Кровавыми каплями по стеклу

Эксперименты начались целую вечность назад. Бесконечную, наполненную мраком, болью и страхом — страхом за то, что делают с другим. Время замирает на базе ГИДРА, тянется бесконечно долго. Каждый день здесь похож на предыдущий. Будто временная петля, от которой невозможно спрятаться, порвать которую просто нереально. Теперь все закончено, и поверить в это никак не получается. Слишком много всего произошло, чтобы эксперименты закончились вот так просто в одно мгновение. Должен быть какой-то подвох, хоть что-то. В этом мраке, черноте и гнили не может быть хорошего. Здесь этому не место. Внутри поселилось что-то темное, чего не было раньше. Там же какая-то едва заметная тряска в теле, которой трудно противиться. Побочное. Пройдет. Не может же все это длиться вечность. Наверное. Дрожащие холодные пальцы прижимает к себе, руки на груди скрещивает. Ощущения странные. Чувства не свои, как будто чужие. И мысли в голове снуют туда-сюда, идут в полный противовес с почти оцепеневшим состоянием. Плохое освещение не просто приелось, с ним с стало намного спокойнее, чем при ярком свете. Мрачные краски стали намного приятнее ярких и сочных. Все такое серое, стальное, одинаковое. Так намного лучше, оно не раздражает. Поверить в то, что все позади никак не получается. Чувство подвоха не покидает. Не может ГИДРА отпустить. Просто не может. ГИДРА — это не то самое большое благо, каким она казалась в самом начале. Должен быть подвох. В стороне стоят доктор Лист и барон Вольфганг фон Штрукер. Тихо переговариваются. Обсуждают что-то, почти не шевеля губами. Услышать их разговор особого труда не составит, стоит лишь немного напрячься. Но все, что они говорят, откровенно неинтересно. Смотреть в их сторону совсем необязательно. Такое чувство, будто все тело, кожа, нервы — все это и так чувствует их присутствие. И взгляд направлен куда-то в сторону и вниз. В одну точку. Ненавидеть этих людей сильнее всех прочих было бы не так сложно. Но есть и те, кто намного хуже них. Есть те, ненависть к которым уходит корнями в детство. Эти двое не калечили жизнь так, как ее искалечил Старк. Эти двое никогда бы не вмешались в жизни, не приди они сюда все добровольно. У этой организации есть свои принципы, а вот Старк — совсем другое дело. Беспринципный. Убийца, отправивший в огромную дыру в здании десятки жизней. И родителей. Самое ужасное — родителей. Этого простить не получится никогда. Вымести из памяти, забыть не получится. Такие вещи остаются навсегда, они точат изнутри и пробуждают неконтролируемый гнев. Штрукер и Лист не стоят такого большого внимания, на них и сейчас можно не смотреть. А вот они наблюдают. Смотрят пристально, ждут чего-то, сами не знают, чего именно. Вперились взглядом и думают, что это остается незамеченным. Просто прошивают насквозь, это на коже чувствуется. Из-за этого внутри все наполняется ненавистью и грязью. Не смотреть они просто не могут. Слишком много проблем им доставила она. У Листа до сих пор перед глазами стоят часы в лаборатории. Он слишком поздно вспомнил, про небольшую ампулу с сывороткой, которую примерно месяц назад приносил барону. Небольшую склянку, которую поставил на стол перед ним, и ждал, что тот скажет. Тогда Штрукер сказал, что при любых обстоятельствах ведьма должна выжить. Тогда он еще не был настолько одержим идеей, тогда он еще осознавал, что программа может убить ее, как убивала других. Откровенно говоря, он уже и забыл про изготовленный заранее медикамент. Тот, что всегда стоял в шкафу за всеми прочими ампулами и лекарствами на всякий случай. Тот самый, что обеспечил им право говорить об успешном завершении программы. Маленькая ампула, несколько миллиграммов жидкости, обеспечившие жизнь Ванде Максимофф после смерти. После полной остановки сердца. Чудом это не назвать. Скорее — припасенное средство, призванное убрать все побочные действия. Все это время она была там, а он и не вспоминал. О подобном нужно помнить постоянно, ведь оно обеспечивает надежные пути отступления. Толстая игла прошла сквозь мертвую