Вандейские драбблы

Когда Шарль, неожиданно прервав объятия, отстранился, Стоффле посмотрел на него с недоумением. За те несколько недель, что прошли с того дня, когда они впервые разделили постель, Лихтенхайм как будто свыкся со своим новым положением и перестал проявлять настороженность и опаску, отравлявшие их первые ночи не хуже яда, подмешанного «синими» в ближайшие колодцы. Опять? — Что? — спросил Стоффле. — Что не так? На лице Шарля, впрочем, не читалось боязни, только странная решительность — объяснение ей нашлось тут же, как только Лихтенхайм открыл рот. — Твоя спина, — напряженно сказал он. — Кто сделал это с тобой? Стоффле, не предвидевший этого вопроса, поморщился. Он, не любивший вспоминать свои былые ошибки, и тот далекий день предпочел бы вымести из своей памяти. Обиды на тех, кто исполосовал его спину ударами тяжелой плети, он не чувствовал — они были хорошими солдатами и делали то, что им сказано. Досадовать стоило лишь на то, что он сам не сумел вовремя удержать язык за зубами. — Неважно, — начал он, но Шарль уже стягивал с него рубаху: Стоффле не мог толком понять, зачем он это делает, ведь увиденное едва ли будет ему приятно, но некоторые поступки Лихтенхайма не поддавались никакому разумному объяснению. Почти заставив Стоффле повернуться к себе спиной — тот, охваченный каким-то оцепенелым безразличием, подчинился, когда его настойчиво толкнули в плечо, — Шарль шумно втянул в себя воздух. — Что ты натворил? — Неважно, — повторил Стоффле слегка сердито, невольно возвращаясь мыслями в тот день, когда угодил под раздачу — самого наказания он почти не помнил, до того боль затуманила все в его голове, но мерзкое, неотступное ощущение собственной беспомощности, особенно сильное в несколько последующих дней, когда он, будучи не в силах даже пошевелиться, лежал на койке в госпитале, намертво вплавилось в его память. Сейчас оно вернулось к нему во всей своей полноте, и он остро пожалел, что позволил Лихтенхайму себя раздеть — стоило остановить его, прикрикнуть, если бы он настаивал... — Ужасно, — произнес Шарль с отвращением, и Стоффле успел вздрогнуть, прежде чем тот продолжил, — ужасно так обращаться с людьми. Я всегда был против этого, и... — Оставь, — сказал ему Стоффле. — Я заслужил. — Я не верю, — ответил Лихтенхайм и вдруг ласково коснулся иссеченного плеча. Его пальцы обжигали не меньше, чем когда-то — удары, но, в отличие от них, несли не оглушающую боль, а мягкое, растекающееся по телу тепло, до того непривычное, что перед ним могли померкнуть удары тысяч и тысяч плетей. Оно тоже делало Стоффле беспомощным, но совсем по-другому; ради этого сладкого, опьяняющего ощущения он бы безропотно согласился еще раз подставить спину, даже если бы для этого нужно было надерзить самому королю. — Я не верю, — повторил Лихтенхайм тише. Желание спорить, доказывая свою правоту, истаяло, особенно когда за осторожными поглаживаниями последовало прикосновение сухих, горячих губ, и Стоффле застыл, позволяя себе плавиться изнутри и чувствуя, как уголки его рта дрожат в давно забытой им счастливой полуулыбке.