***
— Я заботилась о тебе все это время, оберегала и помогала, и вот как ты благодаришь меня за мою материнскую ласку и любовь. Елена отворачивается, зажигает пару лучин, сдувает тонкую струйку седого дыма с лампадки. Метнув на сына короткий взгляд, прикрывает глаза, вытирает ладони о черный хлопок одежд, вдыхает поглубже. — Я исполняю твою волю, мама, — в который раз настаивает Пит, поправляя венок с золотыми листьями на пепельный волосах. Украшение то и дело норовит накрениться вбок: наверное, голова у отца была чуть больше, ведь у Пандиона обруч держался на лбу как влитой. Царице кажется, будто ее предают. Снова оплетают ложью, заманивают в ловушку. Женщина доверяет сыну, но не может позволить ему решать без ее совета. Самостоятельный лишь с виду — едва ли у мудрого правителя хватило глупости притащить эту дикарку в свой дом и жениться на ней. Не об этом просила сына Елена, не такую женщину видела рядом с Питом. Она была уверена, что ее мальчик уступит, согласится на девушку которую выбрала царица. Делли такая славная, покладистая — с ней бы не возникло проблем. Она красавица, не чета этой спартанке. Воительница угловатая, хмурая, черты у нее жесткие, резкие, а язык колкий. Самозванка видела Елену всего раз, но уже успела нагрубить. Эта девка никогда не будет покорной. Воля у нее гранитная, прочная: такую не разрушить даже царице. Елена это понимает. Злится на нее. Немного побаивается. — Она наверняка уже испорчена, — бросает Елена. — Все знают, как неразборчивы спартанки в любовных делах. Они самоуверенные, спесивые блудницы! Даже если она и родит ребенка, можешь ли ты знать наверняка, что он твой? Сделай ее своей гетерой, а в жены возьми хорошую девушку. В глазах напротив царицы вспыхивает не злость, ярость: — Если ты еще раз позволишь себе вымолвить что-то подобное или попытаешься пустить дурной слух о ней, пока я буду в походе, тебя переселят из дворца. Любая угроза этой девушке становится угрозой для всего союза, а я не могу допустить этого из-за твоей мелочной ревности! Елена шипит от досады, хватается за голову, в отчаянии глядя на сына. — Подумай своей белокурой дурной головой! — не выдержав, вскрикивает женщина. Всплескивает руками, оборачиваясь к юноше, зло сверкает иссиня-черными глазами во мраке комнаты. Пит вздрагивает: в злости клубящейся в этой женщине он не видит мать, он замечает ведьму; ту, о которой все говорят, мрачную, опасную, с гнилыми речами и крутым норовом. — Я подумал и принял решение, а теперь его должна принять ты. Будешь присутствовать на церемонии или нет, значения не имеет. Я женюсь на ней, и клянусь богами, твои колючие слова не могут этого изменить. — Глупое дитя! Неужели, для тебя так важна призрачная мечта этого пьяницы и балагура? Персия? Кровь, слезы и разлука с домом. Об этом ты грезил? — Это не мечта отца, это моя мечта. И тебе придется принять ее, — ядовитые слова прожигают дыру у Елены на сердце, края раны тлеют и шипят под звук удаляющихся шагов сына. Слезы, что она льет в финикийский пурпур, щиплют щеки. То ли от разочарования, то ли от злости, что стучит в висках, она чувствует себя слишком измотанной и разбитой. Бьет ладонью по полке с лампадами, роняет статуэтку на пол, оскалившись прячет лицо в ладонях. «Мой глупый мальчик, мой неосторожный, глупый мальчик,» — шепчет она, утирая соленые капли с ресниц. Пора звать рабынь — церемония начнется через пару часов, а уж Елена на ней обязательно там появится. Взглянет на эту спартанскую оборванку.***