уже кожу. Наркотик проник в уже замершую кровеносную систему. Попытка спасти труп. Это даже звучит смешно. Он был убежден, что ничего не получится. Промедлил, забыл. Ничего и не должно было получиться. Но все же получилось. Получилось, потому что показатели на мониторах снова запищали, а женщина, прикованная ремнями к креслу, сделала резкий глубокий вдох. Вещество, находящееся в той сыворотке, заставило организм заработать. Заставило жить ту, что была мертва. Вещество это сыграло на мутационный ген, и сделало это довольно успешно. В произошедшее Лист отказывался верить еще несколько часов. Он совершил почти невозможное. Если бы об этом узнала хоть часть организации, ему бы еще долго пожимали руки, восхваляя его профессионализм. И все же, Лист запретил всем находящимся в лаборатории даже упоминать о произошедшем. Он просто выполнял свою работу, и новая, экспериментальная разработка пришлась кстати. Вот и все. Не больше. Обо всем было доложено барону. Примерно в течение часа. Тот никак не отреагировал на смерть, на возвращение к жизни самого важного для него образца. Он знал, что как-нибудь да доктор выкрутится. И как именно тот это сделал, его не больно интересовало. Точнее, вообще не интересовало. Методы достижения целей его никогда не волновали, волновала исключительно цель. Самой необходимой и единственно важной информацией для барона оставалось другое — удалось ее зачистить или нет. Ему нужен был идеальный мутант-исполнитель. Лист категорически отказался проверять это механическим вмешательством, с него было довольно случившегося. Оставался только один способ, доступный им. Способ, к которому они и планируют прибегнуть сейчас. Это даже и не способ вовсе. Все равно по окончанию программы предстояло это сделать. Она чувствует их взгляды на себе. От этого когда-то раньше было неприятно, сейчас же абсолютно все равно. Для них она окончательно обезумела. Для них ее взгляд — признак душевной болезни, расстройства рассудка. Пусть думают все, что хотят. Им никогда не узнать все до конца. Им остаются одни только догадки и наблюдения. Что ж, пускай. Щелкает дверь, головы она не поднимает. — Все готово, барон, — произносит монотонный мужской голос. — Заводите, — отзывается барон. Он усмехается так противно, ядовито. Эту усмешку можно почувствовать, ее не обязательно видеть. Она полна желчи, яда. Она — эта усмешка — отражение всей его настоящей сущности. Той, в которой так много черноты, грязи, мразоты. Его душа до ужаса темная, а сердце изъедено червями. И страхи свои он прячет так глубоко, что представить трудно. И все же они есть — такие до одури примитивные, такие человеческие и простые. До них можно добраться, слегка подцепить и вытащить на поверхность. А дальше играть ими, как захочется. У каждого человека страхи довольно примитивные и простые. Это может и наскучить, никакого разнообразия. Но разницы между главой организации и рядовым агентом никакой нет. Все они боятся примерно одного и того же. Дверь щелкает еще раз, но на этот раз где-то на заднем плане. Конвой, агенты и кто-то с ними. Она не слышит. Незримые кровавые нити медленно приближаются к сознанию барона Вольфганга фон Штрукера. Хочется выпотрошить его, сломать, изувечить. Сделать все то, что он делал с ее разумом, с ее телом. Она может. Она сделает это. Пока не происходит то, чего она никак не ожидает. — Ванда? Голос хриплый. Знакомый, родной, нужный. Дергается в сторону она резко, большими глазами, вспыхивающими алым огнем, смотрит на него. Смотрит так, будто загнанная в угол волчица, готовая напасть в любой момент, несмотря на агонию. Будто спазм в легких, дышать нечем. Она не помнит, как подрывается с места и кидается к нему. Пальцы ломаными линиями впиваются в плечи, стискивают руки, спешно скользят по скулам и снова хватают за руки. Взгляд голубых глаз такой реальный, такой живой. И этот запах, эта близость. Не может быть. Этого не может быть. Она мертва. Мертва, черт бы ее побрал! Он не может быть с ней, он слишком далеко. Его отняли, забрали. Хотели забрать и все мысли о нем, все