. Нет, не к трону, к тому, что было за ним. Неотвратимое и неизбежное. Она уже была здесь однажды, в детстве. В тот день, когда кузен Дэвид подарил ей, полушутя, цветок – красную «ланкастерскую» розу. Она весь день носила ее с собой бездумно, а уходя из собора, оставила у могилы... у случайной могилы: о том, кто похоронен там, она и не думала тогда. Это уже потом Дэвид просветил ее о славнейших страницах английской истории. «И это все? - подумала она. - Все, что мне теперь осталось?» Она опустилась на колени в изножьи гробницы и прижалась лбом к твердому камню. «Не может этого быть. Нет. Нет. Я не верю». И вцепившись в края надгробия, она затряслась в сухих, надрывающих душу рыданиях. «Генри, я думала, что оплакала тебя и отпустила, но у меня не получается жить дальше - одной. Я не целая без тебя. Я пообещала тебе жить и бороться... Быть стойкой. Я была уверена, что смогу. Не смогла. Ты полюбил не ту королеву, Гарри. Я не смогла быть достойной тебя до конца. Приползла сюда выть над твоей могилой, как простая баба. И все высокие мысли и устремления раздавлены этим неподъемным горем. «Неси свой крест и веруй», но я больше не могу... Пришла сюда, где никто не увидит. Кроме Бога, но Он и так знает, что ноша оказалась мне не по силам. Почему бы мне просто не остаться здесь? Другие же остаются, - подумала она обреченно. - Раз все, что мне осталось - только это. Здесь нет ничего, кроме тлена, но разве не тленом моя жизнь стала теперь. Прах к праху, пепел к пеплу. Прахом и пеплом стала моя жизнь без тебя, Гарри. Иногда в сумраке люди будут видеть меня здесь – рыдающую над могилой. И сложат много легенд и страшных сказок... Ведь если где-нибудь ты есть, разве не в моей памяти? Быть может, это единственное место, где ты еще существуешь. И если я стану только тенью, что с тобой будет?» - Что мне делать? - спросила она вслух. - Куда мне идти? Некуда без тебя. Чья-то рука мягко опустилась ей на голову, провела по волосам. Она не удивилась и не испугалась. Разве не за этим она пришла сюда? Иногда легче верить в тени, которые рядом с тобой, чем в Свет, который для тебя недосягаем. Она подняла глаза. Он был таким же, как и до их разлуки, но в то же время не таким. Она видела его именно так, как видела в своей памяти, но в глубине души сознавала, что это не настоящий Генри. Это лишь образ, созданный ее рассудком. Образ настолько ясный, что воплотился сейчас перед ней. Его глаза смотрели на нее с нежностью и печалью. - Почему я не могу забыть тебя? – спросила она. - Потому что я часть твоей души, как и ты - часть моей. - Ты должен был стать Светом. - Да, должен был. Но я не смог тебя оставить. Он дал мне возможность выбирать. А теперь выбирать тебе. - Что я должна сделать? - Я не знаю. И все же выбор за тобой. Что бы ты ни решила. Если ты не в силах бороться, просто признай это. - Я не могу поверить в твою смерть. - Ты можешь. Если захочешь и примешь, тогда ты поверишь в то, что видишь здесь. В эту гробницу и кости, что заключены в ней. И останешься здесь навсегда. - А что будет с тобой? - Я останусь... духом. Духом без души. Таким, как сейчас. Не собой - частью себя. Воспоминанием. Только эту часть ты уже никогда не увидишь. Потому что выберешь другую. Ту, что здесь похоронена. И это будет значить вечную разлуку. И мы станем памятью друг для друга. Памятью, лишенной будущего. Как долго можно жить воспоминаниями? Даже камни перетираются в пыль. Память тверже камня, но когда-нибудь сотрется и она. После того, как ты меня забудешь, и я забуду о тебе. И мы исчезнем. Останутся лишь оболочки, неприкаянные, духи, вечно блуждающие без смысла и цели, недоступные друг для друга. Мой самый страшный кошмар, который и в Зарассветье преследовал меня в снах – то, что мы потеряем рассудок и перестанем узнавать друг друга. И Бог не сможет помешать, он всегда до конца позволяет следовать тем путем, что мы избрали... - Я не хочу делить тебя... на труп и призрак. - Но ведь это и значит – не верить в смерть. - Смерть тебе не мешает спасать меня – снова