Ориентальный романъ.

На утро комедия, которой про себя Варя дала кодовое название «Домой», продолжилась вторым актом. Есть ханым категорически отказалась, в крайне нелестных выражениях предложив медсестрам покормить ее завтраком голубей в переулке. Натерев щеки до кровоподтеков, девушка весь день не вставала с постели, говоря посетителям, что лучше умрет мучительной смертью, чем разлучится со своим любимым баем. Мишель Соболев, чей поезд должен был отправиться только следующим вечером, пару раз пытался заговорить с барышней, очевидно, превозмогая обиду, но та делала вид, что не слышит. Кого-кого, а белого генерала ей не очень хотелось обманывать. Но доверять ему было нельзя — еще, чего гляди, расскажет Фандорину про весь этот спектакль да опять с предложением руки и сердца полезет. Нет, Соболев был, конечно, мужчина видный, но слишком уж обидчивый. Да и потом, не любила его Варя. Точнее, Варя-то Суворова, возможно, и питала к нему симпатию, но Вахшигюль-ханым уже твердо знала, с кем хочет связать свою жизнь. Когда приходил с визитами титулярный советник, Варя усиленно прикидывалась спящей. Он, как видно, столь явной лжи не верил, а потому громко говорил, и говорил долго, так, что иногда голову девушке приходилось накрывать подушкой. Один раз Эраст Петрович принес ей цветы. Странно выглядел он с букетом, но барышня была тронута — решила на тот раз послушать все Фандоринские доводы, а заодно попытаться выяснить, как из этого дома можно выбраться и куда. Советник эту хитрость раскусил, и через некоторое время свел все разговоры к обсуждению погоды и психологического состояния бывшей невесты шифровальщика. Варя предпочла обидеться. Что же касается вышеупомянутого шифровальщика, то он никогда не входил — топтался на пороге, а потом убегал, будто боялся забывшей его Варвары Андреевны. Барышне горько было смотреть на его стенания, и пришло ей в голову написать Яблокову объяснительное письмо, в котором она раскаивалась в своем равнодушии и просила как можно скорее ее забыть. Предполагалось вручить это письмо Пете, когда тот в очередной раз немым стражем прильнет к ее двери, но, когда Варвара Андреевна дописывала последнюю строчку, в комнату как раз заявился Фандорин с охапкой клементин, и послание пришлось прямо на месте съесть. Каждое посещение, в то или иное время, приходилось прерывать по причине очередного неприятного приступа. Сотрясение, так до конца и не прошедшее, в высшей степени мешало барышне существовать. В глазах теперь темнело меньше, но тошнота и постоянный вкус желчи во рту почти не проходили, отчего и цвет лица от и так переставшей нормально питаться барышни приобрел зеленовато-сизый оттенок. Про травму головы Варвара Андреевна никому ничего не сказала, а от того медицинские сестры, присматривавшие за ней и ставшие свидетелями частых изменений в самочувстии, сделали соответствующие выводы. — Нельзя брюхатую с мужем разлучать! — вопили они, повисая на шее Эраста Петровича, — дитятку плохо! У того от подобных заявлений, казалось, седых волос на висках стало вдвое больше. Самозародившаяся легенда Вареньке была невероятно на руку. Теперь от поездки в Петербург была одна, но неопровежимая отговорка: "я не могу, я в положении!". Узнав об этом, несчастный Соболев слег с лихорадкой и вновь пропустил свой поезд до российской столицы. По правде сказать, и саму Варвару Андреевну эта ложь несколько пугала. Несколько раз в ночи она вскакивала от болей в животе, подбегала к зеркалу и судорожно затягивала на себе единственный свой корсет, проверяя, не стал ли он сидеть туже. Конечно, за такой короткий срок и при истинной беременности ничего бы не случилось, но нервное состояние Вари, изрядно пострадавшее, стремительно давало сбой. После трех таких ночей барышня слегла с лихорадкой: ей было не столько плохо, сколько невыносимо грустно. Судя по всему, Анвар еще не догадался искать ее здесь, в Султан-капусэ, но он должен был знать о расположении штаба русского командования. Соответственно, он еще даже не начинал искать ее. Но, как ни странно, ненависти Варя совсем не испытывала. Наоборот, ей еще больше хотелось видеть Анвара, говорить с ним, слушать, только бы он не отрекался от