Счастье
5 августа 2015 г. в 18:05
Стены. Стены-стены-стены… Четыре стены и потолок со следами наспех забеленной копоти. Скрипучая панцирная койка. Окно, из которого виден кусок унылого приютского двора, всегда пустого. Шкаф. Иногда в нем начинает что-то громыхать. Он знает наперечет все предметы, что там лежат. Но все равно поднимается с жесткой кровати, распахивает дверцу и смотрит-смотрит-смотрит… Их много. Чаша, например. Кольцо. Дневник. Он не может взять их в руки, не может сдвинуть даже с помощью магии — своей главной силы он теперь лишен. Он может только смотреть.
Еще в комнате есть дверь. Иногда из-за нее раздаются голоса детей или миссис Коул, которая зовет его по имени. Его передергивает от ненависти и отвращения, и он с силой распахивает эту дверь, чтобы наказать поганую маглу за наглость, вытрясти ее грязную душонку… Но за порогом оказывается та же самая комната с плохо побеленными стенами, и он тащится к опостылевшей койке, чтобы смотреть в опостылевший потолок, слушать, как в шкафу гремят проклятые трофеи и ненавистный голос зовет и зовет его по имени. Здесь всегда сумерки.
Они не приходят к нему — те, кого он убил. Не приходили ни разу. Они ему даже не снятся.
Она не приходит тоже.
Он один на один с уродливым осколком самого себя, день за днем обреченный утопать в собственной ненависти и одиночестве. Кажется, этому не будет конца. Но однажды что-то едва уловимо меняется в этой сводящей с ума рекурсии.
Том плохо понимал, где находится, и чувствовал себя очень слабым, как после долгой тяжелой болезни — не мог ни заговорить, ни встать. Мокро почему-то… Моют его, что ли? В размытом мареве он видел только ее прекрасное лицо, полное радости и тревоги одновременно. Может, он умер, и они встретились на небесах, которые все-таки существуют? Тогда о чем тревожиться, разве после смерти все печали не должны их покинуть? Потом кто-то сильный, клыкастой рожей похожий на джинна, подхватил его на руки и перенес в знакомый шатер.
Аола захлопотала вокруг, стараясь устроить Тома как можно удобнее. Обтерла его благоухающим розовой водой полотенцем, укрыла, подложив под голову еще одну подушку. Солнышку не холодно? Может, жарко? Может, хочет пить? Голоден? Сбегала куда-то, вернулась с миской крепкого горячего бульона. Скормила ему с ложечки. Следом дала какого-то отвара из трав. Он проглотил горечь покорно, не поморщившись, собрался с силами, потянулся за ее рукой, поцеловал пальчики и прижался к ним щекой. Ее чудесный запах… ее нежные ручки… Она жива… ЖИВА! Они оба живы. Ее отец ошибся… Или солгал… Не важно. Она жива. Любимая… Единственная. Жизнь снова имеет смысл!
Аолу, державшуюся из последних сил, прорвало… Она расплакалась, осыпая Тома поцелуями, словно только сейчас осознав, что это вправду он. Ее Томми, настоящий, до каждой крохотной родинки на теле, до каждой черточки лица! С чистой еще, не перекалеченной душой. В тот момент, когда он узнал о гибели любимой и не захотел с этим жить, он расколол душу впервые, сам того не осознавая. Убить себя он мог. Убить свою любовь к ней — нет. Все, что в нем было лучшего, что расцвело благодаря Аоле, вплавилось в ее медальон и сохранилось там, в чистоте, незапятнанным и неопороченным. Это был не крестраж, это было нечто иное. Может, он и не осознавал этого, но хранил медальон как зеницу ока. Как оказалось, не зря.
— Я… знал… это ошибка… Вы живы… — прошептал он, пытаясь обнять плачущую девушку. — Милая… Не плачьте… Я был… болен, да?
