Звёзды смотрят вниз

Была тьма, и был гул голосов. Словно колокольный звон, голоса эхом отдавались в голове, заполняли собой всё, вытесняя мысли, ощущения, чувства. А потом пришла боль. Лео поднял голову. Напротив кто-то стоял на коленях и тряс его. — Элиот?.. — Чёрт побери, наконец-то! — тряска прекратилась, но ладони Элиота остались лежать на плечах. — Что случилось? Почему ты здесь? Глаза щипало, словно в них брызнули лимонным соком. А он и не заметил, как по щекам потекли слёзы, даже не почувствовал. Слёзы были едкие, веки от них жгло. Украдкой Лео отёр лицо. — Ничего, — ответил он. Спина затекла от сидения в неудобной позе. Сколько же времени он провёл в этом коридоре? Не меньше получаса. — Всё нормально. Нам лучше вернуться. — Да чёрта с два! Лео вздрогнул от резкости его тона и громкости голоса. Элиот и не думал говорить тихо; его слова на фоне далёкой музыки звучали подобно выстрелам. — Тише, Элиот, — сказал Лео. — Тебе не полагается находиться со слугой в тёмном коридоре вместо того, чтобы выполнять обязанности сына хозяина дома. — Плевать, — ответил Элиот, но голос всё же понизил. Выпустив плечи Лео, он сел напротив, скрестив ноги. — Может, объяснишь, почему ты сидишь здесь, в то время как я уже минут двадцать ищу тебя? — Мне… стало нехорошо. — Нехорошо тебе станет сейчас, если не прекратишь выкручиваться и не ответишь мне прямо. — Скажи лучше, вы поладили с её высочеством? Элиот ответил не сразу. Он будто сверлил Лео взглядом — настолько неуютно вдруг стало, а по спине от затылка и вниз пробежал холодок. — Она не любит читать, — сказал он, наконец, с недовольством в голосе. — И очень много говорит. А ещё она вызывающе одета! О чём она думала?! С усмешкой Лео представил, как Элиот краснел, когда взгляд его невольно опускался к открытой шее, плечам и груди, смущался и возмущённо отворачивался. Он был так… невинен. Лео забавляла эта невинность помыслов. Он будто отторгал возможность существования чувственности, хотя сам по себе был крайне темпераментным. Традиции душили в нём этот темперамент, возникал диссонанс. — В их стране иная мораль, — ответил Лео. — Мог бы освежить в памяти историю перед встречей со своей невестой. — Больно надо. — «Превыше всего в Серебряном Тысячелетии ценят естественную красоту», — процитировал Лео. — Одежда у них изящная, но простая, открытая, а «женщины не стыдятся своей женской сущности». — Они варвары, — ответил Элиот. Он сидел, поставив локоть на колено и упершись подбородком в ладонь. — Наша страна пережила подобное в старые времена. Не зря их называют тёмными веками. И не зря мы пришли к тому, чем живём сейчас. — Твоя сестра с тобой не согласится. Разговор был не из простых, но Лео радовался и столь сложной многозначительной теме. В голове царила блаженная пустота — голоса утихли, и его мысли снова принадлежали ему одному. Элиот пустился в пространные рассуждения, и чем дольше Лео его слушал, тем больше крепла его убеждённость в необходимости отъезда из Риверры. Элиот не был закоснелым лицемером, он искренне верил в то, что говорил, а верил только потому, что был воспитан в рамках, за пределами которых всё казалось ему неправильным. Как цыплёнок, он не видел ничего, кроме своей дворянской скорлупы. А Лео рос в других условиях, среди простых людей, лишённых ханженства. Жизнь ещё не сталкивала Элиота с двойственностью морали его сословия, а когда он с этим столкнётся и поймёт, что всё далеко не столь благородно, как ему кажется, это станет для него ещё одним болезненным разочарованием юности — после разочарования в отце. Лео и сам с трудом представлял себе некоторые аспекты жизни дворян, но остро чувствовал фальшь во всех этих