Звёзды смотрят вниз

Восходила полная, крупная, сияющая мертвенно-бледным светом луна. Когда Брейк поднялся на вершину башни — открытую всем ветрам и небу площадку, — зеркало уже установили стеклом на восток, и теперь в нём отражалась луна. В недрах зеркала смутно угадывался женский силуэт. Крысиный выкормыш обнаружился здесь же — стоял возле зеркала, заложив руки за спину, и тихо о чём-то переговаривался с королевой Нехеленией. Он улыбался, и улыбку эту хотелось стереть с его лица раз и навсегда одним точным ударом рукояти трости в зубы. Его присутствие нервировало — Брейк не предполагал, что помимо королевы Нехелении на жертвоприношении будет присутствовать кто-то ещё. Жертвоприношение… какое странное слово. И смерть странна. Даже будучи уверенным в своём решении умереть, даже понимая, сколь долго зажился на этом свете, человек никогда не может быть готов расстаться с жизнью. Он просто не осознаёт, что через несколько минут его не станет. Смерть — она больше, чем всё известное человеку. Смерть больше, чем небо, и сознание попросту неспособно уместить в себе её понимание. Она выше осознания. Королева Серенити стояла на коленях, обращённая лицом к луне, спиной к зеркалу, и молилась, сцепив пальцы в замок и прижав их к груди. Её глаза серебрились, отражая лунный свет. Брейк не верил в судьбу, но во что ещё ему оставалось верить, когда смерть забирала у него тех женщин, которых он уважал, любил, и которым готов был поклоняться, очарованный их силой? Брейк подошёл к королеве Серенити, поигрывая тростью и делано-беззаботно улыбаясь. — Почему он здесь? — Брейк кивнул в сторону Найтрея, избегая смотреть на него самого. — Кого он собирается приносить в жертву? Самого себя? — Вы не доверяете ему? — спросила королева Серенити, переводя на него взгляд. — Он не сможет навредить ритуалу. Смерть возьмёт своё, и луна тому свидетель, — она протянула руку, коснулась робко пальцами ладони Брейка. — Это наши последние минуты. Я не хочу уходить с тяжёлым сердцем. И вы постарайтесь не думать о дурном. Сжав на мгновение его пальцы, королева Серенити поднялась на ноги, оправила складки платья и повернулась к зеркалу. Она казалась расслабленно-спокойной и уверенной в предстоящем деянии, словно ей неведомо чувство страха. Брейка же охватило смутное чувство тревоги. Происходящее казалось ему неправильным и нелогичным, но он напоминал себе о цене и гнал прочь непрошеные мысли. Как тяжело оказалось смириться с тихой добровольной смертью, противной самому существу рыцаря. Такая смерть милосерднее медленного угасания из-за контракта — но не благороднее. В смерти нет ни капли благородства. Она — просто точка в конце пути. — Я готова, — сказала королева Серенити. — Мистер Винсент, относительно своей безопасности не беспокойтесь. Я обо всём позаботилась, никто не посмеет обвинить вас в моей смерти. — Вы так предусмотрительны, — ответил Найтрей, взял королеву Серенити за руку и, склонившись, коснулся губами тыльной стороны её ладони. Свернуть бы ему шею. Сколько Брейк помнил Найтрея, он словно сознательно вынуждал людей ненавидеть себя, — если дело не касалось женщин. В таком случае они сначала влюблялись в него, а уже потом ненавидели. Ему была дана полноценная жизнь, а он не ценил драгоценный дар. Чёрт знает, что творилось у него в голове, о чём он вообще думал. А ведь думал, поганец, — в глупости его не обвинить. Найтрей отпустил руку королевы Серенити, взглянул вскользь на Брейка и повернулся к ним спиной. Королева Нехеления вышла из тени, приблизилась к стеклу, щуря глаза, как от яркого солнечного света. В руках она держала массивную шкатулку тёмного дерева. Эту шкатулку она передала Найтрею, протянув её сквозь стекло. Лунный свет обжёг её руки — белая кожа сморщилась, почернела, задымилась. Найтрей принял шкатулку, и королева Нехеления, не проронив ни звука, одёрнула обожженные руки. Кожа восстанавливалась на глазах, обретая здоровый цвет и прежнюю гладкость. Найтрей откинул крышку шкатулки, и в её недрах, на тёмном бархате заиграли бликами фиалы из тёмного стекла, закупоренные пробками. Он взял один, взглянул через него на луну, поболтал содержимое. — Здесь яд, — сказал он. На его губах играла сонливая улыбка, словно мыслями он находился где-то далеко и не