Space

— Алло, мам. — Мой ДжиВон-и, — женщина средних лет, чьё лицо появилось на экране, шутливо поцеловала камеру, как поцеловала бы сына при личной встрече, и этот дурашливый жест согрел холодные руки ДжиВона, только что пришедшего с улицы. — Как поживает мой малыш? — Скуча-аю по тебе, — ДжиВон захныкал, как маленький ребёнок, всем своим видом показывая, как тоскливо ему без мамы, на что лицо на экране только рассмеялось. — Очень-очень сильно? — Очень-очень сильно! — Мама тоже соскучилась по своему малышу, — женщина сымитировала капризную интонацию ДжиВона, и теперь смеялся уже он, — но есть вещи, которые согревают мамино сердце. Недавно видела тебя на обложке «Vogue». Мой сынок такой красивый! Пусть ты и принял эту ужасную позу. — ДжиВон засмеялся пуще прежнего: его фотография на обложке знаменитого журнала вполне могла служить одним из доказательств того, что человек произошёл от обезьяны. — Малыш, почему именно она? Ты не представляешь, как маме было неловко! — Мам, это не я! — попытался оправдаться ДжиВон, ведь он и сам был сконфужен, когда увидел, что фотограф выбрал именно эту фотографию из тысячи других, куда более нормальных. — Редакция журнала одобрила такую обложку, моего мнения никто не спрашивал! — Ну да, ну да, — женщина рассмеялась, — гляди, как покраснел. Она ткнула пальцем в монитор, и ДжиВон, увидев себя в маленьком окошке на экране, раздосадовано простонал: его лицо опять пошло красными пятнами, будто он до сих пор был ребёнком. — Но ничего страшного, мой сынок всё равно красавчик. Мамина гордость. Женщина улыбнулась ДжиВону, и он не смог сдержать ответной улыбки. С мамой всегда было так. Она будто была волшебницей, в самые трудные моменты своей жизни ДжиВон искал утешение в ней, и всегда находил. Ведь стоило ему только увидеть её, стоило ей только рассмеяться, как тяжёлые мысли покидали его, а плохое настроение улетучивалось, будто его и не было. Но самым магическим и удивительным в его маме было то, что она всегда улыбалась. И когда бы ДжиВон ни увидел её улыбку, уголки его губ сами ползли вверх. Даже сейчас, когда их разделяли километры воды и мили суши, ДжиВон чувствовал, как внутри разливается тепло просто от того, что он может поговорить с мамой. Да, пусть её лицо было размыто пикселями, и из-за фигового интернета она не могла реагировать на его слова мгновенно, но всё же это была хотя бы какая-то иллюзия присутствия её в жизни ДжиВона. И за неимением другого ему этого вполне хватало для того, чтобы чувствовать себя абсолютно счастливым. — ДжиВон! Тебя не дозовёшься! Приготовь что-нибудь поесть, у меня ногти накрашены... О, онни, — Пак Бом-нуна с бигуди, запутанными в волосах, белой маской на лице, одетая в свободную майку и домашние, неприлично короткие шорты, прошествовала к ДжиВону, чтобы явить своё белое ненакрашенное лицо старшей сестре. — Как ваши дела? — Бом-и, ты такая красотка! — женщина и ДжиВон рассмеялись, на что Бом только закатила глаза, всем видом показывая, что ей не смешно. — У нас всё хорошо. Вчера ходили к Джеймсонам на обед, они такую собаку купили — загляденье! Сенбернар, большой и дружелюбный. Как выразился муж: «У меня чуть улыбальник не треснул, пока я на него смотрел», — женщина закрыла лицо руками, смущённая сленгом своего мужа, но при этом было видно, что ей однозначно понравилось это выражение, пусть и было неловко перед младшими. — Серьёзно? Папа так сказал? — просиял ДжиВон, который виделся с отцом настолько редко из-за его графика работы, что любая новость о нём была откровением для него. — Так не похоже на него, — обратился он уже к Бом, — в Корее он всегда был таким строгим и замкнутым... — США меняет людей, — радостно завила мама ДжиВона, — у меня есть коллега из Вьетнама... Унь Йэ. Вчера, во время обсуждения новонайденного месторождения, мы как-то переключились... В общем, мы сошлись во мнениях, что США действительно другие, отличные от стран Азии. Здесь ты будто... Да, ты