Интерлюдия 6. Герда.
Особняк был спрятан самым лучшим образом - формально оставаясь у всех на виду. Когда их впервые доставили к Вестминстерскому аббатству, она уже была поражена: прежде всего - колоссальными размерами этого грандиозного комплекса, один центральный неф которого приближался по размерам к высоте десятиэтажного дома. Западный фасад со своими двумя башнями неизменно напоминал о французских образцах, в то время как декоративные решения были чисто английскими. Внутри же все казалось еще шире, еще выше: этот желтоватый мрамор, этот свет, пробивающийся сквозь цветные витражи, сводящие с ума россыпью красок, эти каменные переплеты арок, темные ребра сводов, теснящие друг друга надгробные памятники - они захватили ее воображение почти сразу, и едва не оставили стоять где-то там с распахнутыми глазами. Но все это не шло ни в какое сравнение с ее удивлением и, отчасти, ужасом, когда стало ясно, что вся эта колоссальная готическая церковь была лишь оболочкой… Какая именно магия использовалась для создания этого, наверное, самого защищенного во всем Лондоне - после Часовой Башни конечно же - места, она не знала - и толком узнать не смогла даже спустя годы. Лишь одна деталь была более-менее известна им, новым слугам: где-то в соборной церкви, равно как и в особняке, были спрятаны части таинственной машины, своеобразные “якоря”, позволяющие двум одинаково величественным сооружениям существовать разом в одном и том же месте - одно “снаружи”, другое - “внутри”. Это было непостижимо и немыслимо для магов нового времени, но лучше всего демонстрировало ужасающую мощь хозяев скрытого от людских глаз дома. Каждый из лордов Башни был объектом если не всеобщего поклонения, то уж точно - всеобщего страха, но лишь этот род, первый среди великих, мог заставить трепетать и их. Нужно ли лишний раз упоминать о том, что королевские династии, сменявшие друг друга, в их глазах были лишь едва достойными внимания муравьями, существующими лишь потому что они разрешили, делающими лишь то, что они велят? За каждой коронацией, что проходила здесь, насмешливо наблюдали они из теней, равно как и за каждым захоронением - монархи приходили и уходили, но род Бартомелой был вечен. Сам дом, в который, конечно же, существовало великое множество проходов - им было известно меньше четверти - можно было увидеть снаружи лишь на одной старой фотографии, сделанной специальным образом - ее-то обычно и показывали прошедшим все этапы кандидатам, разъясняя, где именно придется работать. На фотографии на месте собора находилось массивное сооружение из камня в три, если не во все четыре этажа, без особых излишеств, если не принимать во внимание широкие окна и массивные двойные двери - по всей видимости, здание было спроектировано и построено таким образом, чтобы ни единой деталью не помешать работе механизма, удерживающего его внутри собора, как в матрешке - все роскошество, таким образом, оказалось внутри. Их встречал - и допрашивал с пристрастием в богато украшенном зале - сам Скирхегард Нейвион, один из той жуткой семейки, о которой неизменно вспоминали, когда дело касалось кого-либо из рода Бартомелой. Один из их цепных псов, верных до последнего вздоха, служивших роду, говорят, с того самого момента как его первые известные летописцам представители выпрыгнули вдруг, как чертики из табакерки, и подмяли всех остальных под себя - смело, быстро и, конечно, жестоко. Бартомелой должен был быть идеалом во всем, в то время как Нейвион учился лишь одному - убивать. И достигал на этом поприще настоящего мастерства - никак иначе член семьи не мог быть допущен до дела, ради которого существовала сама семья - охраны голубой крови. Скирхегард слыл магом суровым и замкнутым, черты его лица были настолько резкими, что, казалось, об него можно было пораниться до крови. Тяжелые очки в железной оправе с чуть замутненными стеклами скрывали от чужих взоров Мистические Глаза неизвестного типа - сомнительной чести видеть их удостаивались только незадачливые жертвы. Серебристо-седые волосы были аккуратно подстрижены, начищенный костюм же выглядел настолько узким, словно его нарисовали прямо на голом теле. Маг всегда держался прямо, словно жердь: в девятнадцать лет, закрывая собой объект охраны, он получил предназначавшуюся тому пулю, задевшую позвоночник. Пусть лечение и было своевременным, три неподвижных позвонка вечно держали его в напряжении, отчего убийца походил на страшную статую - к тому же еще и лицом, обычно мраморно-бледным. За свою долгую жизнь Скирхегард имел честь охранять двух глав дома, и двух же схоронить - с нынешним, как нередко с грустью думал он сам, выйдет все наоборот. Сжимая и разжимая пальцы - тесные кожаные перчатки натужно скрипели - маг смотрел в лежащие пред ним бумаги, время от времени поправляя сползающие очки. -Франциска Алари… - пальцы зарылись в бумагу. - Фамилию вы сменили в…ага, вот… Она сидела, едва дыша и стараясь лишний раз не шевелиться, с вовсе не наигранным напряжением наблюдая за тем, как убийца в который раз копается в ее, наверное, уже сотню раз изученному на всех возможных инстанциях личному делу, словно надеясь отыскать там помарку или несоответствие, которые могли пропустить до него. Она не знала, насколько хорошо он уже знает историю, изложенную на этих листах, и как тщательно сейчас в нее вчитывается, но старалась следить, на что больше всего обращалось внимания старым цепным псом: на биографические данные или же на результаты многочисленных проверок, на сводные таблицы, в которых были записаны данные учиненных над нею строгих тестов, определяющих магические и иные способности. Скирхегард - как и многие до него - вкапывался в каждую буковку, в каждую цифирь, не оставляя попыток в чем-нибудь уличить претендентку на немыслимо почетную и важную роль, роль личной прислуги наследника рода. Биография ее была продумана на совесть - и, как могла, была подкреплена документально. Мать ее была уже шестым поколением - при составлении легенды они не рискнули замахиваться на большее, опасаясь вполне очевидного несоответствия документального и действительного - и была, в свою очередь, единственном ребенком в семье, что бежала когда-то в полной суматохе из охваченной революционным пожаром России. Полный разрыв старых связей, новая жизнь под новыми же именами, демонстративно-презрительный нейтралитет в годы, когда мир начала драть на куски уже вторая по счету мировая война, несколько прибыльных во всех смыслах операций, устроенных в те же самые годы…всему этому можно было найти подтверждение в документах, что сейчас старательно изучал убийца. Скосив глаза в очередной раз на дату рождения ее, седьмого поколения незадачливой семьи, после войны начавшей стремительно сдавать и сейчас воплощавшейся лишь в ее собственном лице, маг перевел взгляд на нее саму, бесцеремонно осматривая с ног до головы. Согласно документам, ей было двадцать пять - на самом деле, чуть меньше - но возраст на глаз это чудовище явно определять не умело. Закончив, наконец, возню с бумагами - на это ушло около сорока минут - маг скрипучим голосом распорядился, чтобы всех остальных вывели в коридор, и, дождавшись, пока они останутся одни, приступил к последнему инструктажу - она старалась не пропустить из того ни слова. -Вы