и снова... Даже сейчас! Даже сейчас ты пришел, чтобы помочь мне... Спасти меня от отчаяния, в которое я готова была погрузиться... от небытия. - А может, это ты спасла меня? От небытия, которое грозило мне? Именно тем, что удержалась от отчаяния. Иначе я бы сейчас не пришел к тебе. Я скорее поверю, что все это... Все наши испытания того ради, чтобы мы поняли, как нужны друг другу, чем в то, что Он хотел, чтобы мы не были вместе! Я прошел до конца. Какой-то части меня твоя любовь всегда мешала. И моя собственная любовь к тебе мешала еще больше. Но та часть ушла. Убита, уничтожена. Ты ее отпустила. Ты не смогла бы любить бесчестного человека, и я следовал путем чести, пока этот путь не прервался. Потому что должен был – но этот долг теперь оплачен. Татьяна встала, наконец, с колен и присела рядом с ним на край гробницы. Слезы уже высохли, но на душе было по-прежнему пусто и холодно. - Скажи мне что-нибудь, - попросила она. - Что угодно. Чтобы я поняла, ты это или нет. О чем ты думаешь сейчас? - О том, что эта статуя на меня совсем не похожа. Она оглянулась мельком на надгробную скульптуру, но ей было неприятно на нее смотреть. - Это не настоящая, - добавил он. - Не та, что была раньше. Подделка. Та была из чистого серебра. - Украли поклонники? - Скорее всего, голову отрезал кто-нибудь, чтобы переплавить и продать. - Зачем же так... пессимистично. - Да уж... Конечно, приятнее представлять, что ее похитили из любви ко мне. И кто-то сейчас молится на нее. Но я не настолько самонадеян. - Это не ты говоришь, - сказала Татьяна, зябко кутаясь в накидку. – И это даже не то, что ты говорил бы, если бы был рядом. Это то, что я хотела бы слышать – сейчас. Ты не настоящий, не целый, ты - видение, призрак... И ты существуешь только в моем воображении. Я всегда таким видела тебя, всегда, когда вспоминала о тебе - ты был таким. Но лишь в моей голове. На самом деле ты не такой. Ты лучше, хуже, сложнее, проще, настоящее, необъяснимее и необъятнее самого прекрасного образа... Конечно, я люблю этот образ. Как и любой из прекрасных образов. Но только ты – не он. Он настоящий, тот, кто есть на самом деле - его я буду искать. Может, мне стоило потерять его, чтобы понять – никакой, даже идеальный образ, созданный моей фантазией – не заменит его с его несовершенством... - Возможно, я слишком стремился быть безупречным... - Возможно, потому что я слишком хотела тебя таким видеть. Она встала, расправила складки одежды. Теперь она стояла напротив него, и могла смотреть ему прямо в глаза. Как в глаза собственной души, собственной совести. - Ты просил меня перед смертью смириться и не роптать, - сказала она. - Я просил тебя – жить дальше и не дать себя сломить. Ты не смирилась – ты выбрала свой путь. Куда? - К тебе. У меня нет другого пути. Почему ты во мне сомневаешься? - Почему же ты не приходишь? Ты обещала, что никогда меня не оставишь! - Разве я когда-нибудь говорила это тебе? Я не помню... - Не помнишь, но это не значит, что этого не было. Мы почти все сны забываем, проснувшись. - Как я могла бы забыть про это? - Ты всегда забываешь, - это прозвучало как упрек. - Я же тебя не оставил. Я лучше стану пеплом рядом с тобой, чем светом без тебя. Я остался потому, что поверил тебе. Это ты мне сказала - вместе мы преодолеем смерть. И если понадобится, не один раз. Я уже второй раз умер - а ты так и не вспомнила... О самом главном. О том, что МЫ ВСЕГДА БЫЛИ ВМЕСТЕ. Ты не можешь жить без меня, как и я не смог бы, потому что мы всегда были друг у друга. Сколько тебе было лет, когда тебе впервые явился твой ангел? - Маленькая я была, я уже не помню... - Я не дал тебе упасть тогда и много раз не давал оступиться не только из доброты и благородства – что я смог бы без тебя? Сколько раз ТЫ ободряла меня и спасала мою жизнь и душу... Начиная... Самый первый раз... Ты помнишь? Когда ты пришла ко мне? Когда Я тебя увидел? - Разве... не в день твоей коронации? - Нет, раньше. Вспомни. Я назвал тебя Мадонной, ты не помнишь, почему?.. И тогда она вспомнила. Всю