воспоминания до последнего. Она не отдала, не могла просто отдать, и тогда эти твари убили ее. Она мертва! Крепкие руки прижимают ближе к телу, теплые ладони занимают каждая свое место: левая ложится на талию, правая касается затылка. Пальцы путаются в темных и грязных волосах. Так близко, так спокойно, как и должно быть. Как быть не может. Смерть не такая. Она мертва, она знает, что такое смерть. — Ванда, Ванда, Ванда… — он повторяет ее имя тихо, так, чтобы слышала она одна. Слышит. От этого еще сильнее напрягается. Она просто боится поверить. Так много всего ненастоящего, гнилого и черного было вокруг, что она боится поверить в это. Не хочет, чтобы удалось ее обмануть, не хочет еще боли. Только потом она понимает, что вцепилась в его тело так крепко, до одури, что следы оставит. Если это ложь, если она никогда больше его не увидит, то пускай хотя бы мгновение. Она мертва, он жив – вот в чем разница. Все это время, он пытался думать, что увидит ее снова. Все это чертово время. Там. Прикованный ремнями к креслу. Когда в сознании то и дело всплывали картины, увиденные в той лаборатории. Она бледная, с посиневшими от игл руками. Почти неживая. Потом эти картины перестали исчезать, остались данностью. Тем, что всегда рядом, внутри, точит гнев, не покидает мысли. Его ломали, ломали совсем не так, как других. Его ломали осознанием того, что ее не будет больше рядом никогда. Почти сломали. Им почти это удалось. Отпустить ее он не может. Смотрит загнанным зверем на барона, полностью контролирует ситуацию, следит за движениями каждого в помещении. Потому что, если они решили сыграть в очередную игру, если решили только раздразнить, больше он не подчинится. Пусть лучше убивают сразу. Хватит этих нескольких коротких минут, от которых сознание еще сильнее раздирает. Хватит того, что они дразнят, а потом снова растаскивают их по разным камерам, лабораториям. Отдать им ее выше его сил. От нее пахнет кровью. Несет блевотиной. Она все грязная, зашуганная и напряженная. И самое показательное — она не боится их. Может хладнокровно убить прямо сейчас, но нисколько не боится. — Все кончено, я рядом. Успокойся. Она мертва! Как же он не понимает, что она мертва! Это этого начинает чуть ли не трясти. Она не замечает, как прижимается к нему сильнее, большими глазами смотрит куда-то за плечо, руками обвивает. Держит так, будто боится, что он куда-то исчезнет, испарится в воздухе. Барон, вооруженные агенты, доктор, вся ГИДРА — их она не боится. Они ничтожны, они лишь жалкие пустышки перед той силой, что находится в ее власти. Она боится другого. И страхи ее так же человечны и примитивны, как страхи любого из присутствующих здесь. Она боится потерять его. До паники. До тряски в руках. — Все хорошо, все хорошо, — говорит он в самое ухо, едва ощутимо поглаживая по голове. — Больше никаких экспериментов. Поверить бы ему. Поверить и действительно успокоиться. Глаза по-прежнему блестят алым огнем. Магию внутри себя она чувствует и совершенно не боится использовать. Посмотреть на него не решается, какой-то животный страх внутри не дает. Она разбита, сломана. Ее разум извращен настолько, насколько это возможно. Безумная. Чувствует себя мертвой, бесчувственной и способной на любое зверство. Рядом с этими чувствами не может быть места этому отчаянию, тяге, которой невозможно сопротивляться, желанию быть рядом с ним, быть частью него. — Пьетро, я… — с трудом шевелятся пересохшие губы. Слова застревают где-то в глотке. Нужно вытащить их, сказать. — Я чертовски боялся, что больше никогда тебя не увижу. И этот шепот с эмоциями на грани — все, что нужно. Так легко поверить, что он настоящий, что все это взаправду. Страшно до ужаса, но все же она верит. Не может ему не верить, просто не умеет. Во рту пересохло, хочется лишь прижаться виском к его щеке и знать наверняка, что обо всем произошедшем придется только вспоминать. Голос он повышает резко, и в голосе этом жесткость, почти ненависть. Он говорит: — Вы получили то, что хотели, барон. Настало время и нам получить что-то с этой сделки. Штрукер