приступаете к своим обязанностям немедленно, начиная с сегодняшнего дня. Ваши вещи уже доставлены в помещение для слуг, - вещал он, то и дело сжимая и разжимая пальцы - скрип кожи при том стоял поистине невыносимый. - Перейдем к основным правилам…. Напряжение терзало ее, рвало раскаленными клещами. Глаза, если бы могли, наверное уже бы расплавились и вытекли вон. -…не обращайтесь ни к кому из членов семьи, если они не обратятся к вам первыми. Не поднимайте взгляда в случае, если с вами говорят. Если вы зайдете в зону их личной безопасности, то будете немедленно распылены сторожевыми чарами…это понятно? -Да, сэр, - медленно вытолкнула она, не отрывая взгляда от блестящей поверхности стола. -…леди Бартомелой, само собой, находится за Завесой, - протянул маг. - Любая попытка ее преодолеть, магически или механически, карается на месте. Вы ясно меня поняли, я надеюсь? -Конечно, сэр… -Прекрасно, - убийца выставил на стол небольшую металлическую коробочку. - Ваш комплект линз. Первое время глаза будут болеть, после привыкнете. На ночь их можно снимать, все остальное время они должны быть надеты, в противном случае вы не сможете определить, вход в какие помещения вам разрешен, а в какие - закончится вашим уничтожением, - на стол легла тонкая папочка с затейливым вензелем, в которую было подшито несколько дорогих листов бумаги. - Мы понимаем, что вы попали сюда потому что прошли жестокий отбор, и оставили позади многих других кандидатов. Ваше текущее положение, образование, воспитание и способности соответствуют необходимым критериям, по крайней мере… - Скирхегард покусал губы. - …оценке, которую я бы определил как “выше среднего”. В любом случае человек остается человеком и может что-то забыть. Поэтому ваши должностные обязанности и правила поведения в емкой форме собраны здесь, - обтянутый кожей палец ткнул в папку. - Это будет вашей настольной книгой…учитывая что провоз другой литературы, равно как и вообще любых вещей сюда должен быть прежде всего согласован с нами. Мы, конечно же, уже изучили ваш багаж… Она напряглась так, что едва не заскрипела зубами. -…и ничего могущего бросить на вас тень, к вашему счастью, обнаружено не было. Отрадно видеть, что вы выполнили наши требования, и что вы их вообще помните. Разве что…меня удивило содержимое потайного отделения вашей сумки. Мы изучили найденную там книгу на всех уровнях, но… - маг задумчиво поскреб подбородок. - Скажите мне, этот потрепанный томик Андерсена действительно имеет для вас такую ценность, что вы даже зашили карман с ним? Не в силах ничего произнести, она лишь слабо кивнула. -Поскольку мы ничего не обнаружили, постольку книга останется при вас, - холодно произнес маг. - Но это единственный раз, когда мы делаем такое исключение. Ваши контакты с внешним миром, конечно же, будут ограничены в пределах разумного. Трехнедельный отпуск раз в полгода, не раньше полугода же с начала работы здесь…перед выездом за пределы города вам придется заполнить кое-какие бумаги…что ж, сейчас это не столь важно, - Скирхегард поднялся на ноги. - Пойдемте. Она ждет. Резким движением подобрав папку и шкатулку для линз, она сунула вторую в карман, первую же неловко прижала к груди, всем своим видом показывая, что готова следовать, куда скажут. Маг, не говоря более ни слова, уже выходил из дверей, и ей осталось только кинуться за ним, стараясь не споткнуться. Они поднялись по высокой мраморной лестнице, оказавшись на третьем этаже. От обилия света, доносящегося до них из огромных люстр и горящих на каждом углу фонарей попросту резало глаза. Огромные картины, от которых буквально ломились стены, золоченые гербы и высокие колонны, тяжелые занавеси всевозможного покроя, снующие бешеными муравьями слуги - все проносилось мимо нее в хаотичном водовороте, из которого никак не получалось найти выхода, никак не получалось остановиться и выдохнуть. Вот и массивные дубовые двери с вьющимися по дереву золотыми побегами и каплями из драгоценных камней, вот седой убийца легонько касается ручки уже обнаженной ладонью, толкает дверь вперед… Спустя несколько бесконечно длинных мгновений она узрела сокровище, ради которого проделала весь этот путь - величайшее сокровище из всех, какими владел лорд Бартомелой - его наследница. Ее фигурку целиком и полностью окутывал жемчужно-белый туман, делающий невозможным любую попытку угадать, хотя бы приблизительно, черты лица и тела, которые могли бы за ним скрываться, ее голос был искажен все той же Завесой - никому не было позволено видеть и слышать будущую королеву, покуда она не достигнет идеала, не станет эталоном, достойным восхищения и страха, никому в целом мире. Сгибаясь почти до пола и выговаривая дрожащим голоском нужные приветственные слова, она почувствовала, что где-то глубоко внутри нее зарождается, отчаянно пытаясь прорваться наружу, смех - яростный, безумный, грозящий разорвать глотку. Являя собой воплощенное раболепие, она беззвучно хохотала, радуясь, что никому сейчас не разглядеть ее перекошенное в хищном оскале лицо. Никому не понять, что она на самом деле чувствует. Страх - да, несомненно. Ненависть - более чем достаточно - она буквально клокотала от ненависти, закипающей глубоко внутри. Все, что угодно, но только не то уважение, к которому они привыкли - и которое она отлично научилась изображать. При всей их силе и мощи, позволившей взобраться по горе из трупов к самым вершинам и воздвигнуть там свой трон, в них не было ничего, чем они могли бы заставить ее уважать. Нет. Нет, нет, тысячу, тысячу раз нет. Этого бесконечного уважения, этой бесконечной преданности - до ада и дальше - заслуживал лишь один во всем мире. Лишь одно существо внушало ей тот благоговейный ужас, которого ждали ото всех без исключения эти чванливые аристократы, лишь один человек мог рассчитывать на ее любовь. Тот, кому она написала свое трижды зашифрованное письмо спустя месяц. Мне известно лишь имя – Лорелей. Тот, кто ответил на него спустя еще два. Ни в чем большем я не нуждаюсь. Тот, кто пришел, когда падал снег… Снежинки, смешно кружась, сыпались с серого, безразличного неба. Ветер дышал чистым холодом, проникая в каждую щель, в каждую дырочку в ее истрепанной, окровавленной одежде. Кровь застывала быстро - по сути, сейчас ее лицо и руки были покрыты уже заиндевевшей багряной коркой. Растрепанные светлые волосы перемешались и слиплись, также быстро примерзнув к лицу, левый глаз открывать было невероятно больно - замерзшие слезы сцепили его едва ли не намертво. Босые ноги, кое-как обвязанные картонками и обрывками ткани, со все большим трудом делали каждый следующий шаг… Вот только останавливаться было нельзя. Остановиться значило сейчас ровно то же, что перерезать себе горло острым кусочком холодного металла, что она носила в правом кармане, ровно то же, что лечь в этот грязный свалявшийся снег и замерзнуть здесь. Впрочем, рано или поздно ей все равно придется это сделать - она прекрасно это понимала сейчас, загнанная суровой вьюгой в очередную стылую подворотню. Злые, страшные слова на стенах, злой свет автомобильных фар в ночи…злые лица людей в тяжелых шершавых шинелях с высокими воротниками - она до сих пор помнила, как схватили ее за лицо эти жуткие грубые руки в прочных рукавицах… Она до сих пор помнила, как