Снилось мне

Когда ночью Литва начинает звать его по имени, Беларусь поворачивается к нему спиной, крепко зажмуривает глаза и притворяется, что не слышит. Иногда он жалеет, что не может уснуть раньше трёх часов – старая привычка, оставшаяся ещё с того времени после Второй Мировой, когда Ольга целыми днями пропадала у себя, стараясь хоть как-то отладить свой пошатнувшийся маленький мир, а за Иваном, разбитым и беспомощным, приходилось смотреть ему. Беларусь надолго запомнил то жутковато-сладкое чувство, появлявшееся, когда он помогал брату мыться, одеваться, когда он сам кормил его и менял очередные загноившиеся бинты на слабых, неподвижных руках и ногах – чувство угнетённой, раздавленной, но не сломленной чужой силы. Иногда он пытается вспомнить это ощущение, как-то возродить его, ловя взгляд России во время их редких встреч, ненароком касаясь его плеча, в порыве полузабытой нежности отбрасывая густые волосы с высокого белого лба. Иногда ему кажется, что вот, сейчас Иван посмотрит ему в глаза, сожмёт его руку в своей и улыбнётся так, как не улыбался уже очень давно – без тени угрозы или презрения, светло, тепло и ласково, как тогда, когда они были ещё детьми, ни на минуту не расстающимися друг с другом. Иногда Беларусь думает, что если бы в одну бессонную ночь Иван, задыхающийся в жару и бреду, назвал его имя – он никогда не посмел бы оставить Россию, добровольно или вынужденно, оставаясь рядом с братом и защищая его. Но рядом с ним лежит всё тот же Торис, безвольно раскинувшийся среди мокрых от собственного пота простыней, и настойчиво шепчет его имя. Беларусь закрывает глаза и медленно считает до ста. По утрам Торис ничего не вспоминает, ведя себя, как прежде – ласково и осторожно. В такие моменты Беларусь не может не злиться – он сильная и независимая страна, достаточно взрослая, чтобы постоять за себя, а то, что он оказался в доме Литвы на ничтожных правах (что хозяин всеми силами пытается скрыть, пусть и не очень удачно) – случайное стечение обстоятельств, «шутка Бога», как любил повторять Франсис после очередного своего поражения на поле брани. (Франция тянется за ленивым поцелуем, Россия медленно склоняется к его лицу, Беларусь за дверью сжимает кулаки и вполголоса начинает обратный отсчёт). - Ты не мог бы ночью потише себя вести? – спрашивает Беларусь. Торис испуганно дёргается и недоверчиво смотрит на него, как будто в первый раз видит, - так происходит всегда, когда Беларусь сам, первый, обращается к нему. - Я не… - Ты не затыкаешься, - сообщает Беларусь. – Зовёшь кого-то до самого утра. Раз уж мы в одной кровати спим, прими это к сведению. Он с легким звоном фарфора и в ушах ставит кружку на стол и идёт к двери, как вдруг Литва робко интересуется: - А… кого я зову? - Почём мне знать. Мнимое незнание обычно срабатывает не хуже лжи, а иногда даже и лучше. - Николай, - чуть слышно произносит Торис, и Беларусь еще никогда не ненавидел так сильно своё человеческое имя, как сейчас. Литва, несмотря на немаленький возраст, в этот момент кажется совсем ребёнком. Приоткрытые в немой просьбе губы, дрожащие ресницы, синеватые веки – в предутреннем свете его лицо бледно и страдальчески напряжено, будто бы он пытается что-то сказать, зачем-то крикнуть или даже заплакать – но никак не может прервать эту муку, свой тревожный и чуткий сон. - Николай, - снова зовет он, уже громче. "Не обращай внимания", - думает Беларусь. Совсем скоро окончательно рассветет, и он сможет уйти отсюда, из этой так и не согревшейся за ночь постели, из этой комнаты, где сами стены напоминают о голосе Литвы, его хриплом шёпоте и разметавшихся в сонной горячке волосах. Вот только из этого дома, где он ненавидит не только самого хозяина, но и каждый тёмный угол или скрипящую дверь, ему выбраться не удастся. Торис протяжно всхлипывает. (Франция игриво целует Ивана в шею и откуда-то знакомым жестом кладёт руку ему на поясницу). Беларусь хватает подушку и накрывает ею это по-детски беспомощное, жалобное лицо. Первые несколько секунд Литва лежит неподвижно, потом