ту цепочку снов, которые вели ее к этому моменту. Вспомнила отчетливо, ярко и полно, до малейших деталей, с отчаянием понимая, что она снова спит, и после пробуждения этого в памяти не удержать… - Я лишь твой сон сейчас. Ты так долго плакала у дороги, что заснула. А когда проснешься - ты об этом и не вспомнишь. Как и обо всем, что говорила мне когда-то. - И пусть, - прошептала Татьяна. - Я уже забыла тебя однажды. И не вспомнила, когда встретила здесь - но я тебя УЗНАЛА. И пусть, когда я проснусь теперь, я снова все забуду, но я буду ЗНАТЬ, что ты есть, что ты жив, и буду бороться. Мы преодолеем смерть. Когда я впервые говорила тебе об этом, я не могла знать, что так и будет, я могла только верить. Теперь я знаю. Внутри себя знаю, и мне незачем об этом помнить. Он улыбнулся, но в глазах была скорбь. - Что ж... Господь сказал: «ищите и обрящете». *** Татьяна шла очень быстро, но совсем скоро шаги ее замедлились, она почувствовала усталость. Дорога шла в гору, и хотя берег моря был уже невдалеке, ей показалось чрезвычайно трудным дойти туда. Прибрежная полоса была в этом месте изменчивой и неровной. Она не помнила, где они с Генри тогда спустились к воде. Они ехали, помнится, по узкой полоске земли у самого моря, а над ними возвышался обрыв... Впрочем, не всегда возвышался, местами он был совсем невысок. И там была дорога, по которой можно было спуститься к морю, но где именно, она не помнила сейчас. Все то, что было у моря, она плохо запомнила, потому что впервые была так близко к Генри. Он сидел в седле позади нее, с моря налетал тугой теплый ветер, и она все время думала, что волосы, развевающиеся под его резкими порывами, должны щекотать Генри лицо. Она пыталась как-то прижать их, спрятать под ворот... и как-то случайно повернула голову, так, что его лицо и глаза оказались совсем близко, и... они просто поцеловались. Сейчас она стояла на самом краю обрыва. У нее под ногами был спуск, узкая тропинка, ведущая к воде. Ей почему-то показалось необыкновенно важным спуститься и коснуться воды рукой, ощутить ее холод и свежесть. Море было спокойным, несмотря на ветер. Волны едва шелестели. Однако Татьяна не рискнула спускаться по крутой тропинке. Она прошла берегом чуть дальше, там, где он был более пологим, и спустилась, наконец, к воде. Присела и погрузила в нее пальцы. Глубоко, сквозь воду, в песок и мелкие камешки. Потом провела влажной ладонью по лицу. Стало немного легче. На этот раз она поднялась на обрыв крутой тропинкой, осыпавшейся у нее под ногами, чуть не поскользнувшись, но все-таки сохранив равновесие – для этого ей пришлось подниматься почти бегом. Оказавшись снова на утесе, она обернулась к морю. И ей захотелось увидеть солнце. Только на минуту. Всем сердцем захотелось, чтобы тучи рассеялись. Генри всегда мог сделать это для нее. Она знала, что отсюда солнца не увидит. Вот если подняться по берегу немного повыше... Там, где обрыв становится совсем отвесным... Там они тоже были в тот день. Там он повесил ей на шею сапфировый кулон – его первый подарок. И вид оттуда открывался сказочный. Ей нужно подняться туда, решила Татьяна. Туда, где самый высокий берег. Ветер налетел внезапно особенно яростным порывом, обрызгав ее каплями дождя. Она беспомощно оглянулась по сторонам, чувствуя себя ужасно усталой и обессиленной. И вдруг подумала о том, как далеко от дома. Она имела такое смутное представление об этой части Зарассветья, что не смогла бы создать портал, чтобы вернуться, ей придется идти пешком всю долгую дорогу обратно, снова через поселок, поле, лес... Не меньше часа, подумала она. Она помнила, как они тогда возвращались с Генри тем утром, было уже очень жарко, но все же дорога не показалась ей длинной... Но сейчас при мысли об этом пути под дождем и ветром ее охватывала тоска. К тому же отчаянно хотелось есть. Может, ей стоит вернуться домой прямо сейчас, а на обрыв она поднимется в следующий раз. У нее еще будет возможность туда вернуться. Сердце болезненно кольнуло. Они с Генри тоже хотели прийти