кричали солдаты, поливая пулями то, что вышло из мастерской отца. То, что забрало его, их - спустя какие-то жалкие полминуты - то, что потянулось и за ней. Отец был виноват во всем, пусть даже хотел как лучше. Отец начал войну с этими людьми. Отец разозлил их, отказываясь принимать новые, жестокие законы, касающиеся всех таких как они. Отец решил, что он будет сражаться. Отец не рассчитал своих сил. Она до сих пор помнила страшную черную машину, что выстрелила в нее лучами фар, что поймала ими ее маленькую, окровавленную, кричащую фигурку. Что мчалась за ней по холодной темной улице, наверное, намереваясь сбить, размазать по просоленному асфальту… Отец был виноват, не она. Почему же ей так больно? Почему же ей так холодно? Почему же ее хотят забрать за то, чего она вовсе не делала? Почему свет зимнего солнца такой злой, так режет глаза? Почему тучи, что его сменили, стараются засыпать ее снегом, похоронить под серыми грудами? Что она сделала этим людям, этому солнцу, этому небу? Поплотнее запахнув свою порванную во множестве мест курточку - под ней была только лишь холодящая грудь замерзшей кровью - кровью отца, кровью солдат - драная рубашонка - она медленно двинулась прочь из подъезда. Ей было все равно, куда идти, ведь тогда, ночью, она мчалась прочь, вовсе не разбирая дороги - подальше от черной машины, подальше от солдат, подальше от того, что на глазах ее проникло в отца и разорвало его изнутри…она бежала, пока были силы, бежала, обжигая босые ноги о снег, неслась куда-то во тьму, поскальзываясь на спрятанном под серым снегом тонком льду, в кровь разбивая коленки и ладони. Глаза ее, скованные крошечными льдинками, почти не видели, горло, истерзанное морозным воздухом, уже не кричало - пищало удушаемой канарейкой… Она сама не понимала, почему еще не мертва - ведь незадолго до рассвета она все-таки не выдержала и заснула в чьем-то подъезде, проснувшись лишь когда великан-дворник с распухшей от пьянства красной мордой, поставив на ее лице еще пару синяков, выкинул ее вон, добавив по спине тяжелой рукояткой метлы. Она не понимала, как еще может двигаться на этих содранных в кровь, несмотря на тряпки и картонки, подошвах дрожащих от холода ног, она не понимала, прошла ли одна ночь или тысяча, и с большим трудом могла вспомнить даже собственное имя… Зайдя в очередной двор - такой же серый и холодный - она тут же выскочила обратно, едва завидев спящую у чьей-то парадной собаку - их она боялась до дрожи. Придется бежать…куда? Обратно? А почему бы и нет, ведь куда бы она ни бежала, ей… Холод бежал за ней следом, холод подгонял ее своим обжигающим кнутом, засыпая в легкие сквозь натужно хрипящее горло острые гвозди ледяного воздуха. Холод лупил по ногам и рвал на лице кожу, стремясь забраться как можно глубже, холод был даже безжалостнее того солдата, что стрелял ночью ей в спину. Спасаясь от холода, она выскочила на спящую - еще ведь едва рассвело - улицу, незнакомую ей улицу - и застыла, чувствуя, как подгибаются колени. Голос она услышала, когда уже готова была упасть прямо тут, в очередной раз ободравшись об асфальт. Голос был страшнее того, что забрало отца и солдат, голос был холодней и безжалостней бурана, что гнал ее по улицам и переулкам. -В этот-то холод и тьму по улицам пробиралась бедная девочка с непокрытою головой и босая. Она, правда, вышла из дома в туфлях, но куда они годились! Огромные-преогромные!(1) Голос принадлежал высокому человеку в старом ношеном пальто - длиннополом, с множеством заплат. Человек шагал прямо к ней, заложив руки за спину, глядя на нее – нет, почти что сквозь нее, если такое было вообще возможно - и продолжал свою монотонную речь. -Последней их носила мать девочки, и они слетели у малютки с ног, когда она перебегала через улицу, испугавшись двух мчавшихся мимо карет… Человек приближался - теперь она могла его как следует рассмотреть. Бесстрастное светлое лицо, светлые же волосы, тихая улыбка, от которой почему-то накатывался на нее первобытный ужас… Заглянув же в его глаза, она почувствовала, что сделала самую большую ошибку в своей коротенькой жизни: ведь на месте глаз этих она увидела что-то, что попросту не была в состоянии понять и описать - кроме, разве что, того, что это “что-то” было неправильным и гадким - во сто крат хуже того, что вообще способен вообразить себе человек. Из глаз его – нет, глаз на своих местах уже не было - на нее смотрела вечно голодная бездна. Каждый сустав пронзила острая боль, но она смогла удержаться, смогла не упасть. И, вдохнув очередную порцию обжигающе холодного воздуха, кинулась бежать, а в спину ей летели новые и новые слова: -И вот, девочка побрела дальше босая; ножонки её совсем покраснели и посинели от холода… Лорд Верфрет Бартомелой занимался разбором накопившейся корреспонденции: писем было много, часть из них требовала немедленного ответа, часть могла и подождать…а главное - стоило закончиться одной пачке, как тут же вносили новую. Это была обычная рутина, но никто не мог даже представить, насколько она успела ему надоесть в эти душные летние дни. Проблем этим летом, впрочем, хватало и помимо погоды - и это не могло не отразиться на том, кому приходилось их разрешать, или, во всяком случае, указывать другим, как должно это делать. Если бы кто-то из ближайшего окружения лорда мог сейчас видеть его, то непременно отметил бы для себя разительные перемены, которым он подвергался в домашней обстановке: куда-то сползала вся та важность и властность этой мощной во всех смыслах фигуры, пропадал из глаз стальной блеск, который встречали те, кто осмеливался сойтись с ними взглядами, до механического отточенные скованные движения уступали место расслабленным жестам…в этом всем не было ничего удивительного, в конце концов, дом был единственным местом, где он мог хоть ненадолго сбросить с плеч тот груз, который взвалили на него многие поколения предков. Здесь, в тишине, нарушаемой только тиканьем часов, а зимой - еще и треском поленьев в широком камине - грозный властитель превращался ненадолго в обычного побитого временем человека с короткими седыми волосами, глазами, которые с трудом уже видели без очков, дорогой сигаретой в зубах и сношенном халате с монограммой. Здесь - и только здесь - некого было бояться. В стопку прочитанных полетело еще одно письмо - чувствуя, что боль из уставших глаз начинает пробираться уже и глубже, целя аккурат в мозг - лорд Бартомелой стащил с носа очки, вглядевшись в плавающую мимо книжных шкафов темно-зеленую тень. Когда очки вернулись на место, тень обратилась в девушку в форменной одежде прислуги, светлое пятно - в волосы, пятно бледное - в ее усталое лицо. Тихо прокашлявшись и смахнув пыль с очередного книжного ряда, она повернулась в сторону хозяина кабинета, направив взгляд в узоры на ковре. -Сэр…? -Нет-нет, ничего, - устало произнес Верфрет, касаясь пальцами висков. - Я… Уставившись на очередной текст, он почувствовал, как тот словно в насмешку расплывается и тянется во все стороны черными червями. Нет, ему определенно нужен отдых. -Лорелей о тебе говорила, - протянул он, прикрыв на мгновения глаза. Девушка встрепенулась, как от удара - в голосе ее послышались надломлено-испуганные нотки. -Сэр, если я допустила какую-либо оплошность… -Как раз наоборот, - помолчав, добавил