кривит губы. Он был бы доволен намного больше, если бы его дражайшая подопечная полностью лишилась памяти. Если бы она встретила собственного брата пустым взглядом и швырнула в него пару энергетических сфер, находясь на пределе нервного срыва и выброса способностей. Тогда она была бы по-настоящему прекрасна в своей разрушительной силе. Тогда в использовании ее в качестве оружия не возникло бы никаких, даже самых малейших вопросов. Он смотрит, чуть прищурившись, так оценивающе, прикидывает что-то в голове. Главного он добился — она сломлена, она совсем не та, какой была в начале. Не та, какой пришла. Теперь она по-настоящему смертоносна и опасна. — Вы получите все сполна, — холодно обещает барон. — Я об этом позабочусь, не сомневайтесь. У вас есть чуть меньше суток, чтобы восстановиться после экспериментов. Вы же мутанты, для вас и этого времени слишком много, — он скалится, говорит все елейным тоном. — Сегодняшнюю ночь проведете в комнате, предназначенной для отдыха агентов, а завтра посмотрим. Вам вернут вашу одежду. И сделайте что-то с этим невыносимым запахом. Каждое слово чувствуется каждым нервом под кожей. Она едва сдерживается. Она знает, как изувечить психику барона, ей ничего это не стоит. Тянет воздухом воздух, вдыхает запах брата. Это от нее несет, от него же пахнет чистотой. Чистотой и чем-то, что не улавливает нос. Чем-то особенным, родным. Кончиком носа едва проводит по его шее, и губы замирают, прижавшись к коже. — Пойдем, — говорит он ей, его руки перестают так крепко сжимать ее в объятиях. — Не отпускай меня, — тихим, ломающимся чуть ли не на грани истерики голосом. Он исчезнет. Исчезнет, стоит только отпустить. Не опустит, не хочет, не отдаст. Он тянет ее за собой к выходу, она жмется, боится, что вот сейчас он уйдет, оставит ее одну, испарится. Переплетенные мужские и женские пальцы, ощущение чего-то надежного и нужного рядом. Вечность назад они были вместе. Вечность назад он заглядывал ей в глаза, пытаясь удостовериться, что с ней все хорошо. Их выходу из помещения никто не препятствует. Все стараются сделать так, будто им просто покажут путь в душевую, в комнату и все. Все равно он знает, что за ними следят. Не упираются дулом автомата в спины, но следят. Двое мутантов, прошедших через настоящий ад и выживших, опасны. Давать им полную свободу воли глупо. Идти куда-либо одна она отказывается категорически. Все его убеждения, что он будет ждать ее, что никуда не денется, не действуют. В какой-то момент он ловит себя на мысли, что откровенно не понимает, зачем вообще уговаривает ее. Она в таком состоянии, что самостоятельно в ванну даже не залезет, в лучшем случае сядет прямо так и затопит все к чертям собачьим. Да и с каких пор их интересует мнение окружающих? В посеревшую от времени ванну ее приходится в прямом смысле усаживать. Раздевать, как маленькую, не на что не способную. И когда ноги касаются воды, она ежится. Она прижимает к себе правую руку, пытается что-то спрятать от него. Во взгляде что-то такое упрямое, но в то же время жалостливое. Ему это не нравится. Он берет ее за руку, она сильнее одергивает руку назад. — Ванда, — твердо и настойчиво произносит он. — Дай мне руку. Головой трясет часто-часто из стороны в сторону. — Нет, не надо, — не менее твердо отзывается она. — Ванда, — с отчетливым нажимом в голосе. Почему вдруг отступает, Ванда не знает. Она перестает прижимает руку к себе, и ладонь Пьетро, накрывающая ее пальцы, тянет на себя, разворачивает запястьем вверх. След неровный, темно-фиолетовый. И поперечные полоски-стежки видны. Его взгляд сатанеет, а пальцы, придерживающиеся за край ванной, сжимают эмаль до треска. Он сосредоточен на этой линии, а ванна хрустит… — Пьетро! И только тогда он замечает, что сделал. Сереющий кусок эмали размером с ладонь отломан полностью. Откидывает в сторону, садится на пол рядом с ванной и прижимает к себе сестру. Концы ее волос намокли, а кожа покрывается мурашками там, где он прикасается. Приходится сильно постараться, чтобы побороть гнев. С трудом, но это ему удается. Он отмывает