Chase MD

Прошло три недели. Чейз потихоньку терял надежду, что он способен изменить что-нибудь. В голове крутилась предательская мысль, что он не смог никак помочь матери, после того, как отец ушел. Почему он решил, что сможет помочь Хаусу? Часть его, наблюдая за мучениями Хауса, сожалела о содеянном. Ему ли было не знать, какого это хвататься за соломинку, пытаясь не думать о том, что дорогого тебе человека уже не спасти. Но другая, более рациональная часть, понимала, что никто не мог бы уберечь Хауса от боли потери, а помочь Уилсону избежать боли было вполне в его силах. Что-то лучше, чем ничего – сухая логика. Однако даже осознание правильности принятого решения не помогало Чейзу справиться с чувством вины. И, как и три года назад, он принял единственно возможное решение: запихнуть свои переживания в самый дальний угол и сосредоточиться на своих обязанностях. Тем более сейчас на кону стояло намного больше. Без Чейза ни о какой нормальной жизни для Хауса не могло быть и речи, причем нельзя было сказать, что Хаус занимался саморазрушением или пытался причинить себе вред. Он завтракал, обедал и ужинал, здоровался, отвечал на вопросы и даже включал в определенное время телевизор, чтобы посмотреть свои сериалы. Он даже ни разу не попытался превысить привычную дозу викодина. Но если Чейз когда и сомневался в существовании чистилища, то сейчас он получил самое веское доказательство, потому что Хаус находился именно там, между жизнью и смертью. Наблюдая за тем, как его бывший начальник будто робот выполняет все необходимое для поддержания жизнедеятельности своего организма, Чейз жалел, что не обладал навязчивой заботливостью Камерон или напористой прямотой Формана. Они бы не стали сидеть рядом и молчать, а высказали Хаусу все, что о нем думают, и попытались вернуть его к жизни. Но Чейз слишком хорошо понимал старого диагноста, чтобы осуждать его поведение. И потому он день за днем ломал голову над тем, как вывести своего учителя из ступора и вернуть ему вкус к жизни. Он помнил, как он пытался заботиться о матери и внести в ее жизнь порядок и контроль, как будто это могло помочь. Он оставлял ей чистый комплект одежды рядом с кроватью и горячий завтрак на плите, а, возвращаясь из школы, находил ее все еще в халате у телевизора с бутылкой в руках. Хаус по сравнению с ней был намного более обнадёживающим случаем, но все равно Чейз не мог пробиться через броню безразличия и апатии, во всяком случае, не идя на какие-либо радикальные меры. Он все чаще и чаще ловил себя на том, что следит за Хаусом. Скорее всего, тот чувствовал его взгляды, но, как и ко всему остальному, относился к ним с безразличием. А ведь прежний Хаус не потерпел бы, чтобы на него так пялились, он бы уже давно сказал что-то, что надолго отбило бы у Чейза охоту даже взглянуть в его сторону. Чейз скучал теперь по этим колким ответам. Иногда он даже подумывал о том, чтобы разозлить Хауса настолько, чтобы ему перестало быть все равно, чтобы он наорал на него, выгнал его, что угодно, лишь бы проявил реакцию, но потом он ловил его взгляд, и те боль и скорбь, которые были в глазах Хауса, заставляли его остановиться. Он был нужен Хаусу, и это осознание давало Чейзу силы продолжать заботиться, поддерживать и ждать.