Бартомелой. - Ты с нами уже не первый год, так что, наверное, я могу быть откровенным…знаешь, я, признаться, не думал, что именно моему наследнику так повезет. -Прошу прощения, сэр? -Повезет иметь хоть кого-то близкого…за пределами семьи. В наших…хм…условиях это роскошь, которую редко кто может себе позволить, - голос у лорда был хрипловатый - недавняя простуда давала о себе знать. - В то время как иные могут с детства заводить себе друзей и устанавливать связи, у нас…у нас это куда сложнее. Проработав здесь столько лет…пробыв с Лорелей столько лет, ты понимаешь, почему, не так ли? -Конечно, сэр, - тихо ответила та, по-прежнему не поднимая глаз. - Должно быть примером для остальных, но стать им можно лишь избегнув пагубного внешнего влияния - до той поры, когда оно может действительно навредить. -И моя дочь будет таким примером, - тихо сказал Верфрет. - Надеюсь, я проживу еще достаточно долго, чтобы в этом удостовериться. Но даже если нет…я буду рад, что с ней останется кто-то, на кого она может положиться. Ты ей понравилась, Франциска…давно, уже очень давно. Она часто говорит о тебе…даже если я уйду раньше срока, буду рад знать, что у нее, в отличие от некоторых из нас… - короткий смешок. - Что у нее был хоть один настоящий друг в ее первые, самые тяжелые годы на нашем пути. -Благодарю вас, сэр, но я ничего особенного не сделала за все эти годы. Я лишь была с ней, как и полагается прислуге… -Ты была с ней куда чаще. Не удивлюсь, если она уже разболтала тебе пару-тройку фамильных секретов, - усмехнулся Бартомелой. - Прошлой зимой ты приняла направленный в нее удар на себя - ты ведь помнишь случай с этой подлой отравой в конверте? Она ничего не ответила, лишь тихо кивнула, радуясь, что лорд не может сейчас видеть всю ту злобу, что плещется в ее глазах. Ради того, чтобы завоевать большее доверие, она пошла на этот смелый ход, ради того, чтобы разбить последний лед, она несколько недель валялась в липком бреду, галлюцинируя, истекая слезами и кровью из никак не желающего заживать пореза о пропитанную ядом бумагу. Ход был рискованным - он бы его точно не одобрил - но она привыкла рисковать, и страдания ее окупились с лихвой - она не только укрепила свою связь с маленькой глупой леди, но и опозорила старого пса, что должен был отвечать за их безопасность. Она ничего не ответила, но чуть подняла голову, робко улыбнувшись. -Я сделала то, что сделал бы любой на моем месте, не более, сэр… -Ты всегда слишком умаляешь свои достоинства. Что это - природная скромность или просто… -Мне попросту нечем хвастаться, сэр. Меня научили делать свою работу хорошо, и я стараюсь не делать ничего, что бы бросило тень позора на тех, кто меня воспитал, - сдержанно, как и всегда, ответила она, про себя заливаясь смехом над нарочитой двусмысленностью своих слов. - Если леди Лорелей действительно считает меня своим другом…я могу лишь знать, что пока мне удается справляться с работой… -Я бы хотел побольше услышать о… - лорд Бартомелой недовольно скривился, когда его прервал стук в дверь. - Да? Что там еще? -Прошу прощения, сэр, - худосочный тип в форменной ливрее застыл на пороге, держа в руках пухлый конверт - так, словно то было ядовитое насекомое. - Вам еще одно письмо… -Подождет, - устало произнес Верферт. - Я и так сегодня… -Сэр, - запинаясь, проговорил слуга, поворачивая конверт так, что стал виден затейливый вензель, на нем проставленный. - Это письмо. До того недовольное лицо лорда прорезало что-то похожее на улыбку. -Господи…в этом году он рановато, - сухо рассмеялся Верферт. - До моего дня рождения еще неделя. Положи сюда. Да, на краешек. Спасибо, можешь идти. Едва закрылась дверь, глава рода Бартомелой схватил со стола канцелярский нож и - куда только девалась его прежняя усталость! - резво вскрыл конверт, вытряхивая оттуда несколько исписанных от края до края листков бумаги. -Старый…хм…знакомый… - посмеиваясь, пробормотал он. - Каждый год присылает. В одно и то же время, как правило. А до меня присылал моему отцу. Сколько же это будет…лет сто шестьдесят подряд-то точно. У нас уже отдельный шкаф под его писанину выделен. Франциска… -Сэр? -Могла бы ты прочитать мне его? Боюсь, мои глаза уже совсем не те сегодня… -Конечно же, сэр. Я сейчас… - бережно подняв со стола первый листочек, она пробежала взглядом первые строчки. - Я…Боже…сэр, простите, я… -Что-то не так? - хитро улыбнулся Бартомелой. -При всем уважении, сэр… - лицо ее полыхало. - Я…я не могу…за всю свою жизнь я не видела…более грубого…хамского…отвратительного…кто та змея, что посмела излить свой яд на эту бумагу? -Старый знакомый, - лорд взял письмо в свои руки. - Но не скажу, что добрый. Я должен извиниться, что заставил вас на это смотреть - в конце концов, это глубоко личные дела. -Я…сэр… -Нет, ничего страшного, - Бартомелой поправил очки. – Давай-ка прочитаем его вместе. Вдвоем оно не так и страшно, правда? - рассмеялся он. Подавляя отвращение - и к письму, и к его отправителю вместе с адресатом - она встала за спиной лорда, вглядываясь в убористый текст. Взгляд ее бегал по строкам в поисках хоть чего-то, кроме злобы и желчи, но, похоже, найти иголку в стоге сена было бы куда как проще: “Дорогие сердцу моему недруги, чтоб ваши владения рухнули как стены Иерихона под гнетом труб Навина, чтоб ваш род вырезали на корню и предали проклятию, чтоб золото ваше, и серебро ваше, и иные сокровища ваши ушли в небытие либо перешли в сокровищницу Ватикана, чтоб проклятье вечных мук, в сравнении с которыми семь кругов христианского Ада – лепет немощного полуслепого младенца, вылезшего из брюха избитой проститутки, пало на все, чего касалась ваша дурная, как ваши же головы, десница, чтоб отпрыски гнилого рода вашего стали портовыми шлюхами и помойными куртизанками – людьми в миллионы миллиардов квадриллионов раз более полезными, нежели сейчас вся ваша династия вместе взятая, от основателей до нынешних выблядков полумертвой роженицы, коей вскрыла живот ржавой иглой сумасшедшая однорукая, пропитая насквозь паршивым дешевым элем из погребов, которые все равно дадут фору вашим подвалам Часовой Башни, повивалка, прыгающая после каждого неудавшегося аборта в окно прямо в загаженную жижей из ваших отцов, дедов и прадедов Темзу в бесплодных попытках убить себя и не терпеть свои неудачи с вашим родом, чьи потомки уродились бы со всеми известными и неизвестными миру болезнями разума, будь у ваших щенков хоть что-то, отдаленно, хотя бы с Полярной звезды похожее на него, и лично сэр Верферт Бартомелой. Спешу в очередной раз сообщить, что ненависть моя к вашему прогнившему роду никчемных аристократишек, мнящих себя выше небес, не вынимая при том завшивевших голов своих из навозной кучи, ни в малейшей степени не угасла. Вас, бездарей, не учившихся настоящему мастерству магии, живущих, как отожравшиеся и заплывшие жиром свиньи в хлеву, на всем готовом, не выгнали на мороз, как забеременевшую от случайного цыгана-сифилитика деревенскую девчонку только потому, что окружает вас такой же полк, легион, армия никчемных болванов, не могущих даже собрать те вершки, на которые хватило ваших отсутствующих как явление, как концепт в записях Акаши, мозгов. Я рад, я бесконечно и неимоверно счастлив тому, что ваша хваленая Часовая Башня не стала брать