* * *
Легкая морось дождя прибивает пыль на асфальте, оставляет мелкие крапинки на тротуарной плитке, придает воздуху влажный, свежий аромат. Сердце колотится о ребра быстро-быстро и, кажется, готово выпрыгнуть от нелепого, простого и обыденного счастья, отчего и небо выглядит не таким хмурым, и день не таким ужасным, и жизнь простой и легкой. — Зонта у нас с тобой, конечно же, нет, — задумчиво произносит Адриан, неслышно подходя к своей девушке со спины. — Конечно же, — с улыбкой отвечает Маринетт, выбегая из-под навеса, укрывающего серое, невзрачное здание с темными решетчатыми окнами. Она кружится под легким дождем, выбивая каблуками туфель какой-то свой, особенный ритм, подпевая мелодии ветра и туч. Да и не нужен зонт, ведь есть наполненный счастьем и вдохновением воздух, теплая ладонь Адриана Агреста на ее плече и знакомый, такой родной и привычный дождь Парижа. Сегодня Поджигатели решили вернуться. С Эйфелевой башни весь город виден, как на ладони. Маринетт кажется, что она может взять и обхватить его своими тонкими руками, сжать в приветственных объятиях и рассказать о том, как скучала без привычного шума машин, аромата коричных булочек в родной пекарне. И дыма. Того самого дыма, оставшегося на чердаке ее комнаты, запутавшегося в волосах и преследующего по пятам каждый день. Дыма сгоревших зданий на окраинах Парижа. Маринетт вдруг с разбега запрыгивает на спину Адриана, щекоча своим мятным от жвачки дыханием его ухо. — А помнишь, как мы впервые поцеловались?.. И Агрест ловит своими губами ее шепот, сжимая Дюпэн-Чэн в крепких объятиях. Маринетт любит Париж.* * *
Мама встречает ее со слезами на глазах и крепкими объятиями. На полу пекарни россыпью осенних листьев разбросаны шоколадные пирожные. Они сидят вместе с мамой в ее старой комнате, пьют чай и разговаривают обо всем, что только можно. По оконному стеклу устраивают гонку шебутные дождевые капли, и старичок-подоконник устало и безнадежно скрипит под весом Маринетт. — Мам, а умирать — это больно? — шепотом интересуется Дюпэн-Чэн. И кажется, будто время замирает в этот момент. Останавливаются стрелки на часах, настолько Маринетт ждет ответа. Она одновременно и хочет, и боится узнать его. — Скорее страшно, родная. Тяжело оставлять своих близких одних, уходить, осознавая, что не вернешься, — дрожащим голосом отвечает Сабина, подсаживаясь к дочери и стискивая ее в объятиях. — А если человек не хочет уходить? Если у него еще остались дела, если он не может покинуть этот мир? — Я не знаю, Мари. Просто не знаю. А Дюпэн-Чэн, кажется, начинает догадываться.* * *
Маринетт чувствует, как захлебывается в собственной рвоте, не в силах подняться с кровати. Кости ломит в агонии, слабых мышц словно бы и нет, а руки трясутся, как у наркомана в период ломки. За окном бьет набатом гром, предвещая скорую беду. Адриан Агрест слышит шум на втором этаже частного, временно снятого дома и спешит наверх. Старушки-ступеньки поскрипывают, кряхтят под ногами, темные и влажные после недавней уборки. Маринетт, словно труп, причем изрядно пролежавший в земле, но Адриан несет ее на руках в ванную комнату, будто принцессу, фарфоровую фею с волосами, едва достающими до кончиков ушей и небесно-голубыми глазами волшебного цвета, вселяющего непоколебимую надежду и веру в сказку. Маринетт не верит в сказки и глупое чудо, считая, что они — лишняя трата времени и пустые надежды. А Адриан верит. Иногда. — Что ты делаешь? — голос звучит неестественно тихо, надломленно и хрипло, словно ото сна. И Маринетт почему-то хочется верить, что это действительно сон. — Пытаюсь дозвониться в скорую, — раздраженно отвечает Агрест, когда Маринетт пытается сесть на край чугунной ванны. — Нет, — испуганно шепчет она. Маринетт помнит, как в презрительно белой палате ее брезгливо осматривала медсестра, а врач уродливыми синими чернилами криво прописывал в ее карточке страшный диагноз «Анорексия». Как