чувствуешь себя так, будто теперь ты свободен быть тем, кем хочешь! — Это классно! — восхитился ДжиВон. Пак Бом за его спиной безразлично разглядывала свои ногти. — Мой сынок зрит в корень, — женщина подмигнула монитору и щёлкнула в его сторону пальцами — жест, которому она научилась у сына, и который она теперь радостно использовала. — ДжиВон-и, тебе нужно как-нибудь приехать к нам. Увидишь мир, пообщаешься с людьми... — Так что там с собакой? — невзначай спросила Бом, которая, почему-то, начала раздражаться. — К чему это вообще было-то? — А, точно! — спохватилась женщина. — Мы тут с ДжиХёком подумали и решили, что было бы классно завести себе такого. — Сенбернара? — недоверчиво переспросила Бом. — Они ж огромные! Он не вместится в вашу квартиру. — Ну, мы уже давно помышляем о доме... — Вау! Сенбернары милашки! Ничего не имею против, — ДжиВон рассмеялся. — Но как вы будете перевозить его до Кореи? Повисла неловкая тишина. — Д-до Кореи?.. Тема переезда в Корею явно была щекотливой, но ДжиВон не гнушался поднимать её каждый раз, когда выдавалась возможность. Он искренне считал, что таким образом делает лучше им всем и избавляет его мать от неловкости спрашивать об этом. Она всё ещё думала, что должна обеспечивать сестру и сына, и поэтому не может уехать из США. ДжиВон всеми силами старался показать ей обратное — то, что он уже состоятельный и работящий, способный содержать не только себя, но и их всех: и маму, и папу, и Пак Бом-нуну. Но почему-то каждый раз на его искренний энтузиазм ответом было гробовое молчание. — Я уже присмотрел нам дом под Сеулом, — начал тараторить ДжиВон, воодушевлённо жестикулируя, — там тихо, спокойно, большой участок и речка рядом. Всё, как ты любишь! Мы могли бы жить там все вместе — ты, папа, нуна. Я бы приезжал, когда выдастся окно в расписании, — дверь с хлопком закрылась: Пак Бом ушла. — Было бы классно! — Да, ДжиВон-и, но деньги... — Ни о чём не волнуйся, — стал горячо заверять её ДжиВон, — я теперь богатый и знаменитый, ещё чуть-чуть, и моими деньгами можно будет наполнить несколько комнат. Я скоро выпускаю второй альбом... Я уверен, он будет успешен, — ДжиВон совсем не был уверен, но сейчас это не имело особенного значения, — и вы сможете вернуться в Корею. Он надеялся увидеть счастье и слёзы благодарности, но вместо этого наткнулся на растерянный взгляд собственной матери. Хорошее настроение как рукой сняло, ведь больше всего на свете он ненавидел видеть её такой. Её лицо выглядело так, как будто он не просил её вернуться домой, в Корею, а говорил ей, что её вызывают к директору. ДжиВон всю жизнь был проблемным мальчиком, но доставлять проблемы собственной матери просто ненавидел. Он не знал причины её долгого молчания, но надеялся, что это вина медленного интернета. — Д-ДжиВон, это просто замечательно, — когда женщина наконец заговорила, её лицо тронула неловкая улыбка, и ДжиВон неуверенно улыбнулся в ответ, хотя это и стоило ему титанических усилий, — н-но давай обсудим это позже, — она задрала голову, видимо, отслеживая ход часов, — у меня назначена важная встреча на час дня... я должна идти. Боже, как нелепо... ...и как ДжиВону хочется верить в эту нелепость. — Да, конечно, — ДжиВон улыбался: он не хотел, чтобы мать видела его обиду, — тогда... до созвона? — До созвона, мой сладенький, — женщина вновь поцеловала камеру, но ДжиВона больше не грело, — мамочка тебя очень любит и скучает по тебе. — Я тоже люблю тебя, мам. Женщина послала ему воздушный поцелуй, а ДжиВон помахал ей на прощанье рукой, стараясь выглядеть абсолютно счастливым. Но как только на экране высветилась надпись «Звонок окончен», на его лице не осталось и тени улыбки. ДжиВон зарылся лицом в ладони, больше всего на свете желая лечь и поспать, чтобы хотя бы во сне ни о чём не думать и ни о чём не беспокоиться. Поведение матери огорчало его, но в его голове носились тысяча и одна мысль, оправдывающие её. «Ей тяжело», «она занята на