туда еще раз. И тоже думали, что у них еще будет возможность это сделать. Татьяна помедлила еще несколько секунд, а потом стиснула зубы и решительно зашагала вверх по берегу, кутаясь в плащ. На ходу стискивая кулон, который всегда висел у нее на шее. Даже обручальное кольцо она сняла, чтобы не напоминало о нем лишний раз, но этот кулон с тремя темно-синими камнями, его первый подарок - не смогла. Но ведь она сама его не видела, а от других скрывала под одеждой. Можно было не думать о нем, но сейчас, когда от мыслей все равно уже некуда было деться, она цеплялась за него, словно в ожидании помощи. Может статься – ему лучше там, где он сейчас, размышляла она. Захочет ли он возвращаться, даже если это возможно? Разве ангелы стремятся вернуться на Землю из Зарассветья? Татьяна улыбнулась про себя. «Я бы вернулась, - подумала она. - Если бы меня ничего не держало здесь, я бы вернулась к тому, что было у меня там, ибо то счастье, несовершенное, земное, было мне дороже. Я бы все, что есть здесь, отдала за то, что было у меня там. И не раздумывая бы выбрала – вернуться. Если бы не Генри. От него я не смогла бы уйти. Так почему я думаю, что он от меня сможет? Что он мог обрести нечто более важное, чем я? Может, и мог. Но я не узнаю, пока не спрошу у него самого. Если я ему не нужна – я пойму. Но в том и дело, что я верю, что нужна. Не усомнилась же я в нем до этого, не поверила в его отступничество, не верю и теперь. Я знаю, он где-то там. И он ждет. Чтобы я сама сделала выбор. Я всегда позволяла ему решать, как лучше для нас обоих, уступала ему... Во всех мужских прихотях, не важно, в чем это заключалось: не носить собственноручно воду из колодца или же не спасать ему жизнь... Но на этот раз... Ему придется уступить. Один только раз, а потом снова пусть делает, что хочет. Один раз – я это заслужила». Она уже поднялась на самую высокую точку обрыва, и оттуда увидела наконец-то, чего не видела, стоя ниже: лучи заходящего солнца, упрямо пробивающиеся из-за туч на самом горизонте, окрашивающие край неба в алый с золотом цвет. Как будто золотой корабль под алыми парусами показался вдали. Глядя на это сияние, Татьяна вдруг вспомнила об одном человеке. Об одном писателе. У него были в жизни трудные времена, однажды он чуть не умер от голода и холода, шатаясь без крова больным по зимнему городу. Ему помогли, приютили, вылечили. Но именно в те страшные дни, когда у него не было даже надежды, этот человек от безысходности начал придумывать одну историю. Самую прекрасную и трогательную сказку. О чуде, любви и надежде. Об алых парусах, однажды засиявших на горизонте. О том, что самое великое чудо можно создать безо всякой магии и мистической силы. Одной только любовью. У Татьяны отчаянно слезились глаза, то ли от закатного сияния, то ли от ветра, резкими шквалами налетавшего с моря, то ли от мыслей. И эти цвета... Алый и золотой - они всегда для нее были связаны с Генри. Алый плащ Георгия-Победоносца. Святого Георгия, которого он однажды вышила в подарок своему дяде, английскому королю. Еще в той жизни... - Cry God for Harry, England and Saint George, - прошептала она безотчетно. Странное, давно забытое чувство охватило ее. Как будто стараешься вспомнить о чем-то важном, но оно ускользает. Как полузабытый сон. Далекие смутные образы. Как вспышки быстро гаснущих молний. Молний, пронзающих темное и душное южное небо. Алый плащ, взметнувшийся в их сиянии. Свеча, плачущая алым воском. Пахнущий морем цветок на ее ладони. Алые и золотые нити в ее руках. Образ, который всю жизнь был с ней. Она знала, что ни за что не вспомнит до конца. Но теперь она знала, что ей всегда было, что вспоминать. И если воспоминания не желают приходить к ней, что ж – она придет за ними сама. Она знала, куда. От этой мысли у нее захолонуло в груди, но это не могло быть страшнее, чем все остальное. Посетить Область Сна все же лучше, чем стать призраком. Она молилась об одном лишь знаке. Намеке, полуслове. Разве она недостаточно получила их теперь? Она понимала. К