ее всей той грязи, а сам периодически смотрит на шрам на ее руке. Любой другой на его месте смотрел на обнаженное тело, на грудь, на округлости ягодиц. До какой-то темной полоски на руке и дело бы не было. Для Пьетро сейчас важно другое — она сломана, ей причиняли боль, которая навсегда оставила следы на ее теле. Сестра для него всегда на первом месте, ее боль ощущается сильнее, чем собственная. Приумноженная, пропущенная через себя. Эти следы, шрамы должны были остаться у него. Он заслужил их. Глубокие, незаживающие, кровоточащие. Такие, чтобы тошнило от одного взгляда. Чтобы болели постоянно. Все потому, что он не имеет права ни на секунду забывать, что именно он виноват в том, что они сделали с ней. В этом виноват он, никто другой. И одного этого уже достаточно, чтобы ненавидеть себя до конца жизни. А она смотрит на него так, будто он какой-то герой. Он не заслужил этот взгляд. Было бы намного лучше, если бы она смотрела на него, как на предателя. С презрением и ненавистью. Он бы не чувствовал себя так паршиво. Кажется, что даже когда весь мир будет видеть в нем последнюю тварь, убийцу или злодея, она будет смотреть на него так, будто он самый лучший, и доверчиво прижиматься. Без нее он давно бы спятил. Он заворачивает ее в полотенце и вытаскивает из ванны. Мокрые волосы липнут к ее телу, лицу. Поставить ее сразу на пол он почему-то не решается, держит на руках. Ее голова ложится на его плечо, она прикрывает глаза. Так спокойнее. Рядом с ним спокойнее. — Я хочу спать, — произносит она на выдохе. — Я ужасно хочу спать, но я боюсь засыпать, боюсь, что все это окажется ложью. Уголок губ непроизвольно дергается, усмешка выходит какая-то горькая. Он понимает ее, как никто другой. И не только потому, что он ее близнец. Потому что прошел почти через то же самое. Потому что не знает, как сам сможет уснуть, зная, что может проснуться, а ее снова не будет рядом. ГИДРА порождает странные чувства, больше похожие на детские. — Если я пообещаю, что никуда не денусь, что не отойду от тебя ни на мгновение, пока ты будешь спать, ты мне поверишь? Молчит. Так долго, что сначала ему даже кажется, что она уснула. Он бы не удивился. Но потом она пальцами впивается в футболку на его груди — в его футболку — и шумно выдыхает. Она говорит: — Я себе не верю. Заставить ее сейчас встать на ноги и одеваться было бы слишком. Пьетро уверен, что вскоре она придет в себя, что вскоре он придет в себя. Все это происходит исключительно потому, что им пришлось пережить эти эксперименты поодиночке. Это разрушало изнутри намного сильнее, чем наркотики, регулярно вкалываемые в вены. Он перехватывает ее поудобнее, пальцы крепче сжимают ткань, она жмется ближе, теснее. — Не замерзнешь, если мы пойдем так? — спрашивает он, наклоняя голову, пытаясь поймать ее взгляд. Вместо ответа она только слегка качает головой из стороны в сторону. Закрывает глаза, полностью доверяясь ему. Тишина висит во всем крыле базы, которое будто отрезали от остальной части специально. Итоги программы не разглашаются, но каждый агент уже знает, что она завершена. Потому что закончилась бесконечная суматоха. И только в кабинете барона Вольфганга фон Штрукера атмосфера суматохи ощущается еще сильнее, чем раньше. Совещание посреди ночи превращается в какую-то откровенную панику и неспособность решить почти ничего. Из-за сильной спешности дела все выглядит как какой-то спор, попытка перекричать другого. В конце концов, он не выдерживает происходящего. — Тишина, — говорит Штрукер спокойно, а потом понижает голос до тихого и крайне вкрадчивого: — Я сказал вам замолчать. Собравшиеся агенты резко затыкаются. Чем тише говорит барон, тем сильнее он злится. И играть с его терпением ух как не стоит. Некоторые как-то доигрались, теперь они больше не являются членами организации. Их и в живых-то больше нет. Барон больно любит подчищать кадры, неугодные ему. — А теперь пускай кто-то один объяснит мне, что происходит, — продолжает Штрукер. — Только понятно и без излишней эмоциональности. — Разведка донесла, что на базу готовится