работе», «она чувствует себя ответственной за наше благополучие», «эти радость и беспечность — напускные, она просто не хочет огорчать» — так он предпочитал думать, и чем сильнее мать опровергала его мысли, тем сильнее он заставлял себя в них верить, ведь у него не было другого выбора. «США — вынужденная мера», — эти слова он повторял себе с двенадцати лет, когда родители впервые оставили его одного, но новый дом и сенбернар утверждали обратное, и вера ДжиВона трещала по швам. Его сердце обуревало сомнение в том, что ему суждено ещё хотя бы раз увидеть родителей в реальности. В последний раз они виделись вживую четыре года назад, и их встреча была короткой и печальной. Бабушка умерла, и родители прилетели из-за океана специально на её похороны, и улетели через три дня, сразу после того, как крышка матового гроба полностью оказалась под землёй. В маленькой квартире, пахнущей старостью и благовониями, за белой ширмой в гробу из тёмного бордового дерева лежала его бабушка. И когда ДжиВон подошёл, чтобы поклониться её хладному телу, он не заплакал, нет; но на его лице застыло выражение тревоги и скорби. Его мать впервые за два года стояла рядом с ним. Она приобняла его за плечи и, пусть её лицо было грустным, а глаза наполнены слезами, она улыбнулась ему ободряюще, той самой улыбкой, что способна была разогнать тучи в самый пасмурный день. И именно тогда сердце ДжиВона впервые испытало животный страх. Он увидел, насколько его мать выглядела постаревшей. После этого ДжиВон был одержим мыслью о том, чтобы вернуть мать в Корею. Каждый раз, просматривая её фотографии в фейсбуке, он находил на её лице всё новые и новые морщины, а потом вспоминал тусклый свет, запах благовоний и матовый гроб из красного дерева, и желание быть с матерью вспыхивало в нём с новой силой. ДжиВон, может, не был прилежным учеником или верным другом, но природа сделала его любящим сыном. Он считал, что будет абсолютно счастлив только с матерью под боком, и искренне полагал, что её счастье состояло в том же. Ему хотелось, чтобы она была рядом с ним, чтобы поддерживала его в трудные времена и волновалась, если он долго не звонит; чтобы он мог одаривать её подарками и бесконечно благодарить за всё, что она сделала для него; чтобы, когда смерть разделит их, у него не было сожалений. Он считал, что единственным, что держало его родителей в Америке, будто псов на привязи, была работа, благодаря которой они содержали не только себя, но и ДжиВона с тётей. И для того, чтобы им не нужно было работать, и, соответственно, они могли вернуться домой, нужны были деньги. Много, много денег. На постоянной основе. И это стало тем фактом, который окончательно толкнул ДжиВона на путь рэпера, ведь если ДжиВон станет успешен, он станет богат и, соответственно, сможет перевезти родителей в Корею. Но всё оказалось не так просто, как он себе воображал. На кухне Пак Бом-нуна, уже смывшая с себя белую маску, готовила им ужин. ДжиВон постарался выглядеть не слишком расстроенным, когда увидел, как его тётя замешивает сухофрукты в творог и разрезает опостылевшие за несколько лет красные яблоки на дольки. Это было совсем не то, чего ему хотелось после изнуряющего рабочего дня, но он знал, что на большее рассчитывать было глупо. Недавно нуна увлеклась здоровым образом жизни, и с тех пор в их доме появилось золотое правило, нарушение которого каралось строжайшим образом: никакой вредной пищи после четырёх. И когда они говорят «никакой», они имеют ввиду «никакой». Никаких булок, жирного или жареного мяса, копченой рыбы, цитрусовых и даже бананов. Всё, что могло каким-либо образом навредить их здоровью и фигурам, помещалась под замок и не доставалось оттуда до самого завтрака. Пак Бом в вопросе здорового образа жизни вообще была принципиальна, пусть это и делало больно, в первую очередь, ей, ведь она как никто любила сладкое и мучное, особенно после шести или перед сном за просмотром какого-нибудь