еще один грех размером со всю вашу страну чванливых душителей тех времен, когда она душила хваткой удава не один десяток стран, на свою черную душонку и оставила эти покрытые плесенью крохи знаний себе. То, что я узнал за последний век и за век до того, больше всего содержимого ваших ничтожных запасов и Оксфордской библиотеки вместе взятых. Я мог бы исписать не один том, создать не один гримуар, чей путь прошел бы сквозь сотни лет и сотни рук, я мог бы превзойти всех вас и оставить след, который не в силах стереть и мракобесы из Церкви, если бы мне было хотя бы какое-то дело до помощи дуракам, не желающим учиться и познавать все на своей шкуре. Ваши потуги быть серыми кардиналами смехотворны и ничтожны. Ваша ручная собачонка, династия Виндзоров, променявшая гордое имя Саксен-Кобург-Готов на это имя, достойное королевских конюхов, коим во время блуда со своими же жеребцами ветер надувает геморроя в задницу, год за годом теряет самую суть монархии, становясь лишь бесплотной и жалкой тенью самих себя. Простой человек диктует самой Королеве, что ей делать и как ей делать – это ли не провал и крах вашей драгоценной короны? Не так давно ее щупальца простирались по всему миру, высасывая все соки из своих колоний, а сейчас она, потерпев ряд поражений, сжалась, как голодная мышь под половицей, всем сердцем желая, чтобы ее слабость не заметил звездно-полосатый кот и все те, кто раньше был игрушкой в ее руках. Как там ее окрестили? Железная Леди? Раньше такая Железная Леди за лишнее слово в адрес монарха закончила бы свой путь в железной деве как грязноязыкая ведьма, а сейчас ваши ручные болонки не смеют и рта раскрыть супротив нее. Одна надежда на моих любимых болванов из Ирландской Республиканской Армии - кстати, как там они? Еще не поняли после подыхания одного из своих лидеров подобно одной из сотен безымянных жертв Лабиринта - обители Минотавра - что кусок хлеба мимо их рта не волнует ровным счетом никого?(2) Убедить таких замшелых уродцев, как ваши пешки, может только кусок хлеба мимо их собственных ртов, и никак иначе - довести до голода, такого безумного, сводящего все инстинкты с панталыку голода, что сопревший, покрытый гнилью и плесенью прошлогодний хлеб, смоченный зацветшей водой, покажется амброзией с вершин Олимпа. Искренне надеюсь, что дурни с полей и гор научатся на своих нынешних и прошлых ошибках, найдут свою нить Ариадны и сбегут из вашего Лабиринта, встав вровень с легендарным Тесеем, например. Или догадаются взорвать одну из своих бомб посреди ряженых клоунов из рядов ваших хваленых войск, прямо на королевской лужайке(3). Зелень этих полей никогда так не нуждалась в гирляндах из кишок глупцов, кои по глупости своей решили отдать жизни на благо проржавевшей короны – да если они смогут такое провернуть, то, разрази меня молнии всех богов грома, что были, есть и будут, я сниму перед ними шляпу и тут же съем ее без какой-либо закуски! Я также наслышан о той, к несчастью моему, маленькой победоносной заварушке, что устроили ваши марионетки ради кучки островов. Наслышан и о маленьком вашем секрете с кучей глубинных бомб(4), который грозит превратить разбомбленный райский уголок, засеянный минными полями, в соленую до горечи Темзу. Спасибо моим хорошим знакомым, что подают мне такие интересные новости к завтраку, к великому счастью, не состоящему из ваших никчемных безвкусных мюсли и холодного чая с яичницей. Современный мир, трясущий в пароксизмах паранойи ядерными чемоданчиками и с придыханиями поглаживающий красные кнопки, таков, что подобных промахов не прощает – вашим людям придется долго и упорно вертеться ужами на сковородке, чтобы выйти сухими из воды. Или никак вы вдохновились событиями почти двадцатилетней давности, когда мир замер в дуэльной стойке, вооруженный заряженными пистолями, могущими снести мир? Мне понятна попытка восстановить уязвленную после Второй Мировой гордость – из крупнейшей империи Великобритания стала всего лишь кучкой островов рядом с Германией и Норвегией, теснимой на ничтожной площади моей родной Ирландией. Но все равно примите мои поздравления – впервые за последние сорок с лишним лет вы смогли высунуть голову из песка и заявить, что на море ваша так называемая “держава” все еще что-то может показать остальному миру, пусть так и не смогли в итоге обойтись без бездумных ошибок. Куда вашему народцу тягаться с атлантами, на плечах которых покоится современный мир… Но что это я все о себе да о других. Я с полным правом считаю себя вашим давним знакомым и личным неутомимым врагом, чью жажду мести и ненависть уже не утолить простым падением вашей семейки и казнью на лобном месте. Даже десять таких казней не принесут мне удовлетворения, как и унижение и уничтожение всего того, в чем вы считаете себя мастерами – на подобное хватило бы времени и жизни только у Истинных Предков, ибо вещей этих не счесть, а поистине вы сильны лишь в пустой надменности. Посему я лишь поинтересуюсь вашим здоровьем, лорд Верферт Бартомелой, и вашего драгоценного наследничка - та же свиная матка, что нашли вы в грязном хлеву для противоестественного акта зачатия наследника, абсолютно безразлична моему интересу, ибо не вкушаю я провонявшего мочой и дерьмом мяса нечистых животных, что ваш род находит себе в жены из раза в раз. Так как поживает мой заклятый враг? Не пришли к нему десять казней египетских, не обратились ли остатки Темзы в кровь вперемешку с калом, не нашел ли он лягушек и тварей водных в тех местах, куда взор люду простому закрыт? Не облепил ли его и всех его жалких прихвостней неотвязчивый, жадный, как и вы сами, до крови гнус? Может, мор свалил всех тех дойных коров, что обеспечивают вашу ничтожную жизнь и жизнь твоих отпрысков? Град каменьев огненных не сровнял вашу хибару с землей, саранча не довершила того, что начал мор, тьма не застила вам веки, не давая пошевелить ни единым членом разжиревших телес ваших? Не подохли ли первенцы ваши подобно бездомным собакам в канавах? Если учесть вашу щепетильность в плане детей, свойственную вам как примеру – весьма позорному, прошу заметить – для подражания остальным, то стоило бы вам поостеречься: ваш Моисей может уже направляться к вам и не верить на слово вашим лживым, как речи фараона, обещаниям. Должно же подобное рано или поздно случиться, не правда ли? Любому тирану рано или поздно бросают вызов, и примеров сему великое множество – от Гая Юлия Цезаря до Наполеона Бонапарта. Самоуверенность – никуда не спешащий и весьма коварный убийца, и уж вас он распотрошит как живодер – больную собаку. За сим я заканчиваю свое письмо – оно вышло немного короче, чем обычно. Я бы попросил меня извинить за подобное пренебрежение моей и вашей стародавней традицией, но ни разу не хочу марать руки о ваши слова. Меня ждет работа всей моей жизни, которую вам, праздным тупоголовым ослам, в жизни не то что не осилить – не прочитать постановки проблем всеми десятью коленами. Откланиваюсь и плюю желчью на ваши седые головы, желая вам крушения всех ваших мелочных надежд, Искренний в своей ненависти к вам, Ф.