Crucify ("Во искупление грехов")

Густые клубы дыма окутывали внутренне убранство вигвама. Вождь Массава позвал Саске раскурить трубку мира — священный для любого индейца обряд, отказаться от которого все равно что нанести оскорбление. Саске это знал. Он и Массава находились в шатре уже долгое время, передавая по очереди трубку и выдыхая дым. Вождь хорошо говорил на всеобщем языке, поэтому разговаривать они могли без толмачей. Они долго беседовали о разных предметах: о южных колониях, о факториях на севере, о враждующих племенах, об изобилии лосей в эту пору и о земных божествах, с которыми нелегко поладить. Сделав затяжку, Массава произнес своим глухим рокочущим голосом: — Прав ли ты, уходя в незнакомые земли так скоро, не задобрив земных богов дарами? Сумеешь ли привлечь их на свою сторону? Эти пространные и в то же время до смешного простые размышления нравились Саске. В отличие от бесед с Орочимару, каге и даже с Какаши здесь Саске мог не скрывать свои истинные стремления и желания, с осторожностью подбирая слова. Этот старый индеец, в длинных седых волосах которого были вплетены лапки рыжей лисицы, казалось, видел чужие души насквозь, словно великие духи природы в самом деле показывали ему узость и ограниченность белых людей с их низменными желаниями и алчностью. Но в Саске Массава видел искреннее стремление добиться процветания этой земли, на которой он оказался не по своей воле. В спокойном прямом взгляде этого чужака вождь чувствовал давнюю боль утраты своего «племени» — ту боль, что знакома самому Массаве, боль вырезанных и изничтоженных поколений могикан, алгонкинов, поплатившихся за свое доверие к первым завоевателям запада. Некогда самобытный уклад жизни всей их расы были разбит на небольшие племена, разбросанные по бесконечным лесам и озерам. Саске говорил о своем желании сделать этот край независимым, дать возможность жить всем этим людям разных народов и вероисповеданий согласно своих обычаев, жить, не подавляя друг друга и не разжигая ненависти. И если для этого ему придется уйти в самую гущу лесов, пережить наступающие холода и найти общий язык со свирепыми ирокезами, что порой вырезали подчистую то или иное поселение, собирая кровавую жатву из скальпов как белых людей, так и индейцев других племен, — Саске готов сделать это. Каждый, кто знал Саске в Конохе, удивился бы с каким жаром и убеждением произносил он эти слова. Когда несколько лет назад в разгар войны он заявил о своем желании возглавить деревню Листа, вопреки всеобщему осуждению и недоверию, — уже тогда Саске думал о всем этом. О том, как тщетны мечты Наруто добиться мирной жизни в деревне, чье существование и деятельность поставлены на войны и воспитание будущих наемников. Как глупо думать, что подчинение Листа дайме и его приказам позволит существовать в деревне разным общинам, и лишь вопрос времени кровь чьего клана окрасит землю. Саске смирился с таким положением вещей. В Конохе, где каждый мог думать лишь о возвышении собственного клана, где старейшины в страхе потерять свое влияние и место в совете выслуживались перед дайме и позволяя Листу все больше и больше зависеть от воли Лорда, больше не могло быть месту мечтам о свободной земле. Саске формально оставался в Конохе, послушно выполняя самые сложные и противоречивые задания старейшин, запретив себе думать о прежних побуждениях вернуться и что-либо изменить. Уйти? Навсегда бросить землю своих предков, край, где находятся могилы родителей, бросить деревню, которую его брат завещал защищать ему? Он ушел бы, оставил без сильных сожалений по прошлому эти места. Но здесь были Наруто и Сакура. Наруто, которому судьбой было предрешено взять на себя этот неблагодарный груз ответственности за деревню, Наруто, чей жизнерадостности и вере в людей пришлось столкнуться с прогнившим насквозь устройством их мира. Саске видел, как с каждой новой встречей Наруто замыкался в себе и уже не так уверенно заявлял, что сможет защитить Коноху и ее жителей. Ведь вовсе не от войн и нападений нужна была защита. А от алчности и малодушия людей, от кланов, перетягивающих на себя общественное положение в ущерб интересам деревни. Обезглавленные в последней войне Яманака, Нара, Акимичи вынуждали своих молодых лидеров вгрызаться в верхушку коноховской элиты. Рядом с ними Инузука и Абураме не желали оставаться на вторых ролях и отправляли своих людей в столицу, понимая, что ныне не хокаге, но дайме мог вручить им «ключи от королевства». И Хьюги, чьи амбиции намного превосходили их нынешние возможности — лишившись на войне Неджи и других подающих надежды воинов, Хьюги стояли на пороге междоусобицы, где наследие главное ветви клана оказывалось в руках слабой и неуверенной женщины. Будь Неджи жив, побочная ветвь давно бы совершило переворот. Но клан, в котором престарелый отец Хинаты и Ханаби еще пытался удержаться у власти, терзали изнутри распри и невозможность выбрать нужного им лидера, в силе и власти которого никто не сомневался бы. И этот ведьмин котел побуждал в Наруто если не черствость души, но некую отстраненность от чужих проблем. Оттого Наруто нуждался в присутствии Саске хоть изредка, видя в Учихе некий оплот постоянства в своей жизни, видя в друге тень той свободы, к которой Узумаки вход был отныне заказан. С Сакурой было иначе. Она всегда была готова уйти с ним, до конца не осознавая, чего может лишиться в своей жизни. И щадя ее чувства, Саске возвращался каждый раз, возвращался к ней, не признаваясь самому себе как много давали ему самому эти редкие свидания. В глубине души Саске был рад, что Сакура не принадлежит к клановым семьям. Ее помыслы и желания не зависели от воли ее семьи, ее поступки были продиктованы лишь ее собственными желаниями и чувствами. И она олицетворяла собой ту свободу и независимость от чужого вмешательства, что была недоступна ему самому. Хоть Саске и отрицал это, но принадлежность к клану Учиха обязывала к фамильной гордости и соответствующим поступкам. Когда Саске узнал, что Сакура занялась организацией детского госпиталя, он не мог не испытать чувство гордости за нее. В их мире, где в самом разгаре был очередной передел власти, Сакура смогла сохранить в своем сердце нежность и любовь к детям, к которым всегда испытывала привязанность. И мысли о честолюбии и стремлении к власти, которое Саске мог заподозрить в Сакуре при ее близости к Пятой хокаге, сменили уважение и благодарность за то, что Сакура сохранила в себе тот трепетный образ маленькой девочки, которую он когда-то держал за руку. Саске уходил на миссии по приказу хокаге — но возвращался из-за желания вновь почувствовать по-матерински теплые объятия Сакуры. Оттого так эгоистично с его стороны было вынудить ее уйти с ним, уплыть за океан и бросить привычную жизнь, семью и госпиталь, которому она отдавала всю себя. Имел ли он сейчас право заставить Сакуру следовать за ним вглубь континента, пережить суровую зиму в диких краях, еще более диких, чем это прибрежное поселение Ниджиногакуре, где уже есть надежные дома и деревянная ограда от нападений диких зверей и враждебных набегов индейцев? Лучше бы ей остаться здесь до весны, под защитой местного караула и теплых стен. Саске не произносил этого вслух, но Массава сам заговорил о женщине с волосами цвета утренней зари. — Почему ты хочешь покинуть эту женщину? — вождь, казалось, прочел мысли, терзающие Саске, — она не ослабит тебя, не заставит повернуть назад, ибо она сама та сила, что влечет за собой других. В ее сердце горит огонь приветливости, у которого сможет отдохнуть усталый воин. Саске усмехнулся той ироничной едва заметной улыбкой, что он украдкой всегда адресовал Сакуре. — Не обманула ли тебя, вождь, ее приветливость. От этой женщины терпели поражение многие противники, ее кроткая внешность не вяжется с яростью в бою. — А я разве сказал, что для врагов у нее не найдется острых когтей? Но она твоя женщина, тебе ее бояться нечего. Как и нечего отдалять ее от себя. Чтобы ни произошло, она будет верна тебе.