романтического фильма. Но здоровье и фигура были превыше всего, и это ежедневно толкало её на то, чтобы по вечерам есть только творог, а утром неизменно идти на пробежку. И только от одного она не смогла отказаться — от курения. От пагубной привычки, оставшейся у неё с тех пор, как она ходила с ЧеРин выкурить сигаретку «за компанию», и мучившей её до сих пор. И никакие убеждения и принципы не могли заставить её выкинуть пачку сигарет. На ДжиВоне были поношенные домашние штаны и одна из тех «бесстыдных» маек, которые открывали его ключицы и рёбра, а сам он был потрёпанный после неудачной записи и помятый после тяжёлого разговора с матерью. Ему хотелось мяса, или кхимчи, или чего-то, приготовленного заботливыми руками его мамы, но его ждал только безвкусный творог. И от этого что-то тяжёлое подступало к горлу, и он не мог оторвать сосредоточенного взгляда от столешницы. — ДжиВон, — белая тарелка с мумий-троллями снаружи и кислым творогом внутри со стуком опустилась перед ним, — нужно поговорить. Бом не спешила садиться к нему за стол; она облокотилась на кухонную тумбу, на которой ещё недавно разрезала яблоки, и скрестила руки на груди, похоже, пытаясь собраться с мыслями. ДжиВон предчувствовал, что этот разговор будет тяжёлым и ему хотелось разрыдаться от того, что никто не хочет пощадить его нервы, ни Dok2, ни мама, ни нуна, и им всем именно сегодня приспичило вылить на него всё, что их не устраивает. ДжиВон сомкнул пальцы на переносице, глубоко вдохнул и принялся мысленно считать до десяти. Главное выдержать. Не показать эмоции. Всё в порядке. Всё в полном порядке. Дыши. — Да, что-то случилось? — голос ДжиВона звучал беззаботно и даже как-то весело. Он взял в руки вилку и принялся ужинать, хотя любой нормальный человек бы сказал, что это не ужин, а издевательство. — Ммм, ты добавила изюм? Вкусно. А яблочко не передашь? Пак Бом молча поставила перед ним тарелку с яблоками, и даже ничего не ответила на его «спасибо». ДжиВон с грустью отметил про себя, что разговор действительно намечался серьёзный. — ДжиВон, не пойми меня неправильно, — с нервным вздохом начала нуна, вновь облокотившись на тумбу, — но кто-то должен тебе сказать. — ДжиВон заметно напрягся. — Думай, что хочешь, но знай, что я желаю тебе счастья и только счастья, и именно это вынуждает меня говорить тебе такие вещи. ДжиВон знал это. Знал, что нуна всегда, в любой ситуации и при любых обстоятельствах желала ему только добра, и в каждом её упрёке, в каждом замечании и слове, в эмоциях, брошенных ею, сквозила любовь. Бом не умела выражать свою привязанность по-другому. И это неизменно делало ДжиВону больно. — Онни не хочет возвращаться в Корею. Перестань её упрашивать. Вот и всё. ДжиВон нечаянно прокусил изюм вместо того, чтобы проглотить, и это заставило его зажмуриться. Он ненавидел изюм. — ДжиВон, разве ты не видишь, как она счастлива там? Да она в жизни такой счастливой не была, пока жила в Корее! У неё там друзья, хобби, любимая работа. Она может заниматься там тем, что ей нравится. Она может работать по специальности и зарабатывать на этом такие деньги, какие она никогда бы не получила в этой стране, — увидев, что ДжиВон застыл и перестал есть, Бом смягчилась, — оставь её. Не делай больно ни ей, ни себе. «Откуда ты знаешь, что она счастлива? Откуда ты знаешь, что ей нужно? ОТКУДА?!» — мысли ДжиВона бились раненной птицей внутри его черепной коробки, и он сжимал и разжимал кулаки, считая до десяти, надеясь, что его отпустит. ДжиВон осмотрел ярко освещённую кухню, обставленную мебелью, купленную на деньги его родителей; перевёл взгляд на стол, на котором одиноко стояли и две тарелки с едой и ни одного намёка на напиток, потому что пить во время трапезы вредно. Посмотрел в глаза нуне, которая, казалась, готова была расплакаться от его расстроенного вида, и поспешил взять себя в руки. — Я не понимаю. — Не понимаешь? Это странно. Потому что ты весь в неё. Вы оба становитесь жуткими