Среди пыльных ковров и слепящего солнца, Китнисс недовольно морщится, когда шершавая ладонь Октавии, одной из служанок, опускается ей на плечи. Вокруг пахнет терпкими травами и девушка чихает, дернув рукой в толще воды — брызги разлетаются вокруг, а хитон прислужницы намокает. Воительница смаргивает, уставившись на темное пятно, что расползается на полупрозрачной ткани, кивком головы отсылает женщин прочь, поеживается под виноватым взглядом зеленых глаз. Это оскорбительно: приставлять к спартанке стаю нянек, как к какому-то несмышленому дитя. Афинский мягкотелый правитель и ее принимает за себе подобную? Это предположение заставляет уязвленную гордость вновь затрепать внутри, но девушка сокрушенно мотает головой, убеждая себя, что это еще одна попытка ее унизить. Толстый пласт воды растекается над ее смуглой кожей, когда Китнисс встает, выбирается из ванны, упираясь мокрой ладонью о мраморный бортик. Чужие взгляды на ее теле слегка смущают воительницу, но девушка одергивает себя: в Спарте так не принято, и смущение с малых лет приносило ей одни неприятности. Солдаты в Лаконии живут, сражаются, моются вместе — у них нет тайн друг от друга, ни у мужчин, ни у женщин, потому и наготы никто не стесняется. Видимо, эта слабость и здесь Китнисс помешает. Капли с мокрых волос с брызгами разбиваются о пол, служанки начинают суетиться вокруг нее: вытирают влагу с кожи, брызгают на шею и плечи духами, да такими сильными, что Китнисс морщит нос. Чувствует тонкие пальцы в своих волосах, жесткий гребень, которым Октавия распутывает каждый колтун. Спартанку, как прочный камень, угловатый, местами нескладный и острый, здесь превращают в полированную гальку, покатую, без единой царапинки или скола. Спартанка сглатывает — дышать ей становится трудно, а в грудине разливается тошнотворное чувство, будто липкая гнилая жижа. Китнисс не хочет наряжаться на потеху толпе, не хочет оказаться под тысячей пар глаз, но Пит непреклонен. Лаконские обычаи намного тусклее и проще: свадебной церемонии у них нет. Мужчина просто выбирает женщину, навещает ее по ночам, пробирается в родительский дом и проводит с ней время. Так продолжается долго — влюбленные видятся только под густым покрывалом мрака, расставаясь с первыми лучами рассвета, поцелуи и крепкие объятия видит лишь хмурая луна. Рассказать о своем браке они могут спустя месяц, год или десять лет — это не имеет значения. Прочному союзу не нужна огласка, чтобы быть настоящим. У афинян все по-другому. Вокруг них лишь пышные празднества, хмельное вино и пьяные балагуры, — эти толстобрюхие мужчины с сальными волосами и складками морщин, что весь день будут глядеть на новую жену своего друга. Китнисс передергивает от отвращения. К этому она не была готова, молча этого не вытерпит. Но спокойный голос Кориолана все еще бьется в ее висках, бесцветные слова, будто россыпь этих драгоценных камней на ее плаще, поблескивают в разуме. Советник приказал ей повиноваться, делать все, что бы не пожелал супруг. И воительница знает, что покорится, потому что это воля лаконского царя, залог благоденствия ее народа. Эта мысль крепнет, а потому Китнисс стоит не шелохнувшись, когда ладони рабынь начинают мазать ее щеки и лоб мелом. Пылинки попадают в нос, щиплют, но спартанка терпит. Спустя полчаса женщины понимают, что их попытки придать оливковой коже бледно-мраморный оттенок бесполезны. Китнисс знает, что афинянку им из нее сделать не удастся. Знатные женщины здесь бледные, на лице ни кровинки — это признак высокого положения. Царица стоит выше всех, да только из этой смуглянки не сделать хрупкой, фарфоровой статуи. Китнисс умывают. Теперь пара холодных ладоней втирает в ее кожу масло и мед, на веки мажет черный уголь, да так густо, что до самых бровей на ее глазах красуется смоляная дымка; волосы старательно завивают, собирают в высокую прическу над затылком. В зеркале воительница видит уже не себя, а лаконянку, одетую на афинский манер. Вид у Китнисс недовольный — рабыни это замечают, перешептываются между собой, но девушка не вслушивается. Наряжая ее в белый пеплос, они переглядываются. Тяжелое дыхание женщин сменяется хлюпанием их босых ног по каменной плитке. Спартанка остается с своими колючими мыслями всего на несколько минут, прежде чем в покои входит мужчина. Пит не похож на того мальчишку, что она видела вчера утром: в высоких сандалях, пурпурном плаще, расчесанными золотыми волосами и теплотой в глазах. Под его растерянным взглядом она ежится, поправляет пояс на одеждах. — Цинна хорошо постарался, — улыбаясь, бросает он, подходя ближе, пальцем очерчивает броши