YourDeadball

Ещё вечером дождь выпал из туч и разбился. Осколки падают до сих пор, впиваются в крыши и царапают стёкла окон. Асфальт уже весь в кровавых лужах, а мы всё продолжаем говорить. Мне хочется в очередной раз дождаться, когда с другой стороны стены будут стучать и грызться: «Мэй, ты вообще собираешься сегодня спать?!». Видимо, это один из видов мазохизма. Я и так каждый раз чувствую себя преступником, запутавшимся двойным шпионом, больше не понимающим, на какой он стороне, а теперь ещё и хочу, чтобы меня поймали с поличным. Только потому что Казуя меня запутал, я и продолжаю лить в телефонную трубку металлический голос. — Поедешь домой на выходные? Тогда я обязательно зайду. Ожидаемо в ответ трескается сухая усмешка. «Кто бы сомневался», — выдыхает. Чувствую улыбку, — хочется потрогать. Хочется, как дождю: разбиться, упасть, поцарапать неловкое ощущение счастья, бесполезно родившееся под предутреннюю сонливость. В такие ночи оно всегда рождается, даже если знаю, что ложь. Мы как бы тут, оба, но по разные стороны — близко и в то же время не достать. Словами объяснить сложно, а может, и не нужно, ведь, как только начинаю об этом думать, глаза застилает злость. Мы идём по одному пути, рядом, летим на один и тот же свет — по разные стороны телефонной трубки. Я давно хочу спросить его почему, но пока не решился. Мне кажется, если спрошу, то окончательно разочаруюсь. А что может быть хуже, чем любить разочарование? Если Казуя узнает, он посмеётся мне в лицо. Кстати, я тоже. Такие вещи я называю детскими обидами, и для этого у меня есть веская причина. Для них я слишком упрям, чтобы просто взять и забыть. Может, Масатоши-сан прав, и я действительно ещё просто «не дорос»? Какая-то часть меня упорно не хочет принимать очевидное. В одном я уверен точно: в Казуе тоже есть этот капризный ребёнок. Увидел в магазине игрушку и хнычет, потому что ему её не купили. Может, мне только кажется, хочется, чтобы так было, пустое искушение. Это вечная проблема выбора — получив одно, потеряешь другое, но далеко не факт, что ты эту игрушку действительно хотел, что она что-то для тебя значила. Но я лежу — одно ухо согревает подушка, другое — его голос, и моя прошлая фраза разбивается о происходящее. И о чём мы можем так долго разговаривать? И сам не пойму. Ему, и мне тоже, придётся в конце концов признаться: это далеко от равнодушия или соперничества, или дружбы, или чего бы то ни было ещё. Было бы всё равно, не стал бы тратить время. Капризный ребёнок забывает о не купленной игрушке на следующий день. Вот так всегда. Подумаю об этом и тут же начинаю сомневаться. Не кажется ли? Не разгрызло ли меня это чувство насквозь? Ощущение, что так и посыплюсь скоро бурой ржавчиной. Мне страшно, и я смеюсь. Казуя делает то же самое. В этом мы похожи. Поэтому-то я и думаю, что, если заговорю, он посмеётся мне в лицо. Выходные наступают так же быстро, как и лето на Хоккайдо. Где-то в четверг мне уже начинает казаться, что они не наступят никогда. Через пару дней неделя всё-таки заканчивается, что вызывает во мне неподдельное удивление, почти шок. Так бывает, когда капризному ребёнку обещают на выходных поездку в Диснейленд, и он считает до воскресенья не дни, а секунды. Устраиваюсь поудобнее, вытягиваюсь на диване, закидываю на Казую ноги — отчасти, чтобы подразнить и нахамить, отчасти, потому что так делают люди, которые друг другу недо-пере-никто. Будят тупыми телефонными звонками без повода, заявляются в гости без приглашения и в любой ситуации чувствуют себя, как дома. Ладно, может и нет. Может, я просто хочу его позлить, потому что злюсь сам, но показать этого не могу. — Мэй, тебе реально такое нравится? — спрашивает он озадаченно. Мой вам совет, никогда не одалживайте у Ширакавы диски с фильмами, в хороших фильмах он не разбирается. Это оказалась одна из тех мыльных, слёзных мелодрам, от которых уже после пары минут засыпать начинаешь. — Конечно, — отвечаю, — любовные истории с плохим концом — это мой любимый жанр. Я разве не говорил? Он щурится, в стёклах очков мелькают кадры — взгляда не разобрать, но кажется, пытается сдержать смех. Утихает, застряв на экране ещё на добрую минуту, и только потом бесцветно шепчет: — Не припомню. Казуя достаточно умён, чтобы оценить мою самоиронию. Жаль, что эти голые шутки всё время разбиваются о стену неоднозначности между нами. Разбиваются и там же утопают, а хочется чего-то ещё. Какой Диснейленд без аттракционов, ведь так? Ёрзаю, колышусь, всё не найду себе места — специально, на зло. Он поправляет мои колени, вздыхает, окидывает долгим упрекающим взглядом. С одной из линз уходят блики, и я замечаю, что упрёка там мало, почти нет, но есть что-то другое, от чего мне в голос засмеяться хочется. Но ещё не время. — Что ты хочешь от меня, Мэй? Забавно. Он пригласил меня, явно рассчитывая на то, что у меня будет выходной в этот