придавал ритуалу никакого значения. — Очень сильный, убивает в течение пары минут. Вы ничего не почувствуете… наверное. — В нём травы, — сказала королева Нехеления глухим, едва слышным голосом, — необходимые для ритуала. — Яд? К чему такие сложности? — спросил Брейк. Он заглянул в шкатулку, взял из неё другой фиал. Из рук Найтрея он не выпьет даже яду. — Разве не проще использовать холодное оружие? — Это слишком грязно, — пожал плечами Найтрей. Он опустил фиал обратно в шкатулку и повернулся к королеве Серенити. — Прошу, ваше величество. — Не могли бы вы оставить нас, мистер Винсент? — спросила она, дотрагиваясь пальцами до края шкатулки. — Как пожелаете. Она взяла фиал, и тогда Найтрей закрыл шкатулку, поставил её на пол возле зеркала и ушёл, спустившись вниз по лестнице. Луна в небе надолго, спешить некуда. Королеве Нехелении едва ли есть до них дело. Она отвернулась, занятая своими мыслями, и не обращала на них внимание. Никто из них не торопился. — Как это будет? — спросил Брейк. Он откупорил фиал и понюхал жидкость. Пахло можжевельником, рябиной, немного — гвоздикой. — Как ваша дочь вернётся к жизни? Восстанет из могилы? — Мы не хороним своих мертвецов, а предаём их тела огню, — улыбнулась королева Серенити. Она провела руками по юбкам, грациозно опустилась на колени, потом села и тоже вытащила пробку из фиала. — Мне не ведомо, каким образом Серенити оживёт. — И вам не страшно? — Брейк сел рядом с ней, лицом к луне, а трость положил по правую от себя руку. Зря он взял трость с собой — этот клинок служил ему верой и правдой много лет, а Найтрей просто оставит его лежать здесь или выбросит. Но взыграла сила привычки. С клинком под рукой всё как-то уютнее встречать смерть, даже если она тихая и неспешная. — Вот так довериться чужому ритуалу. — Нехеления дала слово, — ответила королева Серенити, — и она его не нарушит. Я знаю это. И вы не тревожьтесь. Леди Шерон повезло с рыцарем, — она снова улыбнулась одними уголками губ. — В вашей стране верят в столетний цикл? — Брейк кивнул. — Я уже никогда не встречусь со своим супругом — Бездна пожрала его. Но, быть может, мне повезёт встретить вас? В иных обстоятельствах. В ином месте. А может, прямо здесь — в Серебряном Тысячелетии. Может, я снова стану королевой, а вы будете моим королём. Брейк взял её за руку, поднёс к губам дрожащие пальцы. Королева Серенити тоже боялась, но храбрилась. Она сказала, ей очень много лет, и оттого, должно быть, ещё страшнее — она привыкла к жизни и перестала видеть зловещую черту где-то в конце. Прижимая пальцы королевы Серенити к губам, Брейк смотрел, как она запрокидывает голову и одним глотком бесстрашно, быстро осушает фиал. Брейк выпил яд следом за ней, и во рту растёкся горьковато-мятный вкус с ноткой миндаля. Сколько теперь ждать? Минуту, две, три? Он отложил фиал, достал из кармана леденцов, развернул их шуршащие обёртки. Вкус мяты и миндаля ему не нравился, конфеты вкуснее. Пусть смерть будет обладать для него вкусом шоколада и карамели. Королева Серенити взяла предложенную конфету, отправила её в рот, улыбнулась как-то озорно, точно юная, едва вступающая во взрослую жизнь и ещё не расставшаяся с детской наивностью девушка. Они ели конфеты, смотрели на луну, обмениваясь короткими взглядами украдкой, и молчали. Всё, что могло быть сказано, уже прозвучало, и любое слово теперь казалось лишним. Они не прикасались друг к другу, иначе смерть станет ещё страшнее. И когда королева Серенити, поддаваясь головокружению, опустилась на пол и вдруг перестала дышать, Брейк ещё несколько долгих минут любовался её ослепительной, застывшей теперь красотой. Винсент встретил Ванессу на лестнице. Она поднималась, напряжённая, нахмуренная, поджавшая губы и стиснувшая кулаки. Ванесса не умела лицедействовать, и все её эмоции легко читались по лицу и жестам. Она обожгла Винсента взглядом и прошла мимо, оттеснив его к стене. — Тебе страшно? — спросил Винсент, поднимаясь вслед за ней. — Нет. — Неужели? Они поднялись на площадку, где у самого её края, не отделённого от пропасти ни парапетом, ни перилами, смутно белели два тела. Винсент подошёл к Зарксису Брейку, носком ботинка приподнял его подбородок, и голова безвольно покачнулась. Надо же, он и в самом деле сделал