старому возврату быть не может. Но неужели нельзя обрести новое. Для таких, как Генри нет смерти, подумала она. «Сделать одолжение одному из друзей» - вспомнились ей слова Астарота. Он говорил о Столасе? Неужели все это сразу было направлено против нее? Неужели прав Филипп, Генри попал в плен не случайно, ему было предначертано, ради «высшей цели»?.. Архангелы попадают в плен так редко, что почти никогда, и именно Генри и именно к Ориасу, который отдал его Столасу, а у Столаса была одна цель - Татьяна. Татьяна не верила в такие совпадения. Просто знала, что их не бывает. Если такое случается, то только по высшему велению, значит, они с Генри это заслужили? Такой вот конец? Но подобные мысли противоречили ее вере. Значит, это еще не конец. Значит, она должна искать. Темно-синие камни мерцали на ее ладони. Темно-синие, как воск ритуальной свечи, которая так до сих пор и лежит, запертая в ящик стола в ее комнате. Она сжала кулон так сильно, что цепочка больно врезалась в шею. Но ее было невозможно порвать. Как и ту сверкающую стальную цепь, которую она сохранила. Еще один подарок от демона. Свеча. Цепь. Решение было пронзительно, до слез ясным. Теперь она слишком хорошо знала, что делать. «У меня нет другого выхода, - подумал она. - Но ЭТО НЕ ВЫХОД». Я не должна этого хотеть, сказала она себе. Даже думать об этом не должна. И есть ли у нас право бороться, если судьба предопределена Всевышним? «Бог знает!» говорят о таком. Бог знает – но Он не скажет. Мы не можем спрашивать... Можем лишь следовать путями, которые Он нам открывает. Путями неисповедимыми. Но есть и те, кто знает, кто ведает все пути, нарушая законы, и они могут рассказать. «И не только звезды волен я вопрошать, но и камни, что сияют в глубинах земли, и все деревья, и травы, растущие на ее поверхности, поверяют мне свои тайны. И все они говорят одно – ты придешь ко мне. И сама позовешь. Это предначертано и непреложно». «Что ж, я приду, - Татьяна усмехнулась. - И я позову. Я поверю, не тебе - звездам. Пусть сбудется то, что предначертано. Но мы посмотрим еще – кто из нас пожалеет об этом». Не сдаваться, бороться, идти вперед. Она шла по направлению к дому, ступая легко, позабыв об усталости. Она больше не боролась ни с унынием, ни с отчаянием. Напротив – ее душа словно наполнилась силой. Если бы Бог оставил ее, разочаровался в ней, он лишил бы ее силы духа и надежды. Ее Гарри, даже обманутый и опороченный – не сдался. Как бы ни был одурманен его разум, сердце знало правду, чувствовало свою невиновность, поэтому его так и не удалось сломить. И неужели они думают, что она будет тратить время на месть или скорбь?.. Она не собиралась ни оплакивать Генри, ни мстить за него. «Я хочу вернуть Генри», - подумала она. «Я верю в то, что Господь справедлив и добр, - говорила Лесли. - Именно поэтому я желаю, чтобы он вернул нам Гарри. Любые другие желания противоречат этой вере. Я могу верить только так». Она тоже могла верить только так. Почему же он тогда не возвращался к ней? Потому ли, что не хотел больше ее видеть, быть с ней? А может, он ждал, чтобы она сама убедилась в его невиновности и пришла к нему? Он этого заслуживал! «Вы можете меня не пустить, можете лишить чина, но я все равно буду искать его, - думала она. - Бог не может желать моих страданий. И если этот путь единственный, я пойду по нему до конца. Действительно до конца». Ей вспомнился печально знаменитый костер Монсегюра. Двести катаров, сожженных заживо за один раз. «Совершенных», тех, кто не пожелал отречься. Их не тащили на костер силой, они сами выбрали себе такую судьбу. Вера или смерть. Некоторым просто некуда было идти после взятия города, понимала она – старикам и калекам. Но были среди них и молодые, красивые, полные жизни и сил. В том числе и несколько офицеров Лангедока, не пожелавших покориться. За ними на костер последовали их жены - абсолютно добровольно. Их даже не вынуждали отречься, они просто не пожелали расстаться со своими мужьями. Когда она читала об этом, она думала, как можно было