вторжение, барон. Ему остается лишь всплеснуть руками. — Вторжение! — усмехается барон. — И почему вы меня не удивили, капитан? Подобную информацию разведка доносит регулярно, у них там уже какая-то традиция появилась – раз в неделю или две они сообщают о готовящемся вторжении. Конкретно на эту базу никто еще не вторгался. Мне нужны факты, цифры, имена. Конкретика. Конкретика, господа! Он выдыхает медленно, устало потирает переносицу. Тишина в кабинете начинает раздражать. Он снова поднимает взгляд на присутствующих. На всех вместе, на каждого в отдельности. — Что же вы замолчали, капитан? — елейным тоном спрашивает Штрукер. — Продолжайте. Раз уж мы собрались все здесь, то давайте послушаем крайне важную информацию о вашем возможном вторжении. Не скажу, что мне сильно интересно, но все же. Мужчина, к которому обращается барон, переглядывается с рядом стоящими. И только потом решается говорить дальше. — Поступила информация, что завтра на базу будет совершено вторжение Мстителей. Штрукер не сдерживает своей реакции. Он прыскает от смеха, скрещивает руки на груди. — Вы сейчас пытаетесь уверить меня, что у Мстителей не нашлось более интересной работы, чем вторгаться в мою базу. Причем, делает эта так, чтобы наша разведка смогла и выяснить это, и донести без всяких потерь. Я правильно понимаю? — Их интересует скипетр… Барон поднимает ладонь вверх, приказывая замолчать. Он обходит кабинет медленно, будто рассматривает помещение, будто в разговоре совершенно не заинтересован. Говорить он начинает задумчивым, расслабленным тоном, совсем не похожим на его обычный. Он говорит: — Вы полагаете, что эта информация достоверна. Я уверен почти наверняка, что на нее нельзя положиться. Подобные операции обычно готовятся под большой секретностью. В любом случае, даже если вы вдруг окажитесь правы, и нам придется встретиться с неожиданной угрозой в лице Мстителей, думаете, нам это не под силу? Он говорит: — Программа завершена. Завершена успешно. В моих руках такое оружие, о котором Мстителям и мечтать не остается. Подобное им и не снилось. Я могу уничтожить их всех быстрее, чем щелкну пальцами. Повисает пауза. Штрукер указывает в сторону выхода. И только когда все уходят, когда он остается наедине с самим собой, он может признаться, что его слова скорее похожи на браваду, чем на реальность. Близнецы не готовы. Лист продолжает настаивать на том, чтобы им дали хотя бы дня три на восстановление. Так много времени растрачивать впустую барон не может, итак потратил месяцы на всю программу, и это еще не учитывая остальных ресурсов. Но вторжение Мстителей — это полный бред! Очередная утка, подброшенная вражеской организацией. ЩИТ возможности не упустит. Верить в подобное Штрукер не намерен, у него есть много настоящих забот. Полагаться на ненадежные источники он не может. Взгляд скользит по рабочему столу и цепляется за две почти идентичные папки. Губы расползаются в кривую ухмылку. Эксперименты дали ему больше, чем он рассчитывал. За это, разумеется, надо благодарить Листа, но делать этого он не собирается. Она должна была быть мертва, она оказалась неспособна пройти все до конца. Ее способности далеко не безупречны. Они безграничны, да, но не безупречны. Другое дело ее брат — полный контроль над собственной мутацией. Вот кто по-настоящему подходит им с технической стороны вопроса. Только возникает проблема: чем безупречнее мутант, тем сложнее его подчинить себе и своим нуждам. Нуждам всей организации. Спустя месяцы экспериментов барон понимает их самый большой просчет. Нужно было искать не безупречных, не тех, что способны вынести перегрузки различных уровней и характеров. Нужно было искать тех, чьи способности самые опасные и разрушительные. Тогда все было бы намного проще и быстрее. У них хотя бы осталась Ведьма. И сейчас — сейчас она опасна, как не была еще никогда. Этим можно воспользоваться. Нужно воспользоваться. Наконец-то эти серо-зеленые тряпки остались в прошлом. Она лежит в своем платье, своих колготках. И напротив своего брата — вот что важнее. Проводит пальцами