тщательно оберегаемых ценностях. Но ему было проще. Он давным-давно разочаровался в окружающем мире. Ему нечего терять, его не слепил сияющий свет доблести и чести. В нём не было ни того, ни другого. Но в Серебряном Тысячелетии ему, в отличие от Элиота, похоже, не место. — Я не смогу поехать с тобой, — сказал он, прервав Элиота. — Что?.. Как объяснить ему, что принцесса, едва коснувшись его руки, залилась слезами, назвала чудовищем и пожелала ему смерти? Хорошо бы ещё узнать, почему всё случилось именно так. Откуда она знала о Баскервиле и почему назвала так Лео? Ведь Глен Баскервиль мёртв уже добрую сотню лет. Если хотя бы намекнуть Элиоту на то, что дело в принцессе, он начнёт задавать вопросы, ответов на которые Лео не сможет ему дать. Не получив ответов, он ринется в атаку и вытрясет душу из принцессы, покуда не докопается до истины, а Лео… нет, Лео не хотел знать истину. К чёрту её. Не важно, почему его назвали Баскервилем, почему принцесса смотрела на него, точно на дракона. Но слышать это снова, видеть её глаза, полные безысходного ужаса, он не хотел. Ему достаточно кошмаров, в которых он видит глаза Элиота, — глаза, в которых гаснет жизнь. Лео поднялся, подхватил с пола фрак и, встряхнув его, просунул руки в рукава. Элиот молчал, и его молчание пугало. Лучше бы он сразу разозлился, они бы поругались, накричали друг на друга, а потом Лео извинился бы перед ним, и всё стало бы по прежнему — по крайней мере, на то время, что Элиоту осталось провести в Риверре. А его молчание могло означать лишь, что плотину вот-вот прорвёт и всё станет много, много хуже, либо что Элиот… разочарован. Лео замер, так и не продев пуговицу фрака в петлю. Об этом он не думал в тот момент, когда слова об отказе слетали с языка. Он всегда опасался, что однажды доиграется, и Элиот врежет ему, а теперь его прошиб холодный пот, едва он представил себе тень разочарования на лице Элиота. Он судорожно вздохнул. Сказать Элиоту правду, попросить, чтобы понял и ни о чём не спрашивал принцессу? Чтобы уважал нежелание Лео знать правду? А вдруг принцесса просто сумасшедшая? Но ведь и Лео не очень-то нормален. Никто не должен слышать голоса и видеть мир пронизанным пугающим золотым светом. Нет, нет! О чём он, чёрт возьми, думает? Принцесса не сумасшедшая, она — будущая владычица страны, что, согласно легендам, окутана волшебством. Она просто что-то почувствовала, что-то злое, тёмное, отвратительное. Кто знает, что она могла узнать о нём из одного касания. А Элиот ни за что не должен знать, кто всё это время находился с ним рядом. Этого Лео не вынесет. Молчание было раскалённым, оно обжигало и душило, вытягивая из лёгких воздух. — Ты был хорошим господином, — сказал Лео, не вполне осознавая смысл своих слов. Они прозвучали будто бы издалека, на другом языке, сказанные чужим голосом. Потом он застегнул последнюю пуговицу фрака и хотел уйти — куда угодно, лишь бы подальше, но в локоть впились пальцы Элиота. — Даже. Не. Думай. Лео понял, что запутался и барахтается теперь в ворохе страхов и сомнений, а сети у них острые, они ранят, и он рвётся прочь, зверея от боли и истекая кровью. Поэтому когда Элиот рывком притянул его к себе, Лео не сопротивлялся. В этом не было ничего понятного, всё те же сети, но оно было реальным, ощутимым. Оно было якорем, что удерживало кровоточащее сознание на плаву. Лео ждал, что Элиот поцелует его, но тот лишь привлёк его к себе и обнял, зарывшись лицом в волосы. Эти объятия душили — не физически, хотя они были почти болезненны, но морально. Они были как оковы, сдерживавшие то тёмное, что рвалось из Лео наружу. Он попробовал отстраниться, но Элиот держал крепко. Тогда он поднял