— Да, мой дорогой, — солгала миледи. — Вы были очень, очень больны… Вы так меня напугали.
Конечно, ей придется рассказать ему всю правду, но только не сейчас. Пусть он хоть немного окрепнет.
— Помню письмо… потом… ничего.
— Не разговаривайте пока. Вам нужно беречь силы, Томми… — она гладила его, прижавшись мокрой щечкой к его груди. — Я люблю вас… Боже, я так люблю вас!
Том чувствовал себя бесконечно счастливым… Таких слов он от любимой еще не слышал. Стоило серьезно захворать, чтобы ради тебя бросили спасать мир и осыпали нежностями.
— Не… уйдете? — спросил он, боясь, что когда проснется, ее снова не будет рядом.
— Нет, больше никогда, — жарко уверила Аола. Обвилась вокруг него как лиана и тихонько ласкала, пока дыхание парня не сделалось тихим и ровным, и он не уснул. Осторожно поднявшись, она поправила покрывало, посмотрела с нежностью на спящего и выскользнула из шатра. Дала дожидавшемуся ее снаружи джинну несколько распоряжений и пошла в юрту к шаманке. Та снова готовила какой-то отвар, а на постели хрипел изможденный хворью пастух — его перепуганная родня привезла накануне.
— Довольна? — спросила старуха герцогиню ехидненько. — Все как было? Или еще не проверяла?
Аола, уже привыкшая к ее манере шутить, только улыбнулась в ответ, а потом взяла сморщенную руку в свои изящные ладошки и поцеловала.
— Рано благодаришь, — фыркнула та. — Помни — на крови клятву дала.
— Я помню, Цэрэн-Шулам, — твердо ответила дочь Меровингов.
Тома разбудили какие-то странные звуки — топот множества ног, фырканье, шумные вздохи, блеянье. Чувствовал он себя получше, может быть, помог тот горький отвар? Зрение стало четче и ощущение себя в пространстве тоже, тело подчинялось охотнее. Он попробовал поднять руку, пошевелить пальцами. Потом ногу. Интересно, чем же его так скосило? Аолы рядом не было, и его это расстроило — обещала ведь не уходить… Как же он истосковался по ней, как боялся потерять снова! Ужасные слова о ее гибели чуть не разорвали ему сердце на куски! Наверное, он от горя заболел, может, у него что-то типа воспаления мозга было? Один черный провал после проклятого письма. Хотя… Стоп. Стоп-стоп! Пламя! Том вдруг четко увидел, как ненавистный кусок бумаги вспыхивает в его пальцах, падает на пол, а потом с рук течет и течет огонь. С испугу его бросило в жар — он что, обгорел?! Наверное, поэтому она так плакала — он теперь страшнее мертвеца?!
Скинув покрывало, Том оглядел себя, как мог: ни следа от ожогов — ни рубцов, ни пятен. Лицо?! Спешно ощупал — абсолютно гладкая кожа, щетина чуть-чуть вылезла над губой, даже брови с ресницами на месте. Скосил глаза к переносице — с носом полный порядок. Выдохнул облегченно. Даже если и обгорел, похоже, вылечили его хорошо, и следа не осталось.
Вспышка активности лишила парня сил, и он откинулся на подушку, переводя дух. Интересно, куда ушла миледи и как скоро вернется? Если бы он мог добраться до полога и выглянуть наружу — был бы удивлен. Пустынная до этого местность возле юрты шаманки заполнилась скотом всех видов и мастей. Здесь были обросшие за лето черноголовые овцы, круторогие пушистые козы, коренастые лошаденки и мохнатые коровы. Несколько косматых волкодавов умело управляли стадом, не давая животным разбегаться. Величественные верблюды, украшенные выстриженными по шерсти узорами, в богатой красной упряжи с серебряными колокольчиками и шерстяными кистями, презрительно оглядывали эту суету с высоты своего роста. На переднем, самом высоком и холеном, восседал джинн с лицом, по-берберски укрытым платком. Только черные глазищи сверкали, оглядывая скот. Абу пригнал плату за «лечение» мистера Реддла.