эгоистами, когда дело касается вашей карьеры. Одна без раздумий оставила маленького сына, когда появилась возможность работать заграницей, другой рискнул всем ради призрачного шанса добиться успеха. Вы, блин, «одержимые мечтой»! По мне, так общие гены сразу видны. «Замолчи. Замолчи!» ДжиВону хотелось разнести здесь всё к чертям. Если бы перед ним был кто-то другой, он бы так и сделал. Он бы, не стесняясь, высказал собеседнику всё, что он думает о нём и его мнении, он бы закатил такой скандал, что соседи бы вызвали копов, он бы бил до тех пор, пока злость и гнев не вышли бы из него окончательно. Потому что ДжиВон ненавидел, когда люди покушаются на то, что свято для него. Но перед ним была Пак Бом-нуна, а ей он возражать никогда не мог и не умел. Он был бессилен перед ней, как христианин перед Девой Марией, и всё, что ему оставалось, это смиренно принимать всё, что она даёт ему. — Я думал, США это вынужденная мера, — сказал ДжиВон слабым голосом, — я думал, пройдёт время, и они вернутся ко мне или заберут меня с собой. Оказывается, я не нужен ей... — Нет, ДжиВон, не перевирай мои слова. Ты нужен ей. Она любит тебя. Иначе бы она сразу сказала тебе, что не собирается возвращаться, вместо того, чтобы всё это время врать, лишь бы тебе не было больно! Из-за своей любви к тебе... из-за чувства долга она всё это время разрывалась между двумя континентами! Оставь её в покое и позволь вам обоим жить счастливо. — Так она... она с самого начала не планировала возвращаться?.. — Планировала. И когда через два года закончился её экспатовский контракт, она не стала его продлевать. Она перешла на местный*. Не может быть. А он даже не знал. ДжиВон сидел, как громом поражённый. Неожиданно всё встало на свои места. Но вместо гнева он чувствовал только горечь и детскую обиду. Ему не было так плохо, даже когда родители улетели в США, как оказалось, навсегда. Потому что в его сердце теплилась надежда. Теперь она растоптана. Только сейчас, через столько лет, он запоздало почувствовал себя по-настоящему брошенным. — Не имеет значения, сколько я буду зарабатывать, они всё равно не вернутся?.. Пак Бом молчала. — Тогда зачем, зачем всё это было?.. — ДжиВон говорил тихо, его трясло, а слёзы падали на деревянную столешницу. Он не плакал, даже когда улетела ЧеРин, и когда ХанБин покинул прокуренную кухню, и сейчас он ненавидел себя за эти слёзы. — Зачем я столько мучился? Зачем старался? Для кого?.. ДжиВон закрыл глаза и позволил беспорядочным всхлипам завладеть собой. Сегодня вся его бетонная конструкция рухнула, и потоки столько лет сдерживаемых слёз просочились наружу. — Для себя, ДжиВон, — нуна похлопала его по плечу, — для себя. *** Забраться на самую высшую точку Эвереста, возвышающуюся над морем на без малого девять тысяч метров сложно, но ещё сложней — пробыть там долго. Дорога на самый высокий пик укрыта трупами и пустыми баллонами с кислородом. На вершине мира — разряженный воздух, низкое давление и переменчивая, капризная погода. Ещё с утра было солнечно и восхождение сулило быть успешным, но к полудню небо стало хмурым, а вечером ты уже похоронен под снегом, и ветер поёт тебе похоронный марш. Всякому, кто вздумал покорить самую высокую вершину мира, грозить познать самую страшную метель в своей жизни. И ДжиВон — не исключение. В Сеул пришла весна. Вишня цвела полным цветом, укрывая розовым аллеи и дорожки в парках. На улице стояла необыкновенная погода, солнце светило, будто последний раз в жизни, и небо было голубое и чистое, как водная гладь, и эта магия весны действовала даже на школьников, весело топающих на учёбу по залитым светом дорожкам. Птицы пели свои весёлые песни, и весна дарила миру благоухание и хорошее настроение. Казалось, ничто не сможет разрушить идеалистическую картину... Но только казалось. Альбом Бобби с треском провалился. ____________________________ * Экпатовский контракт заключается с людьми, приехавшими работать из заграницы.