***
О том, что ночь превратилась в день, а потом снова в ночь, Хаус мог судить по тому, как слабый свет уличного фонаря сменяло яркое солнце, а затем наоборот. Если конечно он бодрствовал в эти моменты, а не отдавался на волю викодина. Он не хотел знать сколько времени прошло, но его изощренный ум не собирался позволять ему даже такой малости, говоря, что он лежал там, не находя в себе силы подняться, не больше трех дней или он уже умер бы от жажды. Может это и был самый лучший вариант для него, просто лежать, не принимая никаких решений, пока судьба, а вернее физиология не примет решение за него. «Ты боишься принять решение, дожидаясь, пока все решат за тебя. Даже хуже, ты боишься признать, что боишься принять решение.» Слова звучали в его голове. В тот раз они заставили его вернуться к жизни, дали время побыть с Уилсоном, повеселиться на славу, прокатившись по стране, даже если в конце это принесло еще большую боль. Когда мгла за окном в очередной раз ослабла, Хаус поднялся. Он не хотел жить, но и умирать был еще не готов. Он съел что-то, не особо заботясь, что это было, просто удовлетворил потребность организма, вышел в прихожую, надел куртку и потянулся за шлемом. Ему надо было выйти наружу, помещение слишком угнетало его. Он взял в руки черный круглый предмет, практически на автомате, просто потому что делал так раньше. И только потом задумался, а стоило ли. Он не был уверен, что хочет жить, так зачем нужно было беречь себя? На мгновение он замер, потом отложил шлем в сторону, решительно схватил ключи от мотоцикла Уилсона и вышел. Он знал, что ему нужно сделать.***
Он ехал по пустынным улицам, еще не проснувшегося города. Вокруг было свежо, ясно и тихо. Они с Уилсоном любили кататься в такое предрассветное время, а теперь он ехал один. Как ни странно именно это чувство одиночества и невозможности разделить удовольствие с другом и стали последней каплей, заставившей его принять смерть Уилсона. Это не значило, что он смирился, определенно нет. Он завидовал людям, верившим, что после смерти они встретятся со своими близкими на том свете. Он слишком долго пробыл врачом, чтобы не знать, что каждый человек это лишь набор клеток. Свет, к которому все так тянутся, - это лишь галлюцинация, вызванная нехваткой кислорода, а мысли, которые все принимают за душу, не могут существовать, когда мозг погиб. Уилсон не был в лучшем месте, его просто больше не было нигде. Хаус поехал по шоссе, идущему вдоль океана. Он не знал, куда он едет, но знал, что ему нужно. Дорога стала подниматься вверх, впереди красовались скалистые утесы, и он свернул с дороги, чтобы забраться на один из них. Он слез с мотоцикла, подошел к самому краю обрыва и вдохнул чистый океанский воздух. Он отчетливо слышал, но не мог видеть, как далеко внизу огромные волны одна за другой разбивались о скалистый берег. Он мог спрыгнуть прямо сейчас и прекратить свои страдания, поступок, который многие люди поняли бы, но неужели он был как все? Неужели после стольких лет борьбы собирался выбрать самый легкий путь? Хаус направился обратно к мотоциклу. Он погладил его, словно красивую женщину, прежде чем начать толкать к краю обрыва. Его хозяин был мертв, и мотоциклу была уготована та же участь. Наконец переднее колесо оказалось на самом краю. Одно движение и все будет кончено. Хаус остановился. Он не мог поехать на похороны Уилсона, но прекрасно представлял себе этих людей в черном, с мрачными лицами, которые старательно делали вид, что думают о покойнике, а не о том, что они будут есть на ужин. Его собственные похороны были неплохим тому доказательством. Но то, что он не был одним из мрачно страдающих, не значило, что он не мог проводить своего друга в последний путь, пусть даже делал он это здесь, на краю обрыва. Этот мотоцикл был единственным, что осталось от Уилсона. В какой-то степени он был символом той стороны его друга, которую почти никто кроме него не знал. Хаус вспомнил, как Уилсон радовался своим победам в спорах. Он до сих пор считал, его победный танец очень глупым, но все бы отдал, чтобы увидеть его снова. Он вспоминал, как они проносили в больницу куриц, как устраивали друг другу ловушки, как Уилсон делал ему предложение. - Было весело, - произнес Хаус, будто Уилсон был где-то рядом и мог его услышать, а потом толкнул мотоцикл вперед. Он еле успел отпустить и не позволить утащить себя вниз. Жуткий скрежет металла о камни и всплеск, которые он еле расслышал из-за шума волн, вот и все, чем закончилось его прощание с другом. Хаус стоял, а по щекам у него лились слезы. Он так давно не плакал, что даже не сразу осознал, почему ветер так холодит его лицо. Это был конец старой привычной жизни, и теперь ему надо было в очередной раз ответить на вопрос: "А что теперь?", но в этот раз не было рядом Уилсона, чтобы сказать ему какой он идиот.***
