Девушка-флюгер, непрочитанное

      Сегодня днём, на прогулке, в аккурат, между утренними занятиями и вечерним чаем, Сент-Джон Риверс сделал мне предложение, чем удивил несказанно; но даже он, мой богоравный, каковым он сам себя, не очень стесняясь, считает, кузен, был не способен представить, какой эффект произведёт его предложение, и каким событиям, этот незначительный, для его сияющей биографии, эпизод, даст закономерное и долгожданное развитие.       Я отказала ему, читатель, хотя это было нелегко, — Сент-Джон упрям, и упорен в достижении поставленной цели, иногда до нелепости, — но поступить иначе я не могла, потому что принять его предложение, означало солгать ему, солгать себе, и лгать, в последствии, всю оставшуюся жизнь, ежечасно и ежеминутно, поддерживая непонятно зачем эту нелепую, придуманную им, выпестованную и высосанную из пальца комедию, до тех пор, пока смерть не разлучит нас. Потому что я не намерена предавать забвению моё прошлое, чего кузен неизбежно потребовал бы,  — спихнуть это самое прошлое со своего пути, как дырявый башмак.       Потому что и так, вот уже почти, без малого, год, я живу чужой, выдуманной и фальшивой жизнью, и фиглярствую, притворяясь, что у меня так всё замечательно, что лучше и быть не может.       А ночью, сойдя с подмостков, я сажусь в кресло, и, зачастую, не зажигая свечи, — вот так, как сейчас, — слушаю и чувствую, как сжимается вокруг меня стальной обруч, суровая действительность и единственная правда жизни — моя любовь к Эдварду Рочестеру.       Запретная любовь, скажут многие, и убегая из Торнфильда год назад я сама была свято в этом уверена, и только слепая уверенность в собственной правоте придавала мне сил, для того, чтобы повернуть дверную ручку и выйти в предрассветный сумрак.       А теперь моё глупое, бедное сердце закатило форменный бунт — ему не нужна спокойная, честная жизнь сельской учительницы, а нужен Эдвард Фейрфакс, муж Берты Рочестер, хозяин Торнфильд-Холла, и я полностью была согласна с ним, с моим глупым сердцем.       Озеро, на дне которого проснулся вулкан, но серая поверхность воды — непоколебима, вот точный образчик моей души в те дни, читатель.       Глубоко внизу, в извечной, вековой тьме, дно озера сотрясается и корчится в конвульсиях, разрываемое глубокими трещинами, раскалённая лава извергаясь из жерла, ежечасно меняет его рельеф и природу, но только лёгкая рябь на поверхности воды может указать на титаническую работу происходящую внизу.       Предложение Сент-Джона было подобно валуну, рухнувшему в эти, обманчиво-спокойные, матовые воды, и взбаламутившему озеро сверху донизу.        Я слушала доводы кузена, и даже попросила у него время на раздумье, но мой внутренний хаос уже поднялся к поверхности и был готов вырвался наружу, и все правильные, «отполированные» от частого употребления, слова Сент-Джона тускнели и съёживались от этого, ещё невидимого, внутреннего жара, незримо окутавшего меня, и как увядшие листья падали к моим ногам.       Мы препирались достаточно долго, читатель, чтобы истощить и его и моё терпение, и когда Сент-Джон, не получив, немедленно, в распоряжение бессловесную рабыню, - именно так и никак иначе, мой кузен трактовал слово "жена", - стал грозить мне небесными карами, я не выдержала, и высказала вслух то, что думала: — Я презираю твоё понятие о любви, Сент-Джон, я презираю ту фальшивку, которую ты мне предлагаешь, и презираю тебя, когда ты так поступаешь.       Знаешь, читатель, что было дальше? Кузен Риверс сделал вид, что всё сказанное никак к нему не относится. Он прочёл мне проповедь, снова погрозил небесными карами, и насмерть, как и положено всякому порядочному христианину, обиделся, наверное потому, что мои слова попали в самое яблочко. И решил, как и положено доброму христианину, обидевшись на правду, дать мне укорот, который и вступил в силу немедля.       Весь вечер Сент-Джон высказывал мне своё крайнее неодобрение: он вёл себя так, как будто от меня дурно пахло, вяло протянул мне руку на прощанье, промямлил несколько фраз, и поднялся по лестнице, а я смотрела ему вслед и вдруг, в моей голове чей-то голос внятно произнёс: "Сладкоречивый лицемер, болтун напыщенный ", — и спорить с этим голосом у меня не было ни сил, ни желания.       После всего случившегося, я вернулась к себе обессиленная и разбитая, меня снедало чувство большой беды, которая вот-вот обрушится на меня, если я закрою глаза и позволю судьбе нести себя, как щепку по мутным, пенистым водам ручья, вздувшегося от весеннего паводка.       