Not tomorrow, not today

Постоянную работу Генри так и не получил, впрочем, ему всегда с поисками помогал его сосед-художник, по достоинству оценивший многочисленные труды молодого творца. И было сложно сказать, что Генри подобное положение вещей расстраивало хоть в какой-то мере. По крайней мере, с тех пор, как он поселился в этой квартире, подавляющее большинство его горестей и переживаний, забивавших нос, глаза и уши, мешающих жить и наслаждаться жизнью, отошло на задний план, сделавшись блёклыми, как лес в тумане. Именно воспоминания об образе тонущих в серебристой дымке деревьев донимал Генри долгими вечерами, не обременёнными работой, домашними делами или ещё чем бы то ни было. Молодой человек успел обзавестись новыми знакомыми, но никого из них он не осмелился бы назвать другом, уж тем более рассказывать им о своих проблемах, носящих характер иррациональный, а значит, они не могли быть чем-то действительно интересным. Но Генри смог найти для себя отдушину в виде небольшой фотографии, которая была им же обнаружена в квартире без малого два года назад. Время для Таунсенда стало условностью, на которую он вскоре и вовсе перестал обращать внимание. Его тянула к себе эта старая фотография, не имеющая на первый взгляд никакой ценности. Так и было, но только не для Генри. Каждый раз, когда бумажный поистрепавшийся прямоугольник оказывался в его руках, он испытывал чувство, что ещё немного, и он вспомнит что-то важное, то, что живёт на периферии разума и нет-нет, да и даст о себе знать, как боль от старых, давно затянувшихся ран. Именно поэтому он ставил фотографию перед собой на небольшой журнальный столик, сначала неотрывно глядел на неё, осознавая всю комичность ситуации, неловко начинал свой монолог, а спустя какое-то время его было уже не остановить. Слова, которые он всегда держал под тысячью замков и цепей, вырывались из своего заточения в пределах этой комнаты. Тут Генри обретал свободу, невзирая на то, что со стороны могло показаться, будто парень самолично запирает себя в клетке одинокого затворничества. Призрак всегда стоит напротив Генри, когда он говорит с клочком бумаги, на котором был изображён шестнадцатилетний Уолтер Салливан. Ему бы хотелось, чтобы он хотя бы раз поднял взгляд прямо на него, но парень был удивительно твердолобым. Впрочем, его было сложно в этом винить, он понятия не имеет, что происходило в этой комнате и чьи глаза неустанно наблюдают за ним, кто подлетает к дверному глазку, едва жилец покинет квартиру, и ждёт, ждёт, ждёт. Призрак посвящает все свои мысли возвращению Генри Таунсенда и тому, что он ему скажет, на что он не получит ответа. И всё для того, чтобы не слышать этого воя множества не упокоенных душ, чтобы вытеснить зов этих стен, жаждавших кровопролития, страданий, жертвы. Уолтеру было глубоко плевать на этих четырёх бедолаг, которые окажутся под тенью выбора самого убийцы. Уолтер вздрагивал от одной только мысли, что Ей нужна душа того, что живёт сейчас здесь. По этому поводу Салливан пережил весь спектр эмоций и, кажется, уже пошёл по четвёртому кругу. С каждым днём зов Матери становился всё громче и несноснее, он причинял боль, рвал душу на куски. Одна часть естества Уолтера отвергала желания другой и наоборот. В одном создании не могли ужиться жажда убийства и непреодолимая тяга к жертве. Уолтер злился на Генри за то, что его угораздило вернуться в этот проклятый город и попасть именно в эту квартиру. Уолтер ненавидел Мать за то, что она заставляет его делать. Уолтер злился на самого себя за то, что лишил себя права выбирать, когда вгонял в свою шею алюминиевый острый конец тюремной ложки. Мама, его любимая Мама была так близко… Но Генри был ближе. Намного. Он был с ним с самого начала, не бесплотный дух детского воображения, а настоящий, осязаемый, не требующий жертв. Уолтер злился на Генри ещё и за то, что он проявлял столько внимания крупицам своих воспоминаний, которые никак не могли сложиться в единую картину. Это причиняло тянущую боль, следующую параллельно с невозможной теплотой, воскресающей в мёртвом сердце каждый раз, когда Генри разговаривал с отпечатком давно забытых дней. Салливан поклялся, что изберёт Получателем Мудрости первого же человека, кто поселится в квартире после Шрайбера. Сейчас он искренне жалел, что мир духов – не то место, где можно бросать слова на ветер. Квартира хотела именно его, Генри Таунсенда, и Уолтер ничего не мог