это — выпил яд. Неужто поверил так легко в этот фарс с ритуалом? Винсент вот до сих пор с трудом верил. Послышался шорох, и ветер, вытянув из расслабленных пальцев Брейка фантик от леденца, понёс его прочь. — Я не боюсь, — ответила Ванесса. — Я счастлива отдать жизнь за брата. Но это не значит, что мне хочется умирать. — Элиот не стал бы тебя благодарить, — усмехнулся Винсент, поднимая шкатулку и откидывая крышку. — Он назвал бы тебя бессердечной самовлюблённой эгоисткой. — Мне нужно выпить это? — Ванесса указала на оставшийся фиал. Винсент кивнул, и она взяла фиал, открыла его, нюхнула пробку и бросила её себе под ноги. — Я в любом случае скоро умру. Неделей раньше, неделей позже. Элиот ещё ребёнок, ему не понять, каково это — когда умирает близкий человек, но ты знаешь, что можешь ему помочь, — она взглянула на Винсента, и губы её тронула улыбка. — Но ты понимаешь. Ты бы сделал то же самое для Гилберта, верно? — Безоговорочно. — Ну что ж, — сказала она и глубоко вдохнула, словно собиралась осушить стопку крепкого напитка. — Покончим с этим. Она порывисто поднесла флакон ко рту, но Винсент перехватил её руку, крепко сжав запястье. Она ждала от него объяснений, но он молчал. Потом медленно выпустил руку. Он смотрел, как Ванесса пьёт яд, и всё внутри него восставало против этого. Но отступать было некуда. Она в любом случае умрёт. Не от яда, так от проклятия. Жизни Винсента на двоих не хватит, а Элиота он всё-таки любил больше. Элиота любил Гилберт. Элиот заставлял его улыбаться и чувствовать себя частью какой-никакой, а семьи. Ванесса выпила яд, поморщилась, разжала пальцы, и ставший бесполезным фиал с мелодичным звоном ударился об пол и разлетелся на несколько крупных кусков. — Тебе будет плохо без меня, — сказала Ванесса. — Я жил без тебя все эти годы. — То было раньше. Теперь всё изменилось. — Возможно. Мне следует отрезать локон твоих волос на память, как это принято? Или я могу носить по тебе траур. В глазах Ванессы промелькнуло нечто такое, что заставило Винсента осечься и замолчать. Смерив его взглядом, Ванесса посмотрела на небо, усыпанное хрустальным крошевом звёзд. Потом снова взглянула на него с загадочным ожиданием. Винсент молчал. Тогда она отвернулась к луне, обняла себя за плечи, поёжилась на ветру. Они молчали до самого конца, когда Ванесса пошатнулась. Винсент подхватил её на руки, заглянул в лицо, но синева её глаз угасла, обратилась стеклом, в котором теперь отражался искажённый Винсент. Послышался треск, и Винсент обернулся. Поверхность стекла покрылась сетью трещин. Трещины всё разрастались, удлинялись, расширялись, пока, наконец, стекло не лопнуло, обдавая Винсента сонмом осколков, со звоном посыпавшихся на пол. Королева Нехеления подобрала юбки, перешагнула низ рамы и свободно ступила в лунный свет. Щурясь, она осматривалась, словно впервые ощутила, что значит дышать слышать, видеть и говорить. — Что ты чувствуешь, — спросила королева Нехеления, — теперь, когда твоя сестра умерла? — Ничего, — ответил Винсент. — Абсолютно ничего. Он ожидал от себя иной реакции. Хоть какой-то. Хоть намёка на эмоции. Но он держал на руках труп Ванессы, и ему было всё равно. Опустившись на колени, он бережно уложил Ванессу на пол. Потом он дотронулся до волос королевы Нехелении. Кудри у неё были жёсткие, тугие, свивающиеся в кольца. — И что теперь, — спросил он, — когда вы свободны? Королева Нехеления взглянула на него взглядом странным, отстранённым и невидящим, словно она смотрела на пустое место, и исчезла — растворилась в наползающем с запада тумане. Винсент огляделся. Шкатулка осталась стоять на прежнем месте, зияла пустотой рама, хрустело стекло под ногами. Оставив тела лежать, Винсент поспешил уйти с площадки — ему стало не по себе. Запершись в своих покоях, он прижался лбом к дверям и закрыл глаза. И тогда он понял, почему ничего не чувствовал. Всё внутри него корёжило от отчаяния, и оно было настолько всепоглощающим, что сквозь его черноту Винсент не видел более ни боли, ни страха, ни сожалений. Он хотел сорвать с себя это покрывало отчаяния, но оно словно в считанные мгновения стало второй его кожей, и теперь содрать его было возможно только с мясом. Винсент поднёс ладони к лицу, прижал к щекам и лбу кончики пальцев, надавил