Я вдруг поняла, что стать женой Сент-Джона Риверса, для меня означало только одно — расстаться навсегда с Эдвардом Рочестером. Расстаться с ним, и забыть его по-настоящему. Лишить себя даже того призрака, который незримо был рядом со мной всё это время: «Нет, — сказала я вслух, — это всё равно, что пожизненно тлеть на медленном огне».       Странный сон приснился мне это ночью, читатель, наверное потому, что моё воображение было слишком взбудоражено разговором о поездке в Индию: мне снилась большая комната в доме, похожем на Торнфильд, и мы с Эдвардом играли в какую-то странную игру, в которой должны были общаться, не произнося ни слова.       Эдвард писал что-то, сидя за столом, я, одетая в одежду индийских женщин — лёгкую, канареечно-жёлтую, — стояла в дверях, а потом подошла к роялю, открыла крышку, и нажала клавишу. Высокий, вибрирующий звук прокатился по полированным полам, Эдвард повернул голову, улыбнулся мне одними глазами и протянул руку. Я подошла, положила ладонь на его пальцы и он вложил мне руку связку ключей, и зажал мои пальцы второй рукой.        Я дрожала с головы до ног, и хотела сказать, как люблю его, и как тоскую, но нам было дозволено только такое прикосновение. В дальнем углу на диване сидела женщина, и я знала, как обычно знают во сне, что это Берта Рочестер. Она смотрела на нас, а потом сказала нежным, девичьим голосом: "Я не Сольвейг, и не хочу больше смотреть в морские туманы". Эдвард поцеловал мои сжатые пальцы и сказал: "Играй".       Сон оборвался, но открыв глаза, я продолжала дрожать и задыхалась: моя ладонь ещё несколько секунд после пробуждения, чувствовала тяжесть железа, а собранные в горсть пальцы помнили тепло губ и пальцев Эдварда Рочестера. Но вот эти вестники из мира снов растаяли без следа, и тоска и чувство невосполнимой утраты заполнили всё моё существо, но глаза мои в этот раз были сухи, как бы заявляя, что время слёз ушло, и пришло время действовать.       Сент-Джон отложил свой отъезд в Кэмбридж, поскольку укрощение кузины, с целью притащить её за ухо к алтарю - "укорот" оказался весьма интересным, хотя и не очень результативным занятием. В эти дни, глядя на своего кузена, раздувшегося от спеси и праведного негодования, - как жаба в дождевой луже, - ясным, спокойным взглядом, я едва сдерживалась, чтобы не сказать: "Как хорошо, братец, что вы весьма накоротке с Господом Богом, и он, конечно простит своему Верному Слуге некоторые, вполне человеческие изъяны характера, с помощью которых тот склонен третировать своих ближних".       Но Сент-Джон не был бы Сент-Джоном, если бы не решил, во что бы то ни стало оставить за собой последнее слово в нашем споре. И снова, подгадав момент, он спросил, как ни в чём ни бывало, готова ли я ехать с ним в Индию. Как будто бы неделю назад, вовсе не я отказала ему наотрез, а кто-то другой.        Я была крайне удивлена, мы снова препирались с кузеном, бессмысленно и долго, и снова, в качестве неоспоримых аргументов с его стороны в дело были пущены и гнев божий, и долг, и Царство небесное, и на этот раз я была обвинена во лжи и злословии. И непроходимой, наверное, тупости, потому что никак не могла понять, куриными своими мозгами, чего ради мне нужно отказаться от любимого Эдварда, и ехать умирать на край света, под чутким руководством новоиспечённого, постылого мужа.        А потом, исчерпав весь запас второстепенных аргументов, кузен Риверс применил "крайнее" средство, - лёгкий шантаж на тему седьмой заповеди, о прелюбодеянии.       Согласно версии кузена Риверса, который рвался, не моргнув и глазом, заморить меня лютой смертью, только из одной своей прихоти, а так же во славу Божию, под церковные песнопения и с благословения пастора, моя любовь к Эдварду Рочестеру была прелюбодеянием. Была беззаконной и нечестивой. В голове у меня что-то щёлкнуло и стало на место. - Я должна узнать, что стало с Эдвардом Рочестером, - сказала я кузену. И добавила: - Если мне достало глупости, упрямства и прочих душевных сил, чтобы отказаться от любви моего Эдварда, то вам, Сент-Джон Эйр Риверс, и лукаться не стоит. Не быть вам моим мужем. Никогда. Скорее солнце взойдёт на западе, а не на востоке.       Сент-Джон, видимо, ошеломлённый откровенностью моего ответа, молчал, а потом, когда нужно было уже что-то сказать, высокопарно ответил, что станет молиться за мою погибшую душу, и скрылся с глаз.       А откуда-то сверху прозвучал возмущённый старушечий голос: "Ну и бессовестная же ты, Лукерья, сроду я таких ишо не видывала", - и ветер унёс его в холмы за Марш-Гленом.       