голову, порывисто скользнул ладонями к затылку Элиота, запустил пальцы в его волосы, надавил на затылок, вынуждая наклониться, и сам поцеловал его — торопливо, жадно, стремясь убить любое возможное сопротивление. Потом Элиот вновь обнял Лео, уткнувшись лицом в изгиб шеи; Лео чувствовал его горячее дыхание сквозь ткань воротника. Он тоже обнял Элиота — за шею, осторожно и неуверенно. Он бы не удивился, рассыпься Элиот вдруг мерцающей пылью и окажись всё это странным сном. Губы болезненно ныли, и он легко дотрагивался до них кончиками пальцев. От этого губы не саднили меньше, но чувство реальности становилось ярче, а послевкусие поцелуя — ощутимее. — Нужно идти, — сказал Элиот. — Мне невежливо надолго пропадать. Лео лишь слабо кивнул. Его уверенная напористость вмиг куда-то испарилась, теперь он чувствовал себя устало и смущённо. Отстраняться от Элиота не хотелось, ведь тогда придётся смотреть на него. В одном ему определённо повезло: будь на месте Элиота особа женского пола, всё было бы намного хуже. Когда они вернулись, в глаза ударил слепящий свет. Захотелось спрятаться от этого света и от сонма людей вокруг. Элиот же словно не замечал никого. Он был серьёзен и хмур и кого-то искал в толпе взглядом. Что-то надломилось внутри. Лео смотрел на Элиота украдкой, и понимал, как сильно изменилось в нём нечто неуловимое — или в самом Лео. Он словно смотрел сквозь пелену тумана. Отвратительное чувство, и отвратительно оно своей непонятностью. А всё непонятное навевает страх. Поймав вдруг короткий взгляд Элиота, направленный на себя, и заметив, как осветилось его лицо от мимолётной улыбки на губах, Лео почувствовал себя эквилибристом, замершим на канате над бездонной пропастью. Пошёл дождь. Ванесса потеряла счёт времени, проведённому объятой темнотой и холодом. Кажется, прошло не меньше получаса. Обратно, тем не менее, не влекло. Здесь, в одиночестве, зябко ёжась и обнимая себя за плечи руками, Ванесса ощущала нечто сродни счастью. Заслышав звук чьих-то шагов, она обернулась, ожидая увидеть в дверном проёме Клода. Но увидела она герцогиню Тено. — Ох, простите, я не хотела вас побеспокоить, — проговорила она приятным низким грудным голосом. Не спрашивая позволения, она притворила за собой дверь и подошла к мокрым перилам. От раскинувшегося внизу сада их отделяла шелестящая дождевая пелена. Ванесса молчала. Она не нарушала чужое уединение, а потому не собиралась завязывать вежливую беседу. — Вам не тоскливо здесь одной? — спросила герцогиня Тено. На Ванессу она не смотрела — улыбалась, упершись ладонями в перила. На ней не было перчаток, а на левой руке тускло поблескивали золотые кольца с камнями разных оттенков синего. — Ничуть, — ответила Ванесса. — А вам? — Но ведь я здесь не одна, я встретила вас, — сказала герцогиня Тено. Она взглянула на Ванессу; глаза у неё были тёмные, в темноте кажущиеся чёрными. — Мы не представились. Харука Тено. Она протянула руку ладонью вверх, и Ванесса, поколебавшись, вложила в неё свою. — Я знаю, кто вы, герцогиня Тено, — ответила она. — Я Ванесса Найтрей, дочь герцога Найтрея. — Прошу вас, зовите меня по имени. Герцогиня Тено наклонилась и поцеловала её руку. Со смешанными чувствами Ванесса смотрела, как она распрямляется, не торопясь, вопреки приличиям, выпускать её ладонь. Рука герцогини Тено была мокрой, и перчатка Ванессы быстро впитывала влагу. — Мы с вами едва знакомы и не можем опустить титулы, — ответила она. — В моей стране иные порядки, — с улыбкой ответила герцогиня Тено. — Потому я буду звать вас по имени. Разозлившись, Ванесса вырвала руку. «Да что эта женщина себе позволяет?» — подумала она и с ужасом поняла, что обмирает от восхищения