Т. Гергбу.” Лорд хрипло хохотал, вслух перечитывая некоторые строчки по нескольку раз - похоже, обмен подобными любезностями и правда был в традиции у этих двух могущественных магов - теперь она могла бы сказать при случае, что знала лично уже обоих. Лицо ее оставалось раскрасневшимся и вытянутым от удивления - нет, даже от шока - но причиной тому был вовсе не оскорбительный тон письма, как, наверное, подумал Бартомелой. Нет, в ужас ее привели иные строки - тот полупрозрачный намек на грядущее в одном из последних абзацев, который наверняка не останется без внимания лорда. Внутри нее все кипело от ярости. Жалкий коротышка, проклятый выродок! Как он вообще посмел намекать их главному врагу на его планы, да еще в такой грязной манере? Чувствуя, как до боли сжимаются кулаки, она пообещала при случае отхлестать помешанного ирландца по его наглой мерзкой морде. Никто не смел его ни с кем сравнивать, никто не смел говорить о нем в такой манере - она всегда заботилась о том, чтобы таковые люди, если они все же находились, как можно быстрее узнавали цену своей ошибки и то низменное количество прощения, что в ней осталось - в отличие от любви к нему. Он заплатит. Все они заплатят, когда придет время, и лишь тогда она сможет остаться с ним. Остаться в мире белого безмолвия и тишины, в мире, избавленном от страданий и боли - навсегда… Прикрыв глаза, она вновь вспоминала о своем избавлении. Она очнулась от ударов - кто-то лупил ее по раскрасневшимся от холода щекам, да так сильно, что голова моталась из стороны в сторону, будто у куклы. Кое-как разлепив скованные льдинками глаза, она смогла увидеть перед собой чудовище, что сгребло ее мертвой хваткой - чудовище в тяжелой ушанке и колючей шинели - еще двое с автоматами наперевес стояли чуть поодаль. -Жива? -Чуть. -Прикидывается, сука… -Здесь кончаем или как? -Сказали везти до центра. Специалист уже выехал… -Специалист, м-мать его…как задницы в креслах тереть, все специалисты… -Может, здесь кончим? А то еще выкинет чего в машине. -Не хочу мараться. Да и крику потом будет… -Ну смотри, хозяин - барин. Ладно, вколите ей пару кубиков той херни и погнали. Я уже все себе отморозил… Сильные руки в перчатках встряхивают ее, ставят на землю. -Ровнее держи, ровнее! Да не тряси ты ее! Холодно. Как же холодно. Что… Что они делают? Что они делают с ней? Чем она все это заслужила? Хочется вновь зажмуриться, но взгляд застывает на мучительно медленно приближающейся игле. -Шею-то ей открой, умник. Холодно. Холодно и больно. Чужие руки давят тисками, бесцеремонно ощупывая ее почти уже околевшее тело. Как хорошо, что она почти не чувствует… Короткий укол, короткая вспышка боли в районе шеи - и холод становится словно в два раза сильнее, начиная растекаться по телу с новой силой. Бежать некуда. На нее наплывают, растекаясь пред взглядом, раскрасневшиеся, поросшие щетиной морды, жирно блестящие глаза, форменные ушанки и меховые воротники. Хочется кричать, но уже нечем. Хочется плакать, но она все выплакала уже давным-давно. Ей не выйти из этого тихого дворика, где она упала, обессилев, несколько часов назад. -Готово. Потопали. -Обожди, - один из голосов снижается до шепотка. -Ну чего еще? -Ей все равно в печь дорога. Я тут подумал, чего добру-то пропадать, а? Жуткий смысл этих слов, вытолкнутых сквозь пожелтевшие зубы, доходит до нее, уже когда троица успевает о чем-то договориться меж собой. Когда уже успевают заранее поделить ее - свою законную добычу. Один отходит чуть в сторонку - караулить единственный проход. Другой рывком сдирает с нее примерзшую из-за крови курточку, сдирает вместе с кусками кожи. -А они не… - один, кажется, волнуется. -Пока рапорт не написан, никто не узнает, как цель сдохла, - успокаивает его другой. - И что до этого было - тоже. А писать его кому? Дружный хохот. Стянутая перчатка лезет в карман, а к ней тянется жуткая, шершавая лапища, ухватывает за волосы. Это происходит не со мной. Не со мной. Не со мной. Не со мной. Меня здесь нет. И того, что сейчас будет – тоже нет. Ничего… Ничего больше нет… -Эй, ты! Сюда нельзя! Нельзя сюда, я сказал! Стой, стрелять б… Все происходит, словно во сне. Тихий выстрел - едва слышный хлопок на фоне громогласного ржания этих раскрасневшихся морд. Тихо сползает в снег, оставляя на стене неровную красную дорожку, тело солдата. Слабнет в мгновение хватка другого, он толкает ее в сторону, в снег, тянется к кобуре… Второй выстрел вминает его лицо внутрь черепа, превращая в кровавую кашу - гигант в шинели грузно заваливается на спину, последний - совсем молодой - что-то визжит, рвет с перевязи автомат… Три хлопка сливаются в один, расцветают на сизо-серой шинели красные цветы. -Но…я…только…я…только… Лицо молодого солдата по-детски обиженное и по-детски же нелепое. Не менее нелепое, чем его смерть. Сползши на землю, он продолжает загребать перчатками снег, тянется к автомату, страшно скрючив пальцы…замирает. -Наконец, она уселась в уголке, за выступом одного дома, съёжилась и поджала под себя ножки, чтобы хоть немножко согреться… Снова. Снова он. Снова этот голос. -Но нет, стало ещё холоднее, а домой она вернуться не смела: она, ведь, не продала ни одной спички, не выручила ни гроша - отец прибьет её! Высокий человек в старом пальто приближается и продолжает свою монотонную речь. Снег холодит ноги, но она не может найти в себе сил подняться. Ее бьет дрожь - снег вокруг пропитывается текущей кровью… -Ах! Одна крошечная спичка могла бы согреть ее! - человек в старом пальто прячет в рукав до смешного крохотный пистолетик, что крепится к ладони на каком-то чудном ремешке. - Если бы только она смела взять из пачки хоть одну, чиркнуть ею о стену и погреть пальчики! Наконец, она вытащила одну. Чирк! Как она зашипела и загорелась! Кто…кто же… Кто же… Кто же это? Сил двигаться уже почти нет, хорошо что есть еще силы просто дышать - пусть и с болью. Подняв голову - все лучше, чем смотреть на убитых - она снова видит его спокойное лицо. Он подходит еще ближе. -Здравствуй, девочка со спичками, - он улыбается - в улыбке этой такая боль, что ей становится почти стыдно за то, что она смела плакать, в лице этом такая скорбь, что все ее беды по сравнению с ней значат едва ли не меньше, чем раздавленный ненароком комар. - Я, кажется, почти опоздал. -К-кто в-вы? - вот и все, что она, стуча зубами, может выговорить. -Кай, - еще один шаг вперед - и вот он уже протягивает ей руку без перчатки. - Поднимайся. -Пожалуйста…не делайте мне больно… -Я ничего тебе не сделаю, девочка со спичками. Поднимайся, или замерзнешь. -В-вы…в-вы…они… - она с ужасом смотрит на тела. -Думаю, я мог бы убедить их и иначе, - безразлично говорит он, пожимая плечами. - Хотя нет, не думаю. Их не убедили бы никакие документы…они бы все равно не сочли сейчас меня равным себе. К счастью, есть вещь, перед которой - и лишь пред ней - все до единого равны. Поднимайся. Это сон. Это все сон… Это… Если это просто страшный сон, что будет плохого, если она возьмет терпеливо ждущую ее руку? Спустя всего секунду она узнает, что. Тело ее прошивает такая нестерпимая боль, что она кричит - хрипло, натянуто, с надрывом - но он уже сжимает свои пальцы и рывком поднимает ее на ноги. Срывает с себя пальто, накидывая ей на плечи, резво застегивает верхние пуговицы - и лишь тогда отпускает ее закоченевшую ручонку. Лишь тогда кончается боль. -В-вы сказали…что… -Я могу избавить тебя от любой боли, кроме этой, - тихо говорит он. - Твоя смерть змеей извивается внутри тебя, твоя