Фантомы, призраки, суеверные обольщения - пусть! В эти дни я позволила себе мечтать о несбыточном. О том, как я вернусь к Эдварду, и скажу, пряча мокрое лицо у него на груди: "Что же сэр, вы такой дурак-то? Зачем вы не заперли меня на ключ? Зачем доверили неопытной дурочке решать нашу судьбу?"       А Эдвард меня обнимет, как умеет обнимать только он, и будет слушать, как умеет слушать только он, и будет целовать, а когда я, выплакивая горечь разлуки, промочу ему слезами рубашку, он, вдруг скажет что-нибудь смешное, как умеет делать только он. И я, всхлипывая, шмыгая распухшим носом, и смеясь, вдруг пойму, что никуда не уйду от него, что рядом с ним моё место по праву, что бы там ни говорил мой дорогой кузен, да и весь мир в придачу.       Да, читатель, после года воздержания, когда все мечты и надежды были мне категорически запрещены, а душа питалась лишь воспоминаниями, слезами и чёрной душевной горечью, напополам с раскаянием, теперь я, денно и нощно упивалась этими яркими, красочными мечтами, хотя и убеждала себя, что им не суждено сбыться. А пока я мечтала об объятиях Эдварда Рочестера, Сент-Джон сначала демонстрировал мне, как низко я пала, утратив его расположение, а потом, незаметно зашёл с левого фланга, и сказал: "Раскайтесь, Джен". И снова мне было сделано предложение, от которого я не могла, по мнению кузена, отказаться.        Когда-то, за высокие моральные качества, на ниве добра и выдающегося благонравия, Эдвард Рочестер назвал меня "непоколебимой звездой", и я, следуя данной характеристика, должна была бы ответить кузену:" Я не выйду за вас замуж, потому что это нехорошо", потому что это и в самом деле было чёрт знает что такое, а не предложение, которое порядочный мужчина может сделать порядочной девушке, но, читатель, контраст между этими двумя мужчинами был на тот момент слишком уж резок, и так полоснул меня по исстрадавшемуся сердцу, что я решила не церемониться с кузеном вовсе, и, првернувшись к нему, - притихшая и бледная, - благонравно и кротко ответила следующее: - Сент-Джон, - сказала я, - ты так часто подменяешь собой доброго Боженьку, и выдаёшь свои желания за Его Святую Волю, что мне, простой смертной, впору растеряться. Если я приму твоё предложение, я погублю свою бессмертную душу, потому что мне будет нечего ответить Творцу за ту ложь, на которую ты меня толкаешь.       Ты знаешь, что я люблю другого мужчину, и наверное готов это терпеть, и даже будешь спать спокойно, и твой бог, конечно простит тебе это.       Я могу обмануть тебя, сказав "да", могу обмануть священника в церкви, принеся лживый обет, почитать тебя, как бога, я обману даже твоего бога, который, конечно закроет глаза на некоторые нюансы нашего с тобой брачного союза, но себя я обманывать не могу. И не стану. Я любила и люблю Эдварда Рочестера, и тебе остаётся только молиться за меня и за него, насколько тебе хватит твоей пастырской снисходительности!       В доме стояла глубокая тишина, кроме нас с Сент-Джоном все спали. Единственная свеча догорала, комнату заливал лунный свет. Издалека, откуда постигнуть невозможно, вдруг донёсся всё то же рассерженный старушечий голос, и тут же ему ответил задорный, молодой: - Ну и бессовестная же ты, Лукерья, сроду я таких ишо не видывала... - Когда бог раздавал людям совесть, делил её на паи, меня дома не было, я на игрищах была, с парнями целовалась-миловалась. Вот и не досталось мне при делёжке ни кусочка этой самой совести. Ну что ты рот раскрыла и никак его не закроешь? А теперь вот тебе мой наказ: пока твой квартирант не придёт домой, пока он со мной будет мучиться, молись за нас, грешных, старая кобыла!       Утро наступило. Я встала с рассветом и наводила порядок в своей комнате, а необходимые вещи были уже собраны. Я слышала как Сент-Джон вышел из своей комнаты. Он просунул мне под дверь записку, я порвала её, не читая.       У моего кузена хватит совести, или глупости? в четвёртый раз, прикрываясь Божественным предназначением, настаивать на своём, но сейчас я не собираюсь даже задумываться о его дурацких причудах, потому что мне самой есть чем заняться.       Я разыщу Эдварда Рочестера. Даже если он находится на другом конце земли, и ехать мне придётся гораздо дальше Индии. Даже если он разлюбил меня, пусть скажет мне об этом сам. Потому что я не Сольвейг. И не хочу больше смотреть в морские туманы. Ссылки: Ш. Бронте "Джейн Эйр", пер. Станевич, пер. Гуровой М. Шолхов "Поднятая целина" А. Толстой "Хождение по мукам" Ш. Бенегал "Трудная роль"