герцогиней Тено. Она была красива, уверена в себе и, несмотря на почти мужской наряд, женственна. За пару минут знакомства она поразила Ванессу больше, чем все когда-либо сватавшиеся к ней мужчины. — Вам так дороги приличия? — спросила герцогиня Тено. — Ваши волосы острижены, а я не видела здесь других женщин, чьи волосы были бы столь коротки. Ванесса порывисто отвернулась, но всё равно ощущала на себе пристальный взгляд герцогини Тено. — Хорошо, — сказала она. — Я буду звать вас по имени. — В таком случае, быть может, вы составите мне компанию и вернётесь вместе со мной обратно в зал? — спросила герцогиня Тено. Харука. — Герцог Найтрей попросил нас порадовать гостей музыкой. Игра Мичиру на скрипке волшебна. Помедлив, Ванесса кивнула. В последний раз глубоко, насколько позволял корсет, вдохнув пропитанный влагой свежий воздух, она вслед за Харукой ушла с балкона, и душное тепло сдавило ей горло. Мимолётно она увидела среди людей тёмное пятно — слугу Элиота, который отчего-то разгуливал в одиночестве. Потом Ванесса рассмотрела подле него сынка Безариуса и Гилберта и враз расхотела делать выговор, что так и рвался с языка. У дальней стены близ оркестра, стоял большой чёрный рояль, и Харука села за него. При ярком свете Ванесса лучше рассмотрела черты её лица. Глаза у Харуки оказались серо-зелёными, а в уголках тонких губ пряталась усмешка. Оркестр смолк. К роялю подошла герцогиня Кайо, одетая в отделанное кружевами платье, а за ней шла леди Мицуно и несла футляр со скрипкой. Герцогиня Кайо сняла перчатки приглушённо-голубого цвета, протянула их леди Мицуно и взяла у неё футляр. Украдкой она поправила свои густые, небрежно уложенные на затылке и перевитые нитками жемчуга волосы цвета морской волны, а потом раскрыла футляр и достала скрипку. Гости собрались послушать игру иностранцев. Ванесса приметила неподалёку от себя Эрнеста, но был он, вопреки её ожиданиям, в компании не леди Айно, а леди Хино. Та была хмура и будто бы недовольна, но Эрнест выглядел радостным и, не замолкая, рассказывал о чём-то, склонившись к уху своей спутницы. В первом ряду, рядом с Гилбертом и младшим Безариусом, стоял слуга Элиота. Опять без самого Элиота. Пока герцогиня Кайо настраивала скрипку, Ванесса обошла двух дам, встала рядом со слугой и сжала его локоть, сминая ткань рукава. — Где Элиот? — прошипела она. Слуга вздрогнул, дёрнулся от неожиданности, но она крепко держала его руку, впиваясь в неё ногтями. — С её высочеством, — ответил слуга. Голос его был на удивление спокойным, и спокойствие это передалось Ванессе. Раз Элиот с Серенити, значит, с ним всё в порядке. Но то, что слуга оставил их вдвоём, могло негативно сказаться на репутации Элиота. И об этом, конечно же, они оба не подумали. Элиот горяч, что с него взять, но слуга не имел права быть таким беспечным, он обязан думать за двоих. Ванесса наклонилась к его уху. — Если ты ещё раз оставишь его одного, — тихо проговорила она, — я своими руками сброшу тебя с лестницы. — Прошу прощения, — отозвался слуга. — Этого больше не повторится. И снова в его голосе ни тени страха или почтения. Что за омерзительный мальчишка! Поймав на себе взгляд Гилберта, Ванесса выпустила локоть слуги и отвернулась к оркестру. Она не собиралась приветствовать человека, предавшего семью. Харука заиграла несложную мелодию, похожую на весеннюю капель. Герцогиня Кайо выжидала, держа у плеча скрипку, а в опущенной руке — смычок. Весёлая лёгкая капель сменилась напряжённой музыкой, зыбкой, как неотвратимо наползающий туман, и тогда герцогиня Кайо вступила в игру. Она тронула смычком струны, потом ещё несколько раз и заиграла. Её музыка резанула туманную