своих слов по отношению к ней. Медсестры рассказывали, что в бреду она кричала его имя, и от этого Варе становилось еще более тоскливо. Она не знала, сколько прошло дней после ее принудительного спасения, но в какой-то момент не осталось в штабе людей, изъявляющих желание посетить ее временную обитель. Соболев дождался своего поезда и уехал, так и не попрощавшись с несчастной барышней. Фандорин, занятый очередным загадочным делом, томился меланхолией теперь где-то в Москве, но он хотя бы принес ей в знак прощания очередной небогатый букет. Девица (каковой она все-таки еще оставалась) Суворова была общим медсовещанием признана пострадавшей от амнезии с легкими отклонениями в психике, так что и доктора в скором времени отстали от нее со своими каплями и записными книжками. Единственными, кто теперь сидел у ее постели исправно два раза в день, были сестры милосердия, но они невероятно докучали барышне своими сказками про деторождение и расспросами об иноземном муже. Обычным серым вечером Варвра Андреевна сидела на кровати и строчила от скуки длинное письмо, в котором всё же решалась объяснить родителям свое поведение, а заодно спросить у матери совета, как вести хозяйство. По избавлению от внезапно образовавшейся Султан-капусейской клетки барышня собиралась решительно взяться за устройство быта ее прекрасного начальника. За дверью раздался стук, и Варенька по привычке сунула письмо меж подушек. Затем прислушалась: стучали не сестры. Это были нервные, испуганные движения, совершаемые не из вежливости, а действительно допускавшие того, что стоявшего за дверью могут не пустить. — Открыто, — сказала Варя и прикрылась одеялом до груди. К ее большому удивлению, в комнату, переминаясь с ноги на ногу, вошел шифровальщик Яблоков. — Здраствуй, Варенька, — отозвался он, и девушка ужаснулась от того, насколько постарел ее отставленный жених: глаза сощурились, а очаровательный пушок, который он небрежно сбривал только с подбородка, исчез ныне со всего его лица. Щеки Пети втянулись, из-за чего лицо его приняло несколько треугольную форму. Очки в шесть диоптрий он сдвинул к горбинке на носу. Однако при всем при этом выглядел господин Яблоков вполне бодрым, если не сказать воодушевленным. — Добрый день, — сказала девушка, вовремя вспомнив про липовую амнезию. — Да полно, душа моя, здесь больше нет Эраста Петровича. — О чем вы? — Варя удивилась. — Я же вижу: ты все помнишь. И меня помнишь, и Фандорина, и даже Соболева помнишь. Нервно сглотнув, барышня спросила: — Что же меня выдало? — Взгляд, — шепнул Яблоков, — я даже со своим куриным зрением сумел рассмотреть, как ты боялась в своем обмане запутаться. Я же тебя как облупленную знаю, Варенька. Девушка смахнула слезинку с кончика ресниц: мальчик, каким она знала Яблокова, стал совсем взрослым. — А еще я понял, Варенька, очень многое. Я когда в палату прибежал, то сразу к тебе метнулся. Думал, и вправду не узнала, но нет, сразу понял, что ты меня уже не любишь. — Петя, я... — захотела было оправдаться барышня, но Яблоков перебил её: — Нет, пожалуйста, не обижайся! Я сам страдал недолго. Ведь нет смысла страдать от чувств, которых больше нету, это лишено всякого смысла! Конечно, было горько… Но теперь я и вправду должен тебя отпустить. Скажи только… — Что?.. — Варя побледнела. — Ты действительно в положении? Или придумала все, лишь бы со мной не ехать? Девушка промолчала. Ей было стыдно. — Значит, придумала, — Петя облегченно улыбнулся, — но что же тогда из всего того, что ты говорила здесь, правда? И расстроганная Варвара Андреевна рассказала ему все. Про бегство и про пашу, про рахат лукум и саз, про Розафу и ее жестокое убийство, про то, как убежала, а потом ударилась головой об острый камень. — Так это не он тебя так? — спросил Петя, указывая на Варино ухо. Называть турка по имени шифровальщик не решался, — что же, хоть в одном перестану его упрекать. Упомянула Варя и бал, на котором познакомилась с Мурадом Пятым, и Фандорина поругала отчасти, но, вспомнив, кому он ее вез, несколько сникла. — А сейчас голова у тебя не болит? — Кажется, прошла. По крайней мере, я хорошо тебя вижу. — Я крайне счастлив, — Петя взял ее за руку, — одного