день, пригласил в пустой дом, где, кроме нас, никого нет. Не я ли должен задавать здесь вопросы? Я молчу. Они копятся там, все эти «?????» и робкое, тихое, злое «!». Нетерпение чешет лопатки. Ворочаюсь. Раздумываю, ответить ли что-нибудь до неприличия язвительное или сказать правду. Или разозлиться всерьёз и правду выпалить. Я, конечно, могу, особенно в таком состоянии, но ведь будет совсем не интересно, если мы сначала не выясним, кто из нас умнее. Подрываюсь и сажусь на него верхом. В нём мелькает маленькое «?» и ещё что-то, что не передать никакими знаками препинания. Руки — на спинку дивана, по обе стороны от его лица, и говорю без промедления: — Хочу любовную историю с плохим концом. Знаю, что он хочет опустить руки на мои бёдра, чувствую, как это желание застревает под его ладонями. Но Казуя запрокидывает голову назад, вздыхает, пытается сдержать что-то, совсем не похожее на улыбку. — Иногда я перестаю тебя понимать. Опускаюсь на его ноги, он напрягается, заглядывает мне за спину, на экран, притворяется, что происходящее там ему интересно. Лишь бы избежать моего взгляда. Я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Хотя лучше бы не сдерживался. Чем дольше продолжается эта ситуация, тем сложнее потом будет сделать вид, что всё не всерьёз. Интересно, если я схвачу его лицо руками, заставлю посмотреть на меня сейчас, что он увидит, любовь или ненависть? И того, и другого в достатке — выливаются нежной злобой: — Думаю, ты прекрасно поймёшь, если я скажу, что это, как с Такигавой. — Но Крис-семпая я воспринимал, как соперника, а ты… Казуя знает, произошла осечка, но менять что-либо уже поздно. Мне нравится, что он, пусть ненадолго, но тоже чувствует себя предателем. Смеюсь, встаю, тороплюсь сменить тему до того, как придётся всё прояснять, ведь мне и хочется, и колется, а если затяну, то обязательно узнаю правду, которой так боюсь. Или, что вероятней, он промолчит и станет совсем неловко. Забираю пульт и выключаю чёртов фильм. Экран светится тёмно-синим. — Пойдём мячик покидаем, Казуя. Я тебе новую подачу покажу. Он смеётся. — Может, заодно ещё и условными знаками поделишься? На половине его лица отражается синий экран, а на другой — «Сколько ты ещё собираешься меня дразнить, Мэй?». — Не буду я спать на полу, холодно же! Шелест тёплый-тёплый. Мне и самому за него становится немного стыдно, но краснеть меня не научили. Говорю гадости и улыбаюсь. Наглею и продолжаю улыбаться — самому под землю провалиться хочется. Видимо, поэтому меня так злит, что Казуя почти никак не реагирует, продолжая переодеваться. Секундой позже в меня впивается догадка: избегает смотреть на меня, потому что я стою в одних трусах и настойчиво требую внимания. А кто знает, что произойдёт, если посмотрит. Может, очки у него взорвутся или чего похуже. Неторопливо натягиваю на себя его старую футболку. Он ложится, я — рядом. Сантиметров десять между нами — самое нелепое во всей этой ситуации. Отворачиваюсь от него, он надевает маску для сна, самое время пожелать спокойной ночи, но мне позарез надо быть наглым и неуважительным до самого конца. Вы спросите зачем? Наверное, потому что Казуя не становится наглее. Или потому что в такие моменты я чувствую себя лучше него. Или он мне позволяет чувствовать себя лучше? Вот об этом уж точно думать не хочется! Благосклонность покидает меня, когда он осторожно впутывает свои ноги в мои и тёплой ладонью касается спины. Ладонь — может быть, ещё случайность, но ноги многозначности интерпретации не предполагают. Пусть научные термины вас не смущают — это я смущён, поэтому ими и заговорил. Оборачиваюсь и хватаю его руку своими, прижимаю тёплые пальцы к груди. Молчит. Меряет вдохами дальнейшие возможности. — Беги, беги, Казуя. Но марафон выйдет бесполезный. Он снимает маску и хмуро и долго меня оглядывает. Мои глаза — лёд, его — серная кислота. Улыбаюсь. Мои глаза — лава, его — серная кислота. Та, которая выжигает всё на своём пути. Лишь бы перестал уже высматривать что-то, а то ведь кожу живьём сдерёт этим взглядом, да и всё, что за ней, тоже. Мои глаза закрыты, его — серная кислота. Я знаю это чувство — если ему не на что смотреть, он начнёт выжигать себя изнутри. В конце концов, не мне же одному быть двойным шпионом, забывшим, на какой стороне он начинал. Не мне одному быть капризным ребёнком, желающим обладать всем и сразу. Беззвучно смеюсь. Ловлю влажный полупоцелуй. Смотрю на него, а его глаза — всё та же серная кислота. К утру уж точно погаснет — один неприятный осадок останется, но сейчас внутри всё кипит. Ловлю ещё один поцелуй и за ним снова. Казуя сжимает мою руку, и я начинаю думать, что до утра смогу выкинуть все разумные мысли из головы. Пусть даже потом снова выскабливать из себя пустые надежды и строить новые стены — толще и прочней. Капризный ребёнок приходит в магазин, чтобы поиграть с игрушкой, которую ему не купили.