Шаманка выглянула на шум и замерла на пороге, раскрыв рот.
— Хёох, да куда мне столько?! — всплеснула она руками. — Кто за всем этим ходить будет?!
Аола улыбнулась — караван замыкала пара человек верхом на лошадях. Две краснощекие девчонки с бойкими раскосыми глазами спешились и склонились перед Цэрэн-Шулам в почтительном поклоне.
— Хорошие девушки, — доложил Абу, — будут помогать по хозяйству. Сами вызвались, как узнали, кому я скот покупаю. Ты их деда от смерти спасла.
— Придет время — отдашь замуж. Поселятся рядом и не оставят твою старость бесприютной, — сказала Аола. — Благодарность моя безмерна, и если желаешь еще чего-то — скажи. Все отдам… кроме Тома и первенца.
Шаманка только рукой махнула — мол, ну тебя, совсем сбрендила дочь пайрики, и пошла в юрту, лечить пациента, бурча себе под нос, что сляпай она этого парня из чистого золота — и то он бы столько не стоил. Абу стал снимать с верблюдов поклажу — муку, соль, крупу, чай, сухофрукты, орехи. Миледи поблагодарила его за расторопность и решила заглянуть в шатер — вдруг Том уже проснулся? Она боялась пропустить тот момент, когда душа его сольется воедино…
Мистер Реддл как раз с недоумением разглядывал смартфон, пытаясь понять, чего это за штука такая и для каких таких целей предназначена? Он хотел одеться и встать, но своей одежды не нашел. Зато обнаружил рядом с постелью этот предмет. Что это — зеркало магическое? А кнопочки сбоку зачем? Нажимать не решился, мало ли… Волшебным вещицам как нельзя более кстати подходит поговорка «Не зная броду — не суйся в воду». Зато в черной матовой поверхности неплохо удалось разглядеть собственное лицо, и с ним действительно все было в порядке.
— Проснулись, Томми? — нежно проворковала Аола, поцеловав его в лоб. — Как чувствуете себя?
— Гораздо лучше, — сказал он, тут же завладел ее рукой, стал целовать пальчик за пальчиком и тереться о ладонь щекой как котенок. Нежность, и восторг, и счастье… его просто распирало самыми восхитительными чувствами. Как же он соскучился. Дурацкая слабость! Он бы с таким удовольствием занялся с ней любовью…
— Письмо… Аола, почему ваш отец написал, что вы погибли?
— Папу ввели в заблуждение, не осознанно. Просто так вышло. Я… трансгрессировала и не могла какое-то время вернуться или подать о себе весточку.
Она помогла Тому сесть, подложив под спину пару подушек, и смотрела на вновь обретенного возлюбленного со смешанным чувством бесконечного счастья и такой же тревоги.
— Вы чем-то расстроены? Из-за меня? — спросил парень, уже тонко улавливавший перемены в ее настроении. — Я что-то натворил?
Она вздохнула, собираясь с духом. Она обязана хоть что-то рассказать этому невинному агнцу до того, как он встретится с самим собой лицом к лицу.
— Приют сжег… — догадался он. — Я вспомнил, что поджег то письмо… Но я же не специально! У меня и палочки не было. Оно как-то само, как в детстве… Наверное, как у вас вдруг получилось… А дальше я не помню ничего…
— Цел ваш приют, не переживайте. Вы даже обгореть не успели, к счастью. Вы просто очень долго… болели… А я очень долго не могла вернуться.
— Долго — это сколько? Целый месяц? — наивно предположил Том. Эти чистые голубые глаза смотрели на нее так выжидательно и с таким обожанием…
— Чуть дольше, — Аола снова судорожно вздохнула и решилась: — Семьдесят пять лет.