только, Варенька, понять не могу. За что же ты так хочешь быть с ним? Он ведь враг твоей страны! — Да он знаешь какой! — воскликнула Варя, — он хоть и тиран отчасти, но нежный, трепетный, он чтит традиции и уважает интересы других стран! Вот встретишь его, не знаю, на скамейке в парке, например, или на приеме, и никогда не скажешь, что он мог бы хоть кого-то пальцем тронуть! Хотя, нет, не до такой степени. Ты бы видел, как он вмазал одному типу, который меня добивался! Собственно, добиваться — это не то слово… Но не важно! Но в нем так много слабого! Он пропадет без меня, я точно знаю!.. — Ты любишь его? — резко оборвал пламенный монолог Яблоков, глядя Варе в глаза. Та с минуту молчала, и потом коротко, смущенно кивнула головой. — Ясно, — Петя отпустил ее руку, — теперь я действительно убежден. — Петенька, прекрати, — постаралась улыбнулся Варя, — как там у Пушкина? «Я вас люблю любовью брата, а может быть еще нежней»! — Я верю, — он улыбнулся в ответ, — но я вижу, что тебе со мной быть в тягость. Ты даже разговариваешь, опустив глаза. Барышня промолчала. — Знаешь, внизу многое говорили, пока ты лежала здесь… — начал он, отвернувшись, — «Какой позор для семьи адвоката Суворова! Какой позор для России!». Я так не думал, не печалься. Но я все-таки не могу понять, почему ты так любишь его. — Наверное, так надо, — сказала Варя, и Петя тут же с ней согласился. Его в недавнем прошлом невеста всегда лучше знала, как надо. — И, я так понимаю, поедешь ли ты со мной в Петербург, спрашивать бесполезно? Дождавшись утвердительного кивка, Яблоков продолжил. — Я люблю тебя, Варя, люблю, как никто и никогда, возможно не полюбит, и потому даю тебе право выбрать. Раз ты выбираешь турецкого шпиона, я помогу тебе. Есть у тебя вещи? Барышня оглядела комнату. — Только бальное платье. — Хорошо, — Петя встал, — я подожду снаружи. Возьми все, что тебе нужно. Я посажу тебя в экипаж до Константинополя. Не волнуйся, никто не узнает. Варя признательно кивнула в ответ. «Что это со мной, право?», — спросила себя Варенька, когда шифровальщик ушел, — «Что это я так разволновалась? Чего мне бояться? Разве произошло что-нибудь такое, от чего при встрече с Анваром пришлось бы краснеть? Нет! В таком случае нечего и волноваться!». Петя, высокий, немного похудевший, но как и прежде с мягкой улыбкой на лице, встречал ее у двери. Рубашка все также болталась по бокам, но Варя больше не находила это забавным. Она почему-то была твердо уверена, что теперь Петя Яблоков сам знает, когда ее нужно подвязать ремнем. Варя испытывала глубокую жалость и в то же время странно обостренный интерес к этому молодому человеку, о котором давно не вспоминала, и с некоторым удивлением отметила про себя, что вовсе не забыла его. Но любовь ее к Пете была настолько светлой и чистой, что больше не могла быть целью для чего-то высокого. Он был для нее долгое время опорой, большим ребенком и добрым братом, но дьявол, который сидит в душе каждого человека, не распалял Варину страсть в его присутствии. С ним без страха можно было бы прожить всю жизнь, но не испытать ни искры огня, которого Варе так не хватало в последнее время. Наконец, пара вышла из здания. У ворот ждала деревянная повозка с высокими бортами и навесом, скрывающим от взглядов любопытных пустые аптекарские бутыли. Петя подсадил барышню на ступеньку. Они поцеловались. — У меня к тебе еще одна просьба, — улыбнулась Варя, крепко пожимая Яблокову руку, — как доберешься до Петербурга, зайди к моим родителям. Скажи, что у меня все хорошо, что я счастлива, опиши в двух словах суть дела, а лучше отдай мое письмо! Куда же я его задевала… — барышня порылась в карманах, — вот! Вспомнила! Пойдешь в мою комнату, оно меж подушек лежит. Пусть мама с папой не волнуются. И ты не волнуйся, я тебе писать буду! А ты тоже мне пиши, буду знать, как мой родной Петечка Яблоков поживает! Он что-то кричал ей вслед про плед и термическую флягу, но Варя не слушала. Она издали любовалась тонким мужским силуэтом, неказистым и смешным на первый взгляд, но она-то знала, сколько пришлось пройти этому субтильному, поздно повзрослевшему юноше, чтобы произнести три, возможно, самых важных слова в его жизни: Я отпускаю тебя.