ногтями. — Что с тобой, Винсент? Он поднял голову. Перед ним стояла Цвай, одетая в ночную рубашку в пол, с кружевным воротом под горло и кружевными же манжетами. Она склонила голову набок и обеспокоенно смотрела на Винсента. — Что-то пошло не так? — продолжила она. — Ритуал сорвался? Винсент молчал. Голос Цвай казался тусклым, а сама она — бледной. Всё в ней было не так, вся она была неправильная: эти отвратительно-серые глаза, эти мерзко-снежные волосы, этот высокий голос, эта улыбка… Винсент потянулся к ножницам, что лежали брошенными на заваленном скомканной одеждой стуле. У них были фигурные позолоченные ручки и длинные острые лезвия. Цвай поначалу не обратила внимания на его движения, продолжала что-то выспрашивать. Но потом, когда он раскрыл лезвия, и те разошлись в стороны с тихим металлическим скрежетом, она запнулась и умолкла, настороженно посматривая на ножницы. Винсент протянул к ней свободную руку, погладил ласково по щеке, а потом рывком притянул к себе. Если бы можно было отдать Цвай, он отдал бы Цвай. Но Цвай живая и тёплая, совершенно бесполезная и неправильная. Так не должно быть. Сначала Винсент обстриг её волосы — коротко, оставив пряди неаккуратно торчать в разные стороны там, где у Ванессы они благодаря вьющимся локонам ложились красиво и аккуратно. Потом он разрезал ночную рубашку, вспарывая ткань и наслаждаясь звуком рвущейся ткани. Войдя во вкус, он распорол свои подушки и покрывало, а испорченные лоскуты бросил валяться на полу. Кожа поддавалась ножницам, раскрываясь и являя взору свою влажно блестящую алую драгоценность-плоть, бесшумно. Только Цвай — или уже Эхо? — громко плакала и просила прекратить. Слишком эмоционально для Эхо, так что, наверное, всё-таки Цвай. Эмоции тут излишни. Ей нужно просто потерпеть, ведь Винсент же терпит, хотя всего его раздирает изнутри кривыми когтями то нечто, что поселила в его душе Ванесса, треклятая сучка. Спина Цвай оказалась хорошим холстом, и с неё так замечательно сходили целые пласты кожи, стоило только надрезать, поддеть, потянуть, рвануть. От вопля Цвай заложило уши, и Винсент содрал с неё ещё клок кожи — чтобы заткнулась, наконец. Кто-то стучал в дверь и звал его по имени, но Винсент не слушал. Он увлечённо вырезал на Цвай новые узоры. А когда ножницы, залитые кровью, стали тяжело и туго открываться, он поднялся, оставив Цвай лежать на полу, захлёбываясь рыданиями и кровью, хлещущей из разрезанных щёк, и открыл дверь. — Винс… какого чёрта, Винс?! Гилберт попытался оттолкнуть его с порога — увидел, должно быть, воющую Цвай. Вот бесполезная дура. — Гил, — сказал Винсент, улыбаясь. Щекам было мокро и липко — кажется, на них остались брызги крови. — Ванесса умерла. — Что?.. — он замер, сжимая плечи Винсента и оставив попытки сдвинуть его с места. — Из-за проклятия? — Нет, — он покачал головой. — Она умерла, чтобы Элиот жил. Элиот будет жить, здорово, правда? Ты ведь всегда любил его. — Винс, что ты несёшь? Что ты сделал с Эхо? Гилберт — его брат, единственный родной и близкий человек на свете. Винсент потянулся к нему, но Гилберт отшатнулся, избегая контакта. Он смотрел на Винсента, как на больного. Нет, он всегда так смотрел, и Винсент привык, но сейчас этот взгляд был невыносим. — Давай поговорим, Гил, — попросил он. — Это важно. — Да ты в своём уме? Ты содрал с Эхо кожу! Тогда Винсент отстранился, захлопнул дверь и запер её на замок. Повернувшись, он прижался к двери спиной, сполз по ней вниз; ножницы со стуком выпали из его ослабевших пальцев. Громко хлюпала носом Цвай. Ругался и бился в дверь Гилберт. Ах, он ведь ещё не знает, что Зарксиса Брейка тоже больше нет. Пахло кровью. Королева Серенити сказала Элиоту и Зарксису Брейку, — а они передали, — что нет ничего сильнее ненависти. Винсент думал, что она ошибается. Думал, что сильнее ненависти и сильнее смерти родственные узы. Думал, что любовь к брату священна. Думал, что поступает правильно. Но королева Серенити была права — нет ничего сильнее ненависти, и никогда не будет. Особенно если источник этой ненависти — глубоко внутри себя. Винсент зарылся пальцами в волосы, с силой сжал пряди и не почувствовал боли. Это конец. Он полагал, будто давно потерял себя, но это произошло лишь сейчас. Душа надломилась.