начинает слабо дёргаться, а после вновь затихает. Неожиданно Беларусь пронзает суеверный ужас: «А вдруг и правда помер?» Он отбрасывает подушку в сторону и пристально вглядывается в неподвижное белое лицо. Литва делает прерывистый вдох, а Беларусь почему-то чувствует небывалое облегчение. Да, целое государство не убьёшь, сгоряча попытавшись задушить, но всё же, всё же… Темноту комнаты пронзает первый солнечный луч, и Беларусь, неслышно одевшись, на цыпочках крадётся к приоткрытой двери. Где-то в глубине души он жалеет, что не окончил начатое. Оказывается, чтобы пересмотреть свое отношение к человеку, надо всего лишь попытаться его убить. Беларусь часто старается убедить себя в том, что он имеет все поводы, чтобы ненавидеть Литву, что он уже давно перерос то время, когда мог безропотно прощать, что он больше не тот мальчик, который грел постель Польши по ночам – а иногда, по милости последнего, оказывался и в кровати Лоринайтиса. (- Я люблю тебя, я так люблю тебя, - шепчет Торис, и целует, так ласково, и незаметно подчиняет себе, и берёт его, как взял бы любую человеческую женщину, а Беларусь, чьё имя уже давно перестало существовать, закрывает глаза, представляя над собой того, чьё имя с детства не приносило ему ничего, кроме боли. Торис целует его плотно сжатые губы, его глаза, лоб, щёки, входит сильнее, чем прежде, и просит: - Николай, посмотри на меня. Посмотри. Посмотри на меня, я так люблю тебя. Я люблю тебя). - Давай поиграем во что-нибудь. Литва недоумённо смотрит на него из-за своей книги. - Во что? - Не знаю, - пожимает плечами Беларусь. – Можешь сам выбрать. Итальянское вино пьянит, опьяняет незаметно – просто в какую-то минуту ты начинаешь противоестественно любить весь мир. - Это было давно, - начинает Беларусь, но внезапно закашливается, Торис тянется, чтобы похлопать его по спине, но он махает рукой – мол, все в порядке. Потом продолжает: - Это было, ещё когда мы все… жили вместе. - Во времена СССР? – осторожно спрашивает Лоринайтис. - Да. Я тогда пошёл к Ива… к России по каким-то делам, точно не скажу уже, по каким именно, - Беларусь усмехается и обводит пальцем стеклянные грани стакана. – С ума сойти… всё помню, а это из головы вылетело. Литва вежливо молчит. От него вообще так и веет этой вежливостью – врождённой ли, привитой насильно, кто знает. - В общем, подхожу я к двери, и слышу… пожалуй, стон, жалобный такой, Ва… Россия так стонал, когда я ему раны в войну промывал. Я, конечно, уже хотел зайти – мало ли что – как вдруг слышу: кто-то на французском говорит. Ну, как «кто-то»… Бонфуа это был, разумеется, просто я от волнения вообще мало что соображал. Наверное, я уже тогда что-то понял – в смысле, они же и до Наполеона какие-то дела имели… подобного рода. Но я заходить не стал, а заглянул в глазок - Ваня когда-то такой приказал сделать, его на первый взгляд и не видно, но он есть. Жучков-то везде искать будут, но никому же не придёт в голову, чтобы сам Россия в дырочку подглядывал, - Беларусь невольно усмехнулся. – О чём я… да, заглядываю я туда, а они там… трахаются. Он замолкает, уронив голову. Беларусь не знает, зачем он рассказывает это Литве – зачем он вообще рассказывает это кому-то, поклявшись самому себе – ещё тогда – что никто в целом мире не узнает о том происшествии. Трое для одной тайны – и так слишком много. - Я тогда со всех ног умчался просто. Причём даже не злился… сначала, по крайней мере. Мне казалось, я напутал что-то. Не так понял, хотя как можно это неправильно понять… а когда мы все вместе обедали, они оба такие невозмутимые сидели, я уже решил, что и впрямь всё выдумал. Целую неделю жил спокойно… а потом я к нему один раз убираться пришёл и в корзине для мусора нашёл записку… на французском. Я на их языке мало что знаю, но общий смысл уловить могу. И в том письме было написано что-то вроде… про благодарность, неземное наслаждение – ну, в духе Франции всё. А в конце он… он над нами смеялся, над всеми нами – не только надо мной или там над Украиной – над всеми странами… мол, мы