тоску, ураганным ветром разгоняя хмарь. Заслушавшись, Ванесса не заметила, когда вернулся Элиот. Только что его не было, и вот он стоит рядом со своим слугой, мрачный, явно раздражённый. Неужели повздорил со своей невестой? Хорошо бы. Серенити подходила ему так же, как аристократу подходила лопата в руках. — Ты мрачен, — шепнула ему Ванесса. — Всё в порядке? — С Серенити что-то не то, — тихо ответил Элиот. С задумчивым видом он смотрел на герцогиню Кайо и был столь хмур, что Ванесса не решилась расспрашивать его о Серенити. Подумала только: возможно, Элиота пытались женить на припадочной девушке, страдающей истерией, или, быть может, она была чем-то больна? Элиот заслуживал самого лучшего, и он точно не женится на «дефектной» невесте. Но музыка его взбодрит. Выражение его лица всегда менялось, когда он садился за фортепиано, — становилось одухотворённым и счастливым. Он словно ощущал за спиной крылья и летел. Должно быть, так выглядят ангелы, благословлённые даром полёта. Хотелось бы и Ванессе ощутить эту абсолютную свободу — свободу полёта или свободу музыки. Но, увы, обладая прекрасным музыкальным слухом, она, тем не менее, была далека от искусства. Ещё в детстве она отвергла музыку — или музыка отвергла её. Как бы там ни было, и по сию пору она не сумела найти нечто «своё», в чём была бы предельно хороша. — Почему бы и тебе не сыграть? — громко сказала Ванесса, когда музыка смолкла. Элиот покосился на неё с недовольством, но возразить не успел. Герцогиня Кайо мягко улыбнулась, протянула ему руку, поманила к себе — как сирена из сказок о южных морях. Слуга шепнул что-то неразборчиво, и Элиот всё-таки вышел вперёд. Харука уступила ему место за роялем. Пока герцогиня Кайо говорила что-то Элиоту, Ванесса бросила короткий взгляд через плечо. Она вновь увидела Эрнеста, пытавшегося ублажить слух мисс Хино историями, рядом с ними — леди Айно в компании двух джентльменов, а подле них — ещё нескольких дам. Наконец, она отыскала глазами Винсента. Давешней его спутницы было не видать, а вместо неё обнаружилась мисс Кино. Ростом она едва-едва уступала Винсенту, равно как и шириной плеч, но вблизи у неё оказалось нежное лицо с большими тёмными глазами и чувственными губами, на которых играла ласковая улыбка. Захотелось вдруг защитить эту добрую на вид девушку, предупредить её, сколь обманчивы улыбки и взгляды Винсента, сколь жесток он с женщинами и какой печальный конец её ждёт. Но Ванесса вынудила себя отвернуться. Ничего хорошего из этой затеи не выйдет — её слова воспримут как злую сестринскую ревность. В этот раз герцогиня Кайо вступила первой. Она напряжённо хмурилась; тёмные с бирюзовым отливом ресницы смеженных век дрожали. Она водила смычком по струнам, будто ножом по коже. Харука была права — герцогиня Кайо играла поистине волшебно, только волшебство это было экспрессивное, будоражащее чувства. Потом вступил Элиот. Ванесса узнала эту музыку — классическая мелодия из оперы «Бездушная», вопреки названию, потрясающе насыщенная и эмоциональная. И если смычок герцогини Кайо — вскрывающий вены нож, то клавиши Элиота — звуки каплющей крови. Плечи Элиота были напряжены, веки сомкнуты; и он, и герцогиня Кайо словно отгородились от зала, закутавшись в покрывало бушующего океана эмоций. Последним вздохом прозвучала протяжная скрипичная нота. Повисла звонкая тишина. Отголоском музыки зазвучали далёкий гром и стук дождя в стёкла. Зал утонул в овациях. Герцогиня Кайо вежливо отклонила просьбы сыграть ещё — рассмеявшись (смех у неё был мягкий, бархатный), она сообщила, что хочет танцевать, и мгновенно оказалась утянутой прочь от оркестра. — Ваш брат восхитительно играет. — Благодарю, — ответила