смерть тянется ко мне, зовет меня по имени. С этим ничего нельзя поделать. -Вы… -Лишь зеркало, - не дожидаясь, пока она вновь упадет на асфальт, он вцепляется в ее лицо своими ледяными пальцами, разгоняя от него по голове и по всему остальному телу волну обжигающей боли. - Что ты в нем видишь? Безразличные глаза моргают раз, другой, третий…вот их уже и нет, вот и холодная темная бездна, от которой она не в силах отвести измученный взгляд. Бездна вглядывается в нее в ответ, жадно и бесстыдно, бездна ищет в ней что-то…что-то, что нужно ему… -Чиста, еще чиста, - тянет он, разжимая хватку. - Ты пока еще достаточно чиста, девочка со спичками. Возможно, ты бы смогла выдержать…возможно, ты бы смогла стать… Бездна отступает, уплывают прочь холодные руки. Сил держаться уже нет - обессилев, она вновь падает на землю. Уже не важно, уже нет смысла…пусть он замучает ее, пусть он убьет ее, что угодно, только бы не то, что было за его глазами! -Пожалуйста… -Ты знаешь, как кончается эта сказка, правда? Ты знаешь? - монотонный голос вновь лупит по ушам. - Ты можешь остаться здесь…ты можешь ждать, пока не кончатся спички…можешь расходовать их по одной, а можешь зажечь все сразу…конец будет один. Конец будет холодным. Очень холодным… Зачем? Зачем он это делает? Зачем он истязает ее так изощренно, так умело - подарив едва заметную надежду, и почти сразу начав ее рвать и топтать? -В холодный утренний час, в углу за домом, по-прежнему сидела девочка с розовыми щёчками и улыбкой на устах, но мёртвая, - человек с бездной за глазами нависает над ней, безжалостно читая строки сказки. - Она замёрзла в последний вечер старого года; новогоднее солнце осветило маленький труп… С каждым словом словно уходит тепло, словно утекает жизнь - и не поможет тут его ветхое пальтишко… -Имя, - тянет он руку вниз, крепко сжимая ее горло. - Скажи мне свое имя и все закончится. Она говорит - натужно хрипит, надеясь, что хоть теперь он не врет. Но стоит ему услышать ответ, как хватка тут же слабнет, тут же отходит боль. Он снова улыбается своей мученической улыбкой. -Я забираю его, - помолчав, говорит он. - Я забираю твое имя и твою боль. Но я даю тебе выбор. О чем…он…говорит? -Взгляни вокруг. Что ты видишь, лишенная имени? Он встает за ее спиной, указывая куда-то вперед. Воспаленными глазами она глядит туда, в надежде увидеть долгожданную смерть, но видит только… Снег. Чувствует только… Холод. -Белое безмолвие. Единственная чистота, доступная этому миру. Единственное, что может спасти его, избавить от страданий и боли. Меня, тебя…всех нас. Ты мертва. Ты околела в этих снегах, но вознесешься ли ты туда, где не будет боли, решать лишь тебе. Я никого никогда не неволю. Он вновь протягивает руку - в этот раз на ней прочная кожаная перчатка - когда только успел? -К-кто в-вы? -Я - потеря. И лишь потому, что теперь ты одна в целом мире, у тебя есть выбор. Останься здесь и замерзай. Иди со мной, и я навсегда избавлю тебя от боли, как избавил от имени. -Если я…п-пойду… -Больше не будет больно. Никогда. Я покажу тебе, каков мир на самом деле. А когда придет время - подарю его…и пару новеньких коньков в придачу. Ее ручонка еле двигается. Он не торопится, он выжидает. Она должна все сделать сама. -Я давно искал кого-то вроде тебя. Того, кто был бы достоин. Кто смог бы…увидеть. Кто смог бы…понять. Кто выдержал бы, увидев то, что вижу лишь я один. Кто смог бы справиться с истиной. Кто тоже видел белое безмолвие. Кто тоже остался один в целом мире и кто отважился бы заглянуть за его изнанку. Того, кто несет в себе магию - то, чего мне так не хватает. Почти…почти…она уже почти дотянулась…как же предательски дрожат ее пальцы. -Сделай свой выбор. Оставайся девочкой со спичками до самого холодного конца…или будь моей Гердой и складывай из осколков свою вечность. Тогда, когда их руки соприкоснулись, она вновь почувствовала боль. Потом - немногим позже, уже в салоне черной “Чайки”, укутанная в его штопанное пальто - она почувствовала и спасительное тепло. Потом - спустя месяцы и годы - она чувствовала еще великое множество разных вещей, и прежде всего - его правоту. Ведь он не обманул. Когда он все объяснил, всякая боль ушла, ушел и страх. Осталась лишь решимость. Осталась лишь цель. Мир должен был получить избавление. Мир должен был заглянуть в его зеркало… Посыльный вломился в зал во время припозднившегося чаепития, расталкивая слуг и вышибая напрочь дверь. Его дорогой костюм был измят, волосы растрепаны и висели черными червяками, бледное, залитое потом лицо дрожало - он дышал тяжело и прерывисто, словно в любой момент потеряет сознание. На него обратили внимание все - сам лорд Бартомелой, Скирхегард, читавший в своем отделенном кресле какую-то потрепанную книжечку, укутанная Завесой наследница и ее мать Ланца - вечно усталая женщина, больше породистая, чем красивая, редко попадавшаяся на глаза прислуге. Подняла глаза и прислуга - собиравшая пустую посуду на поднос Герда замерла, только что не врастая ногами в пол, ее внимательный взгляд впился во ввалившегося в комнату мага. -Что вы себе позволяете? - холодно произнес, захлопывая книжку, Скирхегард. - Что это за вид? Что… -Лорд Бартомелой…сэр… - бледный как полотно маг схватился за дверной косяк. - Нижайше прошу…прощения…там… -Выйдите, приведите себя в порядок, и войдите, как положено, - ответил за хозяина Скирхегард. - Живо. -Сэр… - выдохнул маг, падая на ковер. - Срочное…донесение из…ох…Башни, сэр…всех…все…все нужны…внизу… -Повторите, - глаза главы рода Бартомелой опасно сощурились, становясь узкими бойницами. - Что вы сказали? -Маятник качнулся, - выплюнул маг, в последний раз дернулся и потерял сознание, растекаясь по ковру. В тот день у нее оказалось много забот. Откачивать жену лорда, чье сердце слишком уж бурно отреагировало на загадочное послание. Разбираться с десятками телефонных звонков и иных, уже магических попыток достучаться до имения Бартомелой. Убирать разбитую посуду, завешивать окна, носиться по всем этажам с проверочными амулетами, “простукивая” защитную сеть… Причину, по которой имение, Башня, а вместе с ними, похоже, и весь Лондон, встали на дыбы, она понять не могла - слова эти ничего ей не говорили. Но паники, которая плясала в глазах сильнейших мира сего - даже в глазах лорда, спешно собиравшегося в путь, вытащившего из тайной комнаты не менее тайный футляр и выскочившего на темные улицы сквозь один из запасных проходов, где его уже поджидала машина - ей было вполне достаточно, чтобы оценить масштабы происходящего. На мгновение ей показалось, что уже началось, но эту мысль она почти сразу отбросила - Кай бы ее загодя предупредил, а раз предупреждения не было, ей и волноваться не нужно. Все в руках Кая. Все… Зал чем-то напоминал цирковую арену - разве что ее не стали бы делать из грубого камня, не оставляя ни единого проема, ни единой щели - дверь, через которую они вошли, не была исключением, будучи “вложенной” в стену и в закрытом состоянии наглухо запечатывая все помещение. Зал опоясывал глубокий желоб, выдолбленный в каменном полу - в него были установлены несколько внушительных размеров плит, покрытых более чем странными узорами - и пылью, конечно же. Высокий темный потолок куполом сходился над помещением, в самом же центре зала стоял еще один