отсаживались как можно дальше от нее отвратительно-милые кукольные девочки, попавшие сюда практически случайно. Они боялись даже дышать рядом с ней, словно Маринетт заразная. — Не надо, пожалуйста, — она в приступе паники хватается за руку Агреста слабыми пальцами, чуть ли не падая. — Я хочу… ну, чтобы это произошло дома, с тобой и без жуткой стерильной палаты. Маринетт боится слова «смерть». Словно, если она его произнесет, надежда иссякнет. Будто она самостоятельно подпишет себе приговор. — Хорошо, — вздыхает Адриан, отчаянно впиваясь ладонями в растрепанные светлые волосы. Маринетт чувствует крепкие объятия, прикрывает глаза, чувствуя, как звуки и картинки смешиваются. Она перестает ощущать теплые ладони на своей спине, мир рассыпается перед глазами мириадами звезд и эмоций. Лицо обдувает морозным воздухом, словно небольшое окно ванной комнаты распахнулось. Маринетт не чувствует больше совершенно ничего. Дюпэн-Чэн открывает глаза и первые несколько секунд хочет громко возмутиться. Адриан, — ее Адриан, — крепко обжимается с какой-то тощей брюнеткой, пока ей тут плохо. И вдруг широко распахивает глаза, осознавая, что висит над полом, а Агрест плачет, крепко обнимая ее (уже) мертвое тело. Она умерла. За окном воет бездомная собака.* * *
Полной свободы не бывает у человека до самой его смерти. Всегда существуют рамки, ограничивающие восприятие действительности, ограничивающие возможности действия. Даже если не существует таких законов, человек их выдумывает для себя лично, потому что страсть к мазохизму, к преодолению трудностей у людей в крови. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке — истина, которая въелась в подкорку человеческого сознания. И от которой не получается избавиться даже у самых наивных личностей. Единственно возможная полная свобода для человека — это смерть. Маринетт тоже была такой, и сейчас, глядя на уставшую от жизни мать, ужасающе-грустных друзей и даже Хлою Буржуа, рыдающую на скамейке, ощущает себя свободной. Действительно свободной, и… кажется, даже более живой, чем при жизни. Она может летать над всем миром, глядеть на людей свысока, показывать прохожим языки сверху и спокойно посылать во всем известные дали. У нее больше нет шрамов на запястьях, животе и ногах, нет огромного свитера и выпирающих ребер. Ее самой, кажется, тоже больше нет. Маринетт сквозь крышку гроба глядит на свои худые бледные руки и критично осматривает болезненное лицо. В ее волосы вплели какие-то кристально голубые пластиковые цветы, а гроб обложили такими же, только настоящими. Она сверху видит, как Алья, сотрясаясь рыданиями, хватает Нино за плечи. Маринетт почему-то не может с ними разговаривать. Плохое из нее привидение. В ее честь говорят красивую речь, а Дюпэн-Чэн лишь горько и презрительно смеется, вспоминая насмешки и косые взгляды в коллеже. Ветер шелестит, играясь с последними листьями стремительно редеющих деревьев. Изредка его тихую песню нарушают судорожные всхлипы. Маринетт прислушивается к мелодичным завываниям осеннего ветра, скользя над головами своих гостей неведомой птицей в белом оперении. Она вдруг слышит непозволительно громкие шаги, нарушающие скорбящие мотивы. Родная, грустно-поникшая золотистая макушка виднеется среди пустых и ненужных людей. Адриан Агрест ступает по осенним листьям, безжалостно ломая их хрупкие позвоночники с тихим хрустом, подходит к ее закрытому черной крышкой гробу и кладет поверх него до боли знакомую черную маску в кроваво-красный мелкий горошек. От него пахнет родным смешением ароматов, — дымом и медом, — и Маринетт улыбается, стирая бестелесными ладонями хрупкие слезы. — Спасибо тебе. Ты была лучшим человеком, моя Леди. Она знает, привидения не могут плакать. Маринетт — какое-то неправильное привидение.* * *