на ее плечах, что скрепляют кусок полотна, одергивает плащ. — Кто такой Цинна? — Дворцовый ткач, он шьет для моей матери, — Пит рассматривает замысловатый узор, вышитый на подоле золотой нитью и добавляет. — Теперь будет шить и для тебя. Девушка фыркает, отворачивается. Ей не нужны эти побрякушки и благовония, волосы, которые превращают в струящийся по спине водопад кудрей. Яства на столе и бочки вина не для нее. Воительниц достаточно куска черствого хлеба и полотна из легкого хлопка. Роскошь развращает, превращает твердую волю в мутный туман. Афиняне чудаковатые, слабые. И Китнисс не хочет становиться одной из них. — Тебе нравится? — тихий вопрос срывается с губ юноши, а спартанка качает головой. — Это имеет значение? — Одежды для церемонии дарит девушке будущий муж, — как-то обиженно бормочет Пит. Она говорит, что вполне довольна, что он мог и не утруждать себя. Но недовольство невесты чувствует и юноша. Не выспавшийся и усталый он поджимает губы и, бросив напоследок, что будет ждать ее у колонн, уходит прочь. Им нужно принести жертву богам, чтобы те благословили союз. Сделает ли он это сам или прикажет слугам? Из окна девушка видит, как у большой каменной пластины белая корова упрямится, пока какой-то старик тянет ее за рога. Животное мычит, упирается, а бедняк клянет ее на чем свет стоит. В группке людей чуть поодаль она замечает пепельную макушку. Юноша разговаривает с матерью, недовольно морщит нос, сверкает глазами. Громкие вопли толпы заглушают бульканье крови из открытой раны на шее. Жертва Артемиде принесена. Девушка видит, как окрашивается багровой влагой торс палача, видит струйки алой жижи, что сливаются в углубление меж плитками. Брюхо корове вспарывают, внутренности вырезают и укладывают рядом с рогатой головой, оставляют круглые лепешки около мертвой туши. Три жрицы падают ниц, сцепляют руки в замок и принимаются завывать, пока еще двое раскуривают вокруг благовония. Странный обряд, так непохожий на спартанский обычай. Китнисс недоверчиво скрещивает руки на груди. Толпа расступается, пропуская царя к алтарю. Пит склоняет голову на ступенях, погружает ладони в вязкую влагу, размазывает кровь по рукам. Молится. Афиняне просят благословления у Геры, Зевса и Аполлона, Афины и Деметры, напрочь позабыв об Аресе. Солнце медленно плывет по кругу, а улочки кособоких лачуг, измокнув в ярком свете, тощими змеями тянутся к окраинам. Китнисс хмурится, рассматривая свои будущие владения. Вкус власти не приносит ей радости, а диковинная одежда ощущается чужой шкурой. Затылок ноет и болит от десятка крошечных шпилек, и, поразмыслив минуту, Китнисс распускает волосы. Каскад темных прядей щекочет шею — такое до щемящей боли в груди приятное чувство. Спартанка расправляет плечи. К колеснице она идет твердым шагом, вовсе и не глядит на толпу бедняков, что перешептываются за ее спиной. Музыканты подносят к губам флейты, стоит Китнисс взобраться на повозку. «Не смотреть вокруг», — бьется у нее в голове. И она не смотрит: не замечает знатных афинян вдоль дороги, не чувствует теплой ладони юноши, что стоит подле нее на своем запястье. Спартанка замирает, будто мраморная статуэтка, уставившись вперед, терпит жадные взгляды толпы, пока ее везут по улицам, будто диковинную зверушку. Воительница так редко моргает, что глаза начинают слезиться.Она слышит стук копыт белоснежной упряжки, звуки арфы позади. — Улыбайся, Китнисс, — настойчивый шепот заставляет девушку повернуть голову. Пит растягивает губы в добродушной ухмылке, машет толпе рукой, золотой мальчик сияет. Ладонь у Китнисс потная, скользит в широкой мужской руке, но она не отдергивает ее. Моргнув, вновь отворачивается, вперившись взглядом в горизонт. И да поможет Артемида пережить ей этот день. Душный воздух, смрад потных тел, слепящий диск над головой, пара сухих поцелуев от супруга, — все, что остается к вечеру в ее воспоминаниях. К пиру, где к громкой музыке примешиваются пьяные разговоры. Воительницу пытаются посадить в женской части зала, с этими пугливыми наседками с полупрозрачной