массивный каменный блок, на поверхности которого было высечено нечто. Нечто на вид простое и в то же самое время - абсолютно нечитаемое, нечто, выбитое так давно, что не осталось уже среди ныне живущих никого, кто мог бы прочесть хоть слог, хоть полслога из непостижимого слова - слова, бывшего, как говорили, последним, что оставил Директор, став частью Маятника, бывшего, как говорили, его собственным именем, включившим созданный им механизм и запечатавший навеки его сердцевину. Но то, что было за блоком - за той его стороной, где имелись отверстия для каменных ключей - по одному на каждую правящую семью Часовой Башни - поражало куда больше. Из сердцевины зала, отмеченной лишь небольшой точечкой, бил в потолок луч чистейшего солнечного света, рождаясь нигде и уходя в никуда, но при том никогда не иссякая. Маленькое чудо - одно из многих, которые можно было лицезреть здесь, в управляющей камере Маятника. -Знаете, есть одна старая история, - тихо произнес лорд Бартомелой, облизывая пересохшие губы. - Человеческая история. Всегда вспоминаю, когда сюда прихожу…старая-престарая история про людей с запада, которые поехали в Тибет, потому что им все твердили, что магию надо искать там. Они пришли в горы, поселились там, провели долгие годы с местными, изучая все, до чего могли дотянуться, и вот наконец их пускают к одному старому магу. Они и говорят - папаша, мы знаем, что здесь самый центр, самая сокровищница, мы пришли, чтобы у тебя учиться. Старый маг долго молчит, а потом достает ветхую карту мира и тыкает пальцем - вы пришли совсем не туда, друзья, вот где центр всех вещей. Лондон. Как же он прав…как же все просто…наверху Бог, внизу Дьявол…так просто и в то же время так немыслимо сложно. Каждый раз…каждый раз поражаюсь… -Не только вы, - так же тихо ответила молодая женщина в строгом бежевом костюме, что стояла рядом. - Не только вы. Женщина была довольно высокого роста, стройной и в целом неплохо сложенной - картину дополняли иссиня-черные волосы и грустные сиреневые глаза. Держаться она старалась прямо и спокойно, но мерцающие под одеждой руны, заполнявшие практически каждый свободный сантиметр кожи, делавшие ее похожей на живую книгу, исписанную до последней свободной строки, давали понять, насколько же велико ее волнение - магичкой было активировано все, что могло бы ее защитить в случае необходимости - и сейчас, лихорадочно кусая губы, она снова и снова думала о том, насколько же ничтожны ее силы по сравнению с тем, ради чего был создан Маятник. Здесь, в управляющей камере, трепетали даже великие - что лорд Бартомелой, что она, Элис Митик, чей род корнями уходил еще к началу пятого века, за долгие годы раскинув немало ветвей. Ее семья упорно считала себя прямыми потомками римского гражданина Иона Гая Митики, оставшегося на обжитой земле примерно в 410 году нашей эры, но, никогда не делая даже попыток захвата высшей власти, имела возможность считать, что ей угодно - правящий род в этом случае не был против такого бесстыдного намека на куда более длинную родословную, чем их собственная. Текущей же главы этой во многих отношениях странной семьи точно можно было не бояться - власть и статус, интересовали ее, похоже, лишь от слова “никак” - забросив преподавание в Часовой Башне, она появлялась на родине лишь в исключительных случаях, все остальное время, как неодобрительно поговаривали по углам, выискивая себе приключений на разные части своего расписанного рунными словами тела. Сейчас же, по воле слепого случая, лишь она успела присоединиться к лорду Бартомелою в управляющей камере Маятника, когда были зарегистрированы его колебания - Верфрет знал, что остальные лорды уже в пути, но это займет еще много времени. С тем, что сейчас творилось в святая святых Часовой Башни, предстояло сладить им двоим. -Я думаю… -Тихо, - прошептал лорд Бартомелой. - Снова начинается. Голос звучал, казалось, отовсюду - вначале негромко, но постепенно нарастая - он говорил со странным, пугающим выговором - казалось, сама человеческая речь ему чужда и противна - в отличие от строк, которые он декламировал с явным удовольствием и воодушевлением. Голос казался близким - словно говоривший был у самых ушей магов - но в то же время был немыслимо далек:Что побудило первую чету, В счастливой сени, средь блаженных кущ, Столь взысканную милостью Небес, Предавших Мирозданье ей во власть, Отречься от Творца, Его запрет Единственный нарушить? - Адский Змий! Да, это он, завидуя и мстя, Праматерь нашу лестью соблазнил; Коварный Враг, низринутый с высот Гордыней собственною, вместе с войском Восставших Ангелов, которых он Возглавил, с чьею помощью Престол Всевышнего хотел поколебать И с Господом сравняться, возмутив Небесные дружины; но борьба Была напрасной. Всемогущий Бог Разгневанный стремглав низверг строптивцев, Объятых пламенем, в бездонный мрак, На муки в адамантовых цепях И вечном, наказующем огне, За их вооруженный, дерзкий бунт…(5)
Маги стояли, стиснув зубы, вслушиваясь в каждое слово, что доносилось из пустоты. В голосе не было угрозы, не было гнева, но был он настолько властен, изучал настолько подавляющее могущество - и, что ужаснее всего, настолько сильную радость! – что даже лорд Бартомелой с ужасом ощутил, как дрожат его старые руки. -Ну и к-кто ему подсунул Мильтона? - нервно рассмеялась Элис в отчаянной попытке разрядить обстановку. - Признав-вайтесь… -Дух молчал с момента своего пленения, - справившись с собой, выдохнул Верферт. - Все знают, что последний раз он говорил перед самым заключением в Маятник. Все знают, что он тогда молвил. -Семя засеяно. Вечность - это всего лишь слово, - тихо пробормотала Элис. - Он молчал все эти века…все мы думали, что он спал…но… -Он не может знать этого текста. Неоткуда, - скрипнул зубами Бартомелой. - Как сие возможно? Если бы он простер свое влияние за пределы Маятника, мы бы все уже были мертвы! Если бы он смог каким-то образом сотворить это, значит…значит…тот, второй…стал слабее… -Это невозможно, - в голосе Элис сквозил страх. - Это невозможно…этого нет… С грохотом отошла в строну тайная дверь - в зал быстрым шагом входили, один за другим, испуганно перешептываясь, величайшие из лордов Башни, последние хранители ключей от управляющей камеры. Искуснейшие маги своего времени, столпы, на которых держалась Ассоциация, дрожали, как дети, не в силах вымолвить ни слова и лишь обмениваясь потрясенными взглядами - но любая их эмоция меркла пред тем торжеством, что было у голоса. Голос наливался мощью, голос кружился по залу вихрем, все стремительнее и стремительнее, так что вековая пыль облаками взмывала в воздух и плясали от порывов ветра полы плащей, в которые были закутаны входящие в зал маги. Казалось, еще чуть-чуть - и сами стены придут в движение, еще немного - и темный купол будет сорван, погребая всех находящихся в зале под массой каменных обломков. Лица лордов были искажены ужасом - голос, достигнув пика, продолжал свою яростную декламацию:Мы безуспешно Его Престол пытались пошатнуть И проиграли бой. Что из того? Не все погибло: сохранен запал Неукротимой воли, наряду С безмерной ненавистью, жаждой мстить И мужеством - не уступать вовек. А это ль не победа? Ведь у нас Осталось то, чего не может Он Ни яростью, ни силой отобрать - Немеркнущая слава!