Ванесса, поворачивая голову к оказавшейся рядом Харуке. Заиграл оркестр, большая часть гостей вновь разбились на пары и возобновили танцы. — Верну вам комплимент: вы не солгали насчёт герцогини Кайо. Её игра великолепна. — Их музыка хорошо звучит в унисон, — сказала Харука. Она проводила взглядом Элиота. — Для меня игра на фортепиано лишь баловство, я не вкладываю чувств. Не могу. А он словно дышит самой музыкой. Как и Мичиру. Очень интересный молодой человек — ваш брат. Откровенно говоря, мы были решительно против его брака с Серенити, но музыка не солжёт о силе и чувствах. Харука говорила горячо и запальчиво; Ванесса слушала и невольно проникалась её словами. Она всегда знала: Элиот удивителен и необычен, и ей было очень приятно, что это мнение не оказалось иллюзией, возникшей под воздействием страстной сестринской любви, и что Харука совершенно искренне разделила её восхищение. — Нам всем станет чрезвычайно интересно на балах, — продолжила Харука, — если мистер Элиот согласится играть в паре с Мичиру. К сожалению, наша дорогая Серенити далека от музыки, но ценителей при дворе великое множество. Быть может, — она перевела взгляд с оркестра, за игрой которого наблюдала, на Ванессу, — и вы почтите нас скорейшим визитом? — Едва ли, — ответила Ванесса. — Я люблю свою страну и не стремлюсь за её пределы. Даже временно. — Вы, как никто другой, полюбили бы нашу землю, — с улыбкой сказала Харука. — Серебряное Тысячелетие — земля волшебства и свободы. Мы читали ваши сказки о нас. Они приукрашивают и преувеличивают, безусловно — у нас не бегут с хрустальных гор молочные реки, а королевская стража не ездит на бескрылых огнедышащих драконах, но… вымысел не так уж далёк от реальности. — Вы говорите так, будто настаиваете на своём предложении. Это была слабая попытка отступления — на самом деле Ванесса уже сдалась. Речи Харуки очаровали её, но также она была очарована и самой Харукой. Ей хотелось быть отчасти похожей на неё. Хотелось отыскать ключ к своей женственности, не теряя при этом своего естества и не забывая о своих принципах. Хотелось ходить в удобной одежде, а не становиться рабой корсетов и кринолинов в угоду мужским глазам. Хотелось заниматься тем, чем хочется ей, а не тем, чем, по мнению людей, следует заниматься благородной леди. Честь женщины для всех этих нелепых птичек в клетках заключалась в раболепном послушании и вечном страдании. Ванесса же видела женскую честь в стоицизме. — Но я действительно настаиваю, — ответила Харука. Она сняла с безымянного пальца серебряное кольцо с красивым прозрачным синим камнем в изящной оправе. — Это редкий синий берилл, вы зовёте его августитом. Его цвет похож на синеву ваших глаз. Я не знаю, как долго мы с Мичиру сможем пробыть в Риверре, и какая из наших с вами встреч станет последней, потому прошу вас принять это на память. Меня не покидает чувство некоего сродства с вами, и я не прощу себе, если вы забудете обо мне на следующий же день. Ванесса раскрыла ладонь, и Харука положила на неё кольцо. А потом до Ванессы дошёл смысл сказанных слов, и она зарделась, совсем как робкая пятнадцатилетняя девица в свой первый бал. Ей стало неловко, но от необходимости придумывать достойный ответ её избавил Зарксис Брейк — в кои-то веки одетый подобно джентльмену, каковым он, конечно, не являлся, но, по крайней мере, он не походил на сбежавшего из цирка клоуна. — Прошу меня простить, — сказал Зарксис Брейк, — но вынужден вас прервать. Леди Айно сказала, что вы — глава королевской стражи, и я могу обратиться к вам в случае возникновения некоторых проблем. — Верно, — ответила Харука. — В чём дело? — Её высочество принцесса Серенити мертва.