поступить так? Наверно, они сошли с ума. Пойти на смерть за веру это одно, но ради смертного мужа разве это не то же языческое самоубийство, которое мы все осуждаем?.. Быть может, в последний момент они пожалели о своем решении, когда уже некуда было бежать из вихря огня и агонии. «Генри тоже жег еретиков, - подумала она. - Сколько бы я его ни оправдывала перед собой и перед Богом - нужно принять это - он обрекал людей на мучения и смерть, и все ли их заслуживали?» И, может, его наказание было оправдано в глазах Бога. Возможно, и счастье было дадено им лишь на время, лишь для того, чтобы полнее ощутить его потерю. Но если это кара за его былые преступления – все равно. Она жена Генри. И она готова разделить с ним все его преступления и всю его вину за них - как за свои собственные. И все кары разделить с ним. Все равно, что взойти за ним на костер. «Сейчас я бы пошла. Да. Ради возможности побыть рядом с ним последние несколько минут, прикоснуться к нему и больше не разлучаться, я бы вытерпела и смерть в огне. Я лучше буду гореть и страдать, пока не сгорю дотла, чем застыну с мертвой памятью о нем... Разделить с кем-то смерть - это не самоубийство, это все равно, что две живые жизни слить в одну - навсегда. Не в отчаянии от потери я окончила бы мою жизнь, но рука об руку с ним шагнула бы к жизни новой. Если Бог дает возможность вместе умереть - это не грех. Это Его воля. И выбор по Его воле. Вот если бы нас попытались разлучить - эта боль была бы намного сильнее смертной агонии... Уж лучше сгореть заживо. Так почему же я не умираю? Ведь нас все-таки разлучили?» Потому что ЗДЕСЬ всегда есть выбор. Всегда есть выбор. «Мы просто не всегда хотим его видеть». Она найдет Генри. Чего бы это ни стоило. Даже если после этого ей придется навсегда покинуть Свет и уйти в никуда, вечно скитаться нагой и в оковах... Лишь бы им позволили быть вместе, и Татьяна верила, что в этом им не будет отказано. *** Татьяна - Генриху Разбегается алость волной океанскою, Растекаются пятна заката по небу. Я люблю тебя, боль моя, нежная, странная, Я хочу сохранить этот гнет непременно. Я без края, без жалости и без надежды Отвергаю любовь, от людей поднесенную. Не хочу я жить, верить, мечтать, как и прежде, Я любовь выбираю отчаяньем рожденную. Нет без снега ни дня, нет без ветра ни вечера. Только три синих камня и цепка серебряная. Жду, часы торопя, только ждать уже нечего, А с пути не сверну - слишком сердце заветрено. Может, смерть пригласить, может, сдаться немедленно? Даже толком не знаю, зачем я не выскользнула? Даже толком не знаю, зачем это Небо мне? Мне лишь звезды сияют мечтами немыслимыми. Очень сложно дышать, сложно думать о будущем, Если прошлое там, за чертою грядущего. Дать иссякнуть ключу из глубин души бьющему? Дать угаснуть лучу, по дороге ведущему? Дай отпить ледяного пространства безлунного. Дай мне сделать глоток из той чаши страдания. Горечь слез исцелит от метанья безумного. Тишина и покой сократят ожидание. Я люблю тебя просто и больно, без вымыслов. Я иду к тебе долго и трудно, как водится. Для тебя отцветет моя жизнь, звонко-быстрая. Для меня ты ушел - выбирать не приходится. Я живу лишь мечтой, что когда-нибудь кончатся Все пути, будут Кольца разрублены тайные, И туда, где миры размещает бессонница, Я уйду безрассудно в бессрочное плаванье. Что тебя там увижу, не знаю наверное... Может статься, мечты все, как пепел рассыплются. Но зачем в мою грудь сердце вставлено верное? Но зачем я с тобой и слезами, и мыслями? Все миры пролетят, только жди меня за морем! За кругами бескрайнего, вечного времени. Может, звезд суетой, может, ветра забавами Я к тебе долечу сквозь пространство безмерное. Я к тебе добреду, сохранив тебя в памяти! С моей кровью твоя от рождения смешана. Я, как ты, затерялась в безвременной замети. Я с тобой без Кольца и без Книги повенчана. Я дойду, и с твоим мое сердце стрепещется. И душа распахнется, оковы не чувствуя. Все придут, все найдутся, воскреснут и встретятся. И звучать будет Новая Высшая Музыка.