YourDeadball

Ветра не было. Что-то невидимое, будто не из нашего мира, тронуло ветку старого бука, и с нее упал выпавший за ночь снег. Воздух сжигал кожу морозом, но Курамочи давно уже перестал это чувствовать. Он прогуливался туда-сюда, спрятав руки в карманы теплой куртки-ветровки и оглядывался по сторонам, ожидая кого-то. Так продолжалось уже несколько недель. Он приходил сюда каждый день, но так ни разу и не дождался того человека, которого хотел увидеть. Впервые они встретились в переулке недалеко от книжного магазина. Смазливый очкарик с раздражающей, самоуверенной ухмылкой на все лицо — Курамочи сразу понял, что сегодня будет бить именно его. Ему нравилось чувствовать превосходство, казалось, так он будет еще круче, но в этот раз все пошло не по плану. Не в том смысле, что он не смог избить этого слабака, тут как раз таки все прошло успешно, но никакого удовольствия от этого Йоичи не получил. Изорванная одежда, много крови, отобранный телефон и единственное отличие — улыбка. А еще: — Перед тем, как я тебе его отдам, позволь мне кое-что там сохранить. — По-твоему, мне больше заняться нечем, придурок? — Ну-ну, это не займет много времени, — и незнакомец быстро напечатал что-то, сохранил и передал свой телефон хулигану. С тех пор прошло два месяца, но никаких результатов. «Где носит этого идиота?» — думал Курамочи. Как ни странно, в этом телефоне не было ни одного сохраненного номера. Только фотографии бейсбольного оборудования, статьи о бейсболе и бесконечные заметки, содержащие одну важную фразу. «Сайтама-сенсей ненавидит меня, потому что я сказал ему, что он лысеет. Грозится отчислить меня любыми способами. Я улыбаюсь». «Сегодня меня снова избили, потому что я выскочка и слишком часто говорю правду. Я улыбаюсь». «Мама заявила, что подает на развод и хочет увезти меня в США. Я улыбаюсь». «Какой-то мудак избил меня, потому что девушка, которая ему нравится, призналась мне, хотя я ей отказал. Я улыбаюсь». И последнее, что было записано в этом телефоне: «Сегодня какой-то панк избил меня в переулке у книжного и отобрал телефон. Я продолжаю улыбаться». Наконец он появился. Курамочи сидел на скамейке напротив книжного и недоумевал: неужели есть неудачники, которые проводят Рождество в магазине? Потом задумался и отвел от окна недовольный взгляд — сам-то он был не лучше. Спрашивалось, отчего его так зацепил этот вечно улыбающийся идиот? Йоичи и сам не знал. Он просто не мог выкинуть его из головы, думал о нем каждую секунду и почему-то представлял, что они общаются, может, даже дружат. Это было глупо. Это было непонятно. Это было что-то новое. — О, привет! — поздоровался очкарик и сел рядом. — С Рождеством, — он вытащил из пакета с надписью «Yoharu books» томик сенен-манги и передал его Курамочи. — Мы не настолько близки, — ответил, нахмурившись Йоичи, но подарок принял. — У тебя мой телефон, этого достаточно, — ответил его собеседник. — Кстати, ты не собираешься мне его вернуть? — спросил он, улыбнулся и протянул раскрытую ладонь. Курамочи вздохнул, порылся в кармане и достал оттуда давно севший Nokia. — Ты ради этого искал меня все это время? — продолжил незнакомец. — Че? — возмутился Йоичи. — Делать мне больше нечего! — Да, — с улыбкой подтвердил парень в очках, потом встал и направился к пешеходному переходу. — Миюки. Миюки. Миюки, Миюки, Миюки. Если до этого в его голове была только ухмылочка и разбитые очки, то теперь круглосуточно крутилось еще и слащавое имя. Еще не покидало странное ощущение, будто он куда-то бежит изо всех сил и не хватает воздуха, чтобы дышать. Едва заметный страх, подсознательная паника, как у зверя, схваченного в плен. Можно биться, но бессмысленно, если вокруг тебя нет никакой клетки. Встречи на скамейке напротив книжного стали своеобразной традицией. По вторникам, субботам и четвергам. В остальные дни — тренировки, а воскресенье — это не тот день, когда нужно выходить куда-либо. Так сказал Миюки. А если Миюки так сказал, то это правда. Почему-то Курамочи верил ему безоговорочно. Светлый оттенок волос ему не очень подходит? Это правда, если это говорит Миюки. И через несколько дней очкарик со снисходительной улыбкой восклицает: — Странноватый цвет, но тебе так действительно намного лучше. А Курамочи готов счастливо помахать хвостиком, если бы у него только был хвост. Миюки уверен, что у него отлично получится спеть вот эту песню? Тогда Курамочи будет впервые петь в караоке, хотя кого-нибудь другого бы избил за такое предложение. На любой призыв парня в очках он бежит со всех ног. Высунув язык и жадно хватая воздух, как собачка, несущая палочку своему хозяину. А уж если Миюки сам придет к его школе и весело помашет ручкой, Курамочи тем более сорвется с места. И