***

Сны играли с Хаусом в жестокие игры. Они налетали, как шторм посреди тихого океана, и были такими яркими, что он никогда не мог понять, что все происходило во сне, а не наяву, пока не оказывался у больничной кровати. Это единственное, что объединяло все его сны, пустая кровать. Он мог сколько угодно видеть живого радостного и веселого Уилсона, но все всегда заканчивалось одинаково. Улыбающееся лицо его друга превращалось в бледную измученную жестокой болезнью маску, и Хаус оставался у пустой больничной кровати. Один, совсем один. Хаус отдал бы многое, чтобы его подсознание не играло с ним в эти игры. Он бы предпочел не видеть друга вообще, чем каждый раз проходить через одну и ту же пытку потери, но спасения не было. Даже его палочка-выручалочка, викодин, способствовал возвращению этих мучительных снов, вместо того, чтобы защищать от них. О принятии чего-то более сильного, Хаус не хотел даже думать, боясь того, какие истории прокручивались бы тогда в его голове. Лучше было жить с болью и не спать. И он жил, делая все, что надо было сделать, и не особо задумываясь о смысле. Изредка правда пристальные взгляды молодого человека, поселившегося рядом с ним, возвращали Хауса в реальность. Возможно, со стороны казалось, что присутствие Чейза ничего не меняло, но для Хауса оно меняло многое. Он не был готов общаться, не был готов забыть своего друга, но ему было страшно подумать, как бы он ощущал себя, оставленный наедине со своими мыслями и снами. Он надеялся, что Чейз знал, что он ценит его присутствие рядом, а не просто оставался с ним из природного упрямства, победить которое не смогли ни его мать, ни отец, ни жена. Нельзя помочь тем, кто не ищет помощи. Чейз так и не захотел усвоить этот урок. И вот он смотрел в глаза своему лучшему ученику в надежде, что тот и без слов поймет, как он благодарен ему за все. Хаус сожалел теперь о каждом слове, которое наговорил в тот день, когда Уилсону стало хуже. Он сорвал на нем свою злость и отчаяние, а Чейз принял этот удар и остался с ним, как делал это и раньше. Лишь раз до этого Хаус просил у него прощения. Тогда он почти потерял его. Иронично, что он извинялся лишь тогда, когда боялся, что от него уйдут, не в силах больше терпеть его отношение. Настал момент, когда он готов был извиниться снова: - Я сожалею о том, что наговорил тебе. Чейз вопросительно посмотрел на него. За эти недели слова, сказанные ему Хаусом, ограничивались чисто бытовыми темами, о которых вряд ли стоило сожалеть. - Про твою мать и отца. Тебе нечего исправлять и … Хаус замолчал. Он извинился за свои слова и за боль, которую он причинил, но солгать и сказать, что Чейз был нормальным, и его прошлое никак на нем не отразилось, он не мог. Как бы он ни старался за эти десять лет совместной работы, он не смог исправить того, что сделали родители Чейза. Но какими бы ни были причины, побудившие австралийца броситься на поиски его и Уилсона, Хаус был рад, что он это сделал. Чейз усмехнулся. Видеть, как Хаус замолкает на полуслове, было дано не каждому. Но он не собирался заставлять его договаривать. Достаточно было и того, что Хаус попытался извиниться и поблагодарить его. А остальное… Он давно оставил ту ссору позади, тем более, что в словах Хауса была своя правда. Как обычно. - Я знаю. – Чейз кивнул. - Я не держу обиды, ты был тогда сам не свой. - А должен был бы! – пробормотал Хаус. Его взгляд потух, и желание, что-то исправить, в его глазах сменилось привычным безразличием. Чейз опустил голову. Разговор не клеился, как обычно. Но в этот раз Чейз был даже рад этому. Слушать, как Хаус извиняется, зная, что на самом деле извиняться надо ему, было невыносимо. Хаус сидел, глядя в окно, и пытался понять, почему Чейз так легко принял его извинения. Не было ли это знаком того, что Хаус разочаровал его настолько, что ничего не чувствовать было легче? Он знал, что Чейз прибегал к этому механизму, но тогда он бы просто ушел, так же как и сбежал от отца много лет назад. Тогда оставалось всего два варианта: что он сумел отстраниться достаточно, чтобы судить объективно и понять, что Хаус в тот день сказал правду, соответственно ему не за что извинятся, но такая трезвость мысли не всегда удавалось даже самому Хаусу, особенное если речь шла о нем лично. Либо же, по какой-то причине, он хотел закончить этот разговор как можно быстрее, и именно этот последний вариант заставил Хауса посмотреть на Чейза. Несмотря на свое состояние в прошедшие дни, Хаус не забыл, как читать язык тела, а поза Чейза просто таки кричала о подавленных эмоциях и вине. Первое он еще мог понять, воспоминания о потере родителей и все такое, но вот второе было для Хауса загадкой. В чем Чейз мог себя винить? Что он скрывал от Хауса? За годы работы с австралийцем, он понял, что прямой вопрос не даст ему правдивый ответ, не от Чейза уж точно. Хаус снова ушел в себя, погрузившись в размышления, но на этот раз они были не о потере лучшего друга, а о том, кто все еще был рядом с ним живой и невредимый. Хотя возможно, ему не стоило так уж разделять Уилсона и Чейза, последний умел справляться с принятыми им решениями, какими были тяжелыми, они ни были, а значит то, что мучило его, должно было произойти недавно. Единственное, что приходило Хаусу в голову, это смерть Уилсона. Он стал вспоминать последние дни и, будто лампочка зажглась в его голове. Конечно, как он мог забыть. Уилсон ведь попросил позвать Чейза. Они о чем-то поговорили и это явно, очень сильно расстроило австралийца. Тогда Хаус решил, что разговор о смерти вызвал у Чейза неприятные ассоциации, потому и не стал задавать лишних вопросов. Но сейчас, задумавшись об этом, он не мог не признать, что просьба Уилсона поговорить с Чейзом наедине вызывала подозрения. Возможно, конечно, он просто попросил австралийца присматривать за Хаусом, после его смерти. Это бы объясняло, почему Чейз все еще был здесь, но за что тогда ему было стыдно? Разгадка была близко, Хаус чувствовал это, он просто не мог ухватить ее. Он встал и направился в спальню. Там с самой верхней полки он достал небольшую коробку с вещами Уилсона. Хаус не притрагивался к ним с того самого момента, как Чейз вернулся с похорон и стал наводить порядок в квартире. Чейз вернул медицинское оборудование, которое взял напрокат, выбросил химию, и все остальные медикаменты, кроме морфия, который он положил в кофр своего мотоцикла, чтобы Хаус не мог добраться до него без его ведома, а немногочисленные вещи Уилсона сложил в эту коробку. Хаус осторожно открыл крышку. До боли знакомый запах почти заставил его передумать и отказаться от этой идеи, но решение загадки было для него превыше всего. Он поборол свои чувства и стал одну за другой выкладывать вещи на кровать. Майки,джинсы, любимые пижамы Уилсона. К моменту, когда ему стало уже совсем плохо, именно так Хаус его и запомнил, в пижаме. Он взял ее в руки и поднес к лицу, словно впитывая остатки чувств, которые хранил этот предмет. Он уже почти отложил ее в сторону, собираясь заняться другими вещами, когда его взгляд упал на синие чернила на внутренней стороне рукава. Он осторожно поднял пижаму и развернул, чтобы рассмотреть поближе. То, что он увидел, было как удар под дых. Он закрыл глаза и открыл их снова, надеясь, что ему померещилось, но цифры были все там же, слегка корявые и выцветшие от стирки, но четко видные. 328, ошибки быть не могло. Хаус знал, что это означало. Но знать, не значило принять. В его жизни было лишь два человека, которых он подпустил достаточно близко. И они сделали это за его спиной. Хаус в ярости сжал кулаки, не замечая, как трещит материя в его руках.