Солнце заходит за горизонт, в последний раз одаривая парижан теплыми весенними лучами сквозь окна домов. Маринетт купается в них, с удовольствием рассматривает свои искрящиеся практически прозрачные руки и деловито закидывает ногу на ногу, глядя на чрезмерно серьезную Хлою Буржуа. — Ким, я хочу сдохнуть, — устало шепчет она однокласснику, падая в кресло. У нее глаза красные и боль в каждом движении. — О, поверь, я тоже хочу, чтоб ты сдохла, — фыркает Маринетт, рассматривая своих печальных одноклассников. — Все будет хорошо, — Ким крепко обнимает Буржуа, а Сабрина рядом в очередной раз всхлипывает, поправляя длинную черную юбку. На похоронах тоже существует свой дресс-код. — Ни черта подобного, — едко комментирует сцену Маринетт, фыркая. Ей почему-то хочется смеяться над тем, что даже Хлоя Буржуа, — та, по чьей вине Дюпэн-Чэн начала худеть, — не осталась равнодушна к ее смерти. — Вы жалкие, — шепчет Маринетт, утирая слезы горечи и обиды. — Жалкие. Сложно быть призраком.* * *
Снежинки кружатся в платиново-сером небе, сверкая и искрясь в уютно-желтом свете фонарей, едва виднеющихся среди миллионов маленьких ледяных красавиц, танцующих по ветру свой волшебный танец. К счастью, Маринетт не чувствует холода. Она не чувствует совершенно ничего, кроме боли и остаточной любви к родным и близким людям. Маринетт знает, что может приходить к ним во снах, и первое время так и делает. Разговаривает о загробной жизни с Альей, шутит и играет в видеоигры с Нино, и с Адрианом… С Адрианом она просто молча сидит, уткнувшись носом ему в плечо и вдыхая родной запах дыма с медом. Но, чем чаще она приходит к друзьям и родителям, тем отчетливее понимает — так нельзя. Тихий, но верный голос в голове нашептывает, что родных нужно отпустить, дать им возможность жить своей жизнью. И Маринетт почему-то кажется, что прав этот голос. У Адриана появляется новая знакомая — русоволосая Женевьева с кристально-чистыми, по-детски любопытными дымчато-серыми глазами. Она помогает Агресту свыкнуться с мыслью, что Маринетт уже нет. Вернее, рядом с ним ее нет. Ведь вот она, издалека наблюдает за ним, по ночам прикасаясь к его щекам бестелесной рукой. А днем рядом с ним Женевьева буквально все двенадцать часов. Маринетт любит наблюдать за ними, представляя себя на месте Евы, как любит называть ее Агрест. И она точно понимает, что так нельзя. Дюпэн-Чэн однажды замечает, как после очередного вечера общения, где Женевьева опять пыталась успокоить Адриана и заставить жить дальше, она тянется к губам ее Адриана, начинает мягко целовать, а ее Адриан отвечает. С каким-то мазохизмом Маринетт смотрит на это действо, замечая, что Ева не настолько худая, как она, у нее не выпирают кости и нет шрамов на запястьях. Она не любит запах дыма и горящие здания, она не режет вены. Она, наверное, лучше, чем Дюпэн-Чэн. Маринетт знает, что если отпустит их, — родителей, Алью с Нино и Адриана, — она растворится в воздухе, исчезнет, ведь в этом мире ее держать ничего больше не будет. Она смотрит на Адриана, понимая, что уже не имеет права звать его своим. Ее рядом с ним больше нет в те моменты, когда ему плохо, грустно или больно. Когда он нуждается в ней. — Маринетт, — со стоном отчаяния и боли произносит Адриан сквозь поцелуй, впиваясь в плечи Женевьевы с невиданной силой. Маринетт знает, что если отпустит их всех наконец, она исчезнет, но вместе с тем закончатся и их страдания. Она подлетает к Агресту, с безумными глазами отшатнувшемуся от Евы. После чего крепко обнимает за плечи холодными, прозрачными руками и мягко одаривает ледяным поцелуем в щеку, успокаивая, своего возмужавшего, навсегда изменившегося Адриана Агреста, своего любимого Поджигателя, Ша Нуара. — Прощай, — ее шепот теряется в шуме заунывного ветра, несущего стайки снежинок и предвещающего скорую метель. Маринетт в последний раз касается призрачной ладошкой до боли родной щеки. И отпускает.4.08.2016 Елизоньке, моему Маленькому-Дракончику-Никто, Ире Г. (Свит) и Братству Чая. Всем счастья. Дорожите каждой секундой своей жизни.