***

Саске возвращался к форту в ночной темноте, быстро шагая в развевающемся на ветру плаще. Он расстался с Массавой как с добрым другом, как с надежным союзником, сумевшим пробудить в Саске те мысли и желания, что, казалось, были надежно похоронены в глубине сердца. Саске чувствовал в себе силы и жажду воплотить свою безумную мечту в реальность, здесь, на этой земле, не оскверненной пролитой кровью его семьи. И Массава дал ему уверенность в том, что он имеет право на Сакуру, на ее душу и тело, также как он сам принадлежал Сакуре. Это было больше, чем обещанная помощь в будущем походе в верховья горных рек, больше, чем ожидания Феликса получить золото в горах. В этот вечер Саске получил уверенность, что его искупление и искупление его семьи может пройти здесь. Когда Саске поднялся наверх в комнату в деревянном форте, возле изголовья кровати горела свеча. Сакура, что сейчас спала под меховым одеялом, должно быть, ждала его прихода. Расслабленное лицо хранило на себе легкую вуаль тех забот, что ложились на плечи Сакуры с моменты их прибытия сюда — как и в Конохе Сакура приняла на себя ответственность за людей, за их здоровье и жизнь, вовсе не стремясь подчинить их себе. Длинные ресницы отбрасывали тени на ее скулы, придавая томное выражение женскому лицу. Не желая ее разбудить, Саске осторожно лег рядом с Сакурой. «она твоя женщина» Сколько граней было в этих словах, сколько страстей и сожалений скрывалось за ними! За бурную и быстро прошедшую юность они оба сейчас расплачивались неспособностью жить как обычные люди, как обычные возлюбленные, открыто показывая чувства всему миру. О прожитом Саске не жалел, даже в самые тяжкие для него периоды. К своей жизни и событиям в ней Саске научился относиться к философским спокойствием. Теперь его мало что могло заставить потерять голову и пойти по пути ярости и гнева. Но Сакура… Она была иной. Боль разбитого сердца, тревога за жизнь возлюбленного и выбор, что Сакура сделала в стране Железа, пошатнули ее уверенность в себе, ее желание оголять свои чувства перед кем бы то ни было. И теперь лишь на другом конце света им обоим суждено сбросить с себя оковы прежней недоверчивости. Будет нелегко.