изменить, зная, что Она теперь его не отпустит, даже если сам призрак постарается сделать всё, чтобы парень уехал отсюда и больше никогда не возвращался. Что там действует на смертных: хлопающие двери, мигающие лампочки, вещи, летающие по комнате? Всё это Уолтер мог устроить, но знал, что едва Генри ступит за порог с мыслью покинуть это место раз и навсегда, как его перекинет в развращённые миры, построенные на отчаянии и боли маленького мальчика, слишком нуждавшегося в защите от жестокой реальности. Мать теряла терпение, а Уолтер не мог позволить себе расстраивать её. Едва Генри уснул, как Уолтер принялся за работу. Комната должна быть герметичной, чтобы ни сам Генри не смог выбраться, ни к нему ничто не пробралось извне. Хотя бы первое время, пока призрак не сможет что-то придумать, как помочь застрявшему в этой фантасмогоричной передряге Генри. Цепь, одна за другой, окутали вход, подобно кокону или жуткой паутине с картины художника-сюрреалиста. Уолтер знал, как Генри ненавидит все вещи, которые как-то его стесняли и лишали свободы, попади он в мир Сайлент Хилла, тот наверняка бы был заполнен только цепями да клетками под давлением потаённых страхов молодого человека. Но другого выхода из ситуации Салливан не видел. Весь конструктив образа завершила надпись кровью по белой краске «Не выходи наружу! Уолтер». Призрак не смог противиться своему эгоистическому желанию напомнить Генри о себе, чтобы хоть кто-то помнил его не как жестокого маньяка, а как товарища, друга или кого-то более значимого. Едва он закончил работу над безопасностью комнаты, как голову начала разрывать зверская боль. Словно мозг крюками рвали на две части… Спустя несколько мгновений боль перекинулась на всё остальное естество Уолтера, кромсая затупившимися нервными ножницами. Две крайности не прижились в одной сущности. Салливан ясно понимал это и ощущал, как чётко и ясно раскладывается безумное смешение эмоций внутри него. Любовь от ненависти, доверие от подозрительности, жажда тепла от необузданной, ничем не продиктованной жестокости. Воспоминания о счастливых днях, проведённых с Генри, отдалялись от образов порубленных в фарш человеческих тел, созерцание которых доставляло Уолтеру определённое извращённое удовлетворение. Он слишком долго сносил отношение к себе как к куску дерьма, чтобы так просто забыть и пойти на поводу у своих старых привязанностей. Убийца сам не заметил, как оказался в дверях комнаты, где на кровати метался Генри, видящий какой-то только ему известный кошмар. Уолтер зверел, глядя на это беспомощное создание, настолько хрупкое, что стоило чуть сильнее сжать пальцы, и крошево из его шейных позвонков, плавающее в густой пузырящейся крови вместе с кусками мяса, покроет собой подушку, он ощущал желание уничтожить, искалечить, поглотить. И всё бы закончилось прямо здесь и сейчас, если бы не яркие, ослепляющие кадры из прошедших дней, выдавливающих горечь и тягу быть как можно ближе к этому человеку, всячески оберегать от боли и заботиться. Ещё никогда этот чувственный контраст не был так мучителен и ощутим, ещё никогда взрослого убийцу не побеждал мальчик, привязавшийся к единственному на всём белом свете человеку. Уолтер, издав задушенный вой, упал на четвереньки, чувствуя, что истекает кровью. Из его спины что-то лезло наружу, что-то довольно крупное, и оно уносило то доброе, что у него осталось, наглым образом отнимало. Салливан кое-как сбросил с себя плащ, ощущая, как тот начинает топорщиться от лезущего наружу нечто, и неровным шагом доковылял до кровати, на которой замер Генри, улёгшись на бок лицом к окну. Скуля и ноя, Уолтер забрался на кровать и, на этот раз не боясь разбудить Генри, прижался к нему, крепко обнимая, впиваясь ногтями ему в грудь, как утопающий за обломок разбившегося о рифы корабля. Сдерживая в себе порывы перевернуть тело на спину и сомкнуть пальцы на шее, ощутить, как агонически дёргается под ладонями кадык, Уолтер осторожно прикоснулся губами к затылку Генри. - Убей. Генри резко подскочил на кровати, уверенный в том, что сзади кто-то лежит и обнимает его настолько крепко, что это мешало нормально дышать. Но стоит ли говорить, что в комнате он был совсем один? Наутро он обнаружил на своей груди мелкие, но болезненные царапины. А ещё перекрывшие выход из квартиры цепи. Ужас и безмолвие завладели сердцем Генри Таунсенда. Именно этот образ мучил его всю предыдущую ночь в кошмарных снах.