кожей. Китнисс наотрез отказывается, говорит, что царь приказал ей быть подле него весь вечер. Советник со свинячьими глазками причмокивает губами, а спартанка, сказав, что потеряла мужа из виду уходит прочь, пока афинянин не опомнился. Пита она не ищет: супруг сидит в резном кресле на каменном помосте, рассеянно рассматривает фреску у противоположной стены. Собрав остатки храбрости в кулак, девушка уверенно шагает к царю, ловит на себе десятки мутных взоров. Китнисс до тошноты противны эти толстые лица, багровые от духоты, с испариной на висках. Она терпит. Сам правитель ее замечает не сразу: Пит делает глоток из кубка, прежде чем начать разговор. Ошарашенный, юноша озирается по сторонам, смотрит на реакцию остальных. Спустя, кажется, сотню тягучих мгновений, он все же обращается к своей царице: — Тебе стало скучно на женской половине празднества? Хочешь, чтобы я отправил к вам музыкантов? Воительница отрицательно мотает головой. Шумно сглатывает, но вздергивает подбородок. «Женская половина» звучит оскорбительно — спартанку передергивает от этих слов. — Мое место не на женской половине. Я жена правителя и имею право быть рядом с мужем. Мужчины настороженно переглядываются, даже шум хмельных песен замолкает, а трели флейты растворяются в тишине. Все ждут реакции Пита на эту дерзость. Юноша сам удивлен не меньше: Кориолан сказал, что обсудил со своей подопечной все афинские обычаи, Китнисс согласилась им следовать. Царь почесывает переносицу, делает вид, будто ему едва ли есть до этого дело. Взглянув на супругу, правитель решает, что резкий нрав спесивой девушки он не сможет усмирить силой. Грубость и холод покорятся только нежности и заботе, дрогнут, если дочь Лаконии увидит в нем уступчивого человека, получит тепло и ласку, которой никогда не испытывала. Наконец, Пит одобрительно кивает и приказывает принести еще одно кресло для Китнисс. Слуги начинают сновать между столами, а советники постепенно возвращаются к разговорам. Спартанка усаживается на принесенный трон, но так и сидит молча, даже не смотрит на Пита. Лишь когда пьяные гости начинают сыпать грязными шуточками, супруги переглядываются, понимают, что пришло время покидать зал. Под громкое улюлюканье они скрываются в коридорах, теряют по пути до новых покоев половину сопровождающих, что следовали за царем по пятам. У самых дверей, Китнисс вдруг лепечет, что забыла помолиться напоследок, просит отпустить ее в комнату, которая служила ей убежищем два предыдущих дня. Пит колеблется, но разрешает. Просит идти по дворцу осторожно и возвращаться поскорее. Растерянная и взбешенная Китнисс запирает двери, едва добирается до места, тушит все лампы. Ей нужно посидеть в темноте, все обдумать, но боги не даровали ей достаточно времени. Отчаяние гнездится за ребрами: ее хотят превратить в заложницу в этом доме, запереть и не показывать на солнечный свет, подчинить себе. Вот как за преданность отплатил ей Агис, вот как вознаградил он свою любимицу за старания. Спартанка не знает, что страшит сильнее: старость в душном дворце или чужие ладони на теле. Китнисс знакомы лишь одни объятия, по-братски теплые и надежные, те, что дарил ей Гейл. Пит ей не друг и не напарник — объятия у него не дружеские. Воительница принимает решение, старается смириться и заставить себя вернуться к мужу. Столкнуться с собственным испугом и одержать верх. Час ускользает, будто песок сквозь пальцы. Собравшись с духом, воительница возвращается к Питу. В помещении царя она не находит — постель пуста, а половина лучин потушена. Воительница снимает плащ, подходя к кровати. Тонкие пальцы уже тянутся к брошам на плечах, что удерживают светлую тунику. Быть может, это и к лучшему: Пит ее не дождался и то, что вызывает в свирепой воительнице такой испуг, откладывается на следующую ночь. Противное чувство долга смердит в груди, но с ним она как-нибудь справится. Китнисс уже вдыхает поглубже и снимает одну заколку, оголяя плечо, когда ритмичная поступь позади разрезает тишину, а кто-то оставляет на ее ключице сухой поцелуй.