такие слепцы и недотёпы, раз не видим их любви прямо под нашим носом… я эту записку сжёг потом, так вся комната его духами погаными провоняла… а больше я их вместе и не видел. Вот. Он не хочет или боится смотреть в глаза Литве. Слишком страшно было бы увидеть там сочувствие или, хуже того, жалость. Сделав над собой усилие, Беларусь продолжает: - Так вот, я с тех пор их… вижу. В смысле, иногда, особенно когда я… с кем-то, в смысле, не один. Во мне тогда такая ненависть просыпается… убивать готов просто. Не знаю, наверное, большую часть этих сцен я сам себе нафантазировал, ведь не так и долго я тогда на них смотрел… но мне не легче от этого почему-то. Он снова останавливается, продолжать не хочется – да и что ещё он может сказать? За сбивчивостью его слов их смысл незаметно ускользает – не найдёшь, не поймаешь. Беларусь всё ещё молчит, как вдруг Литва – Торис – перегибается через стол и наполняет его стакан заново, до краёв. Переступив через себя, Беларусь смотрит на него – Лоринайтис необычно серьёзен, бледные губы крепко сжаты, а во взгляде нет ни тени насмешки или презрения. - Ты справишься, - говорит Литва. – Мы справимся. И я готов помочь. - Никола-а-а-а-й, - жарко шепчет Торис, выгибая спину и комкая в руках тонкое одеяло. «К чёрту», - думает Беларусь, пытаясь в темноте нашарить одежду. Он не обязан лежать здесь и успокаивать этого шизофреника. Литва дышит часто, прерывисто, изредка сбиваясь на тихие стоны. В какой-то момент он скидывает с себя одеяло – Лоринайтис возбуждён и не заметить этого трудно. Беларусь выпрямляется, всё ещё сжимая в руках мятую рубашку. - Коля, - зовёт Литва, страдальчески сморщившись, и облегчённо вздыхает в следующую секунду, чуть приподнимая бёдра. Беларусь подходит ближе, кладёт руку на вспотевший лоб Ториса, затем, чуть помедлив, наклоняется. Меньше всего ему сейчас хочется объяснять самому себе смысл своих поступков, и потому он молча ждёт. Торис мечется, весь поглощённый своей бесстыдной мечтой. Он закидывает голову, открывая белую шею – и Беларусь прижимается к ней губами. (Ты думаешь, мне больно?) Литва поражённо выдыхает, но не просыпается. Беларусь усаживается на него, помедлив, осторожно двигает бёдрами – Литва снова стонет, поражённо распахивая глаза, чёрные, жаждущие. (Думаешь, ты всё ещё нужен мне?) Торис кладёт руки ему на пояс, в его взгляде – недоверие, изумление и счастье, счастье, больное, лихорадочное. Беларусь целует его. (Ты ошибаешься). По стене между ними пробегает узкая трещина, а они всё ещё стоят по разным её сторонам и пытаются достучаться друг до друга. Торис думает, что однажды, коснувшись чужой холодной руки, он найдёт в себе силы и смелость крепко сжать её в своей. Он надеется, что однажды во взгляде Беларуси – Коли – обращённом на Россию, отразится лишь тёплая нежность младшего брата, а не такая отчаянная тоска, с какой он, быть может, когда-нибудь в момент горького прощания посмотрит на Литву. Он мечтает, что однажды, притворяясь спящим и не боясь быть отвергнутым, обнимет Николая за плечи, и их холодная постель сможет снова согреться, как в ту ночь, в ночь их первого поцелуя. - Коль… Беларусь уже не морщиться, слыша своё человеческое имя, а лишь нетерпеливо ведёт головой, не отрывая взгляда от книги. - Чего? (Посмотри на меня, я так… люблю тебя). Торис осторожно присаживается рядом. - Что читаешь? - Николай, - еле слышно шепчет Литва. Беларусь поворачивается к нему спиной, крепко зажмуривает глаза и притворяется, что не слышит. Какие-то вещи не меняются никогда, и эти вещи нужно оберегать особенно тщательно. - Николай, - повторяет Литва, более настойчиво, словно зная, что его зову всё ещё не могут, не хотят внять. Беларусь, чуть поколебавшись, накрывает руку Ториса своей, прижимается ближе, гладит по мягким спутанным волосам. (Франсис наклоняется к Ивану, сидящему в непривычно расслабленной позе, мягко улыбаясь, проводит кончиками пальцев по его щеке и шепчет что-то о любви на своём странном, красивом языке). - Тише, тише. Я здесь, Торис, я здесь. Всё хорошо.