плевать на учителя, и на контрольную, и на все. — Ты быстро, — скажет Миюки и самодовольно улыбнется, а потом они будут молча сидеть на скамейке на детской площадке в парке. Полчаса, час, два, сколько этого захочет очкарик, потому что Курамочи не против, даже если бы это продолжалось всю оставшуюся жизнь. Но это будет продолжаться всего полчаса. Потом Миюки выкинет пустую банку от кофе в урну, встанет и уйдет, на прощание лишь махнув рукой. Проходит четверг, пятница, в субботу Миюки не появляется напротив книжного. Во вторник и следующий четверг тоже, и Курамочи не находит себе места. Он злится на себя, на свою недальновидность и глупость: за то время, пока они общались, он так и не узнал его номер, или где он живет, или учится. Наконец в следующую субботу ему приходит что-то в голову, и он со всех ног бежит на станцию, потом едет в аэропорт и теряется в огромной толпе людей и горящих зеленым и красным надписей. Едва ли здесь можно найти одного единственного, определенного человека. Курамочи бессмысленно смотрит на список отправляющихся рейсов и чувствует себя брошенной дворнягой. «Лучше бы усыпили», — пробегает мысль, а потом он вспоминает, что он не собака. Он приезжает и на следующий день, и на следующий, буквально ночует в аэропорту, ссорится с местной уборщицей, вымогает деньги из сломанного автомата, не отвечает на звонки мамы, которая уже достала своими просьбами вернуться домой и начать ходить на уроки, потому что, в том что делает Йоичи нет никакой логики. Курамочи и сам не видел никакой логики. Его привела сюда интуиция, он пришел сюда по какому-то невидимому следу и был полностью уверен, что это верная дорога. Но, к сожалению, воздух не оставляет следов. Каким бы ни было расстояние, если путь проложен по воздуху, вы никогда не догадаетесь, куда он ведет. Вторник, среда, четверг. Наступает вечер, и мертвый взгляд Курамочи замечает в толпе знакомую макушку с очкастой половиной лица. Срывается с места, расталкивая слишком медленных людей, пробегает и хватает Миюки за капюшон легкой куртки, злобно зыркнув на стоящую рядом дамочку словом: «Мое». — Я не дам его увезти. Дамочка удивленно вскидывает брови и переводит взгляд на сына, а тот только улыбается и в сторону Курамочи смущенно бормочет: — Вообще-то я приехал. Йоичи не понимает. Замечает на горящем красным табло надпись: «Прибывающий рейс из Лос Анджелеса». Отпускает друга и с недоумением смотрит на него. — Это кто? — спрашивает старшая среди этих троих. — Мам, это… — Миюки пытается его представить, но сам вопросительно переводит взгляд на знакомого. — Курамочи, — продолжает Йоичи, сам думая, что нужно было сказать Миюки свое имя намного раньше, — извините, — добавляет позже, виновато уставившись в сторону. Потом хватает Миюки за запястье и устраивает один из своих новых захватов. Давно хотел на ком-нибудь его испробовать. — Ты какого черта ничего мне не сказал, сволочь мелкая? — Ой-ой, прости! — извиняется Миюки, пытаясь высвободиться. — Но я ведь всего лишь на две недели уехал! — Всего лишь..?! — Кадзуя, я рада, что у тебя появились друзья. Курамочи поднимает глаза на мать Миюки и сам не понимает, почему краснеет под взглядом этой женщины, незаметно для себя ослабевает хватку, и Миюки обнимает его, гладит по спине, тихо смеется и спрашивает: — Как ты узнал, что я приезжаю сегодня? — Я не знал, — едва слышно отвечает Курамочи и так крепко обнимает его в ответ, что сердце заходится в бешеном стуке. Впрочем, не только из-за объятия. А Йоичи дышит в оголенную из-за полурасстегнутой куртки шею, сходит с ума от родного запаха, хотя чувствует его впервые в жизни, и понимает, что за все это время не сделал ни одного полноценного вдоха. Где-то в самой глубине себя, за грохотом трещащего, как пропеллер, сердца и обрывающегося в галактической скорости пульса тихо повторяет: «Кадзуя». Проходит еще два четверга и три субботы, и во вторник вечером, когда наступают сумерки, но еще не загораются уличные фонари, Миюки утаскивает его в тот самый переулок, где когда-то все началось. Он делает это со своей обычной улыбочкой, но потом перестает улыбаться, осторожно берет Курамочи за руку, отводит взгляд, краснеет и говорит только одно слово: — Прости. Курамочи злится. Он знает, что только он должен извиняться. И в то же время он счастлив. Он вжимает Миюки в стенку, теперь уже совсем в другом смысле, касается его губами, языком, кончиком носа, щекой, сходит с ума от знакомого запаха, а когда отстраняется, Миюки долго и без смысла смеется, а потом смущенно-устало выдает: — Знаешь, я ведь до сих пор так и не узнал твоего полного имени. — Курамочи Йоичи, — отвечает Курамочи и, приблизившись к покрасневшему от смущения уху, тихо добавляет: — Запомни его.