Хаус услышал, как кто-то вставил ключ в замочную скважину и открыл входную дверь. Первое что пришло в голову, что Уилсон опять пришел проверить, не напился ли он до смерти. Он уже собирался крикнуть, что у него все нормально, когда осознал, что Уилсон не мог прийти. Он не успел подумать, кто еще мог ломиться к нему, когда Чейз появился в дверном проеме спальни. Он вернулся, и это оказалось для Хауса полнейшей неожиданностью. Он не знал, почему он решил, что австралиец его бросит. Просто так, рано или поздно, поступали все в его жизни, с чего Чейзу было быть исключением. Они смотрели друг на друга, как обычно, прекрасно понимая чувства другого без слов. Тактичность Чейза поражала его. С ним было настолько легко и просто, что иногда это даже пугало. Уилсон был для Хауса совестью, в меру своих возможностей уберегал его от глупостей и обязательно читал ему нотации. Чейз же был полной противоположностью. Он ничего не говорил, просто оказывался рядом, когда считал это необходимым. Вот, как сейчас, когда он молча осмотрел Хауса на предмет травм или увечий и удовлетворенный результатом, ушел на кухню. Они были так похожи. Два человека, действующие в соответствии со своим кодексом чести, а не общепринятой моралью. Из них получилась бы гремучая смесь, подумал про себя Хаус. И в первый раз с тех пор, как он вернулся с того обрыва, жизнь предстала перед ним не только в черном цвете. Он поднялся с кровати и застонал. Мышцы, отвыкшие от нагрузок, заныли, а его больная нога, казалось горела огнем. Он схватился за нее и еле удержался, чтобы не закричать. Когда боль слегка поутихла, он нашел в себе силы вытащить викодин и проглотил две таблетки. Простояв так еще пару минут, он направился на кухню. Чейз не только заварил кофе, но и приготовил завтрак. Не спрашивая Хауса, он поставил перед ним тарелку с яичницей и чашку горячего кофе. Хаус сел на стул, заметив, что боль в ноге не прошла незамеченной для молодого диагноста, но тот в очередной раз промолчал. - Ты много гулял, судя по грязным и истоптанным кроссовкам. Это хорошо, - Чейз приступил к еде. - Что ж хорошего? - Ты вышел из квартиры, добровольно. - Я похоронил мотоцикл Уилсона. - А, - Чейз понимающе кивнул. Это было символично. - Ты очевидно похоронил самого Уилсона. Чейз опять кивнул. - Как все прошло? - Как обычно. Хаус не особо задумывался о еде все это время, перехватывая что под руку подвернется, но сейчас, сидя напротив спокойно завтракающего Чейза, он осознал, как же ему не хватало этого. Вот так просто сидеть и кушать за одним столом, ничего не говоря, но при этом зная, что он больше не один. - Я привез тебе кое-что, - сказал Чейз, после того, как помыл и убрал последнюю тарелку. Хаус вопросительно посмотрел на него. - Сейчас. Чейз принес из прихожей небольшую сумку, открыл ее, вытащил небольшой мяч и кинул его Хаусу. Хорошая реакция не подвела старого диагноста, он поймал до боли знакомый предмет. Он стал крутить его в руках, словно видел впервые. - Удивлен, что ты решил вернуть его, - пробормотал Хаус, глядя на мяч в своих руках. Формально это была его вещь, но он очень давно охладел к нему и держал его в своем офисе только ради австралийца. Иногда Хаусу казалось, что Чейз даже не осознает, что крутит мяч в руках. - Там еще кое-что, думаю, ты хотел бы иметь эти вещи тут, - Чейз передвинул сумку ближе к Хаусу и вышел, оставив его наедине с его вещами. Хаус осторожно заглянул внутрь. Ему стало не по себе, насколько хорошо Чейз знал его. Он как маленький ребенок стал доставать одну вещь за другой, раскладывая их на столе. Со стороны это был странный набор бесполезных вещей, но для него каждый предмет хранил память о прошлом, как этот мяч хранил образ Чейза.