по своим рукам — ощущения странные. Она не мертва больше. Была мертва, теперь нет. Осознается с трудом, но осознать это необходимо. Ванда смотрит на Пьетро пристально, почти изучающе, хотя изучать ей в нем нечего, знает его прекрасно. В этом есть что-то привычное из прошлого. Он совсем не сразу замечает, что она проснулась. У самого глаза закрываются, уставший, измотанный. Но сидит и не смеет засыпать. Обещал. Обещал, что не отойдет от нее ни на секунду, что проследит за тем, чтобы все было хорошо. Свои обещания он всегда держит перед ней. Другие ничего не значат. Ей не приходится его звать, вскоре он сам переводит взгляд в ее сторону. — Все хорошо, спи, — произносит он севшим голосом и прочищает горло. Она приподнимается на локтях, и осторожная, почти незаметная улыбка появляется на ее губах. Хочется облегченно выдохнуть. Она возвращается, они не смогли уничтожить ее окончательно. И этот пристальный взгляд. Изучающий, задумчивый. Раньше так на него она смотрела голубыми глазами. Раньше – до всей этой проклятой организации, до экспериментов. Так давно, что кажется неправдой. Он только закатывает глаза и давит усмешку. Быстрее, чем может заметить человеческий глаз, снимает толстовку и кидает ей на кровать. Явно довольная, она натягивает большую ей толстовку, закутывается в нее. — Что мы будем делать теперь? И правда - что? Пьетро встает с места и усаживается на кровать рядом с сестрой. Она моментально обвивает его спину руками, прижимается чуть сбоку, голову на плечо кладет. Он обнимает ее за талию как-то непроизвольно. Все получается само. Им всего лишь не хватало друг друга. Спустя некоторое время он говорит: — Не имею ни малейшего понятия. Но больше они тебя не получат, мне надоело подчиняться и всякий раз отступать. Впервые за долгое время Ванда чувствует себя защищенной не алой магией Хаоса, нет. Ее защита намного реальнее и надежнее. Ее защита смотрит на нее голубыми глазами и обнимает крепкими мужскими руками. Она наклоняется чуть ближе, тянется к его губам, но целует все равно почему-то первым он. Этих ощущений, этих губ ужасно не хватало. Потом она снова кладет голову ему на плечо, его пальцы почти незаметно медленно поглаживают спину. Он касается губами ее лба на несколько мгновений, и она шумно тянет воздух носом. — Не оставляй меня одну больше, прошу, — чуть ли не шепотом произносит она. — Когда все мои кошмары становятся реальностью, только ты можешь меня спасти. Не оставляй. — Больше никогда, — обещает он. Ванда верит. Ванда знает, что он будет рядом всегда, что все произошедшее на этой базе навсегда изменило их, что-то сломало внутри, но не изменило его отношения к ней. Никогда не изменит. Она не мертва, нет. Она жива, и он рядом. Забрать его им не удалось и никогда не удастся. У нее был выбор: отдать им все, что связано с ним, или умереть. Смерть она выбрала. Разделить их никогда им не удастся. Они пытались, они не смогли. Их двое, они должны быть вдвоем. Так и будет, изменить этого никто не сможет. Что будет дальше — они не знают. Когда им придется покинуть базу этой организации, принесший намного больше бед, чем пользы, они не имеют ни малейшего понятия. Ждать можно бесконечно долго, надеяться можно бесконечно долго. Но смысла в этом нет. Смысл в другом. В том, что они есть друг у друга. А пока они вместе, там уже и неважно, что будет дальше. Вернуться к прошлой жизни вряд ли получится, не дадут воспоминания. И самое главное — не даст барон, выяснивший и получивший то, что так хотел. Их жизнь никогда не была идеальной, даже близко с идеальной не стояла. Все это компенсировалось тем, что их двое. И когда Ванда снова засыпает, тесно прижимаясь к брату, когда сил бороться с собственной усталостью уже не остается, Пьетро думает о том, что для них все очень просто и естественно. Для других нет, но другим никогда не понять. В его сознании проскальзывает одна мысль, а потом он засыпает, сжимая в объятиях самое дорогое. Если у тебя есть близнец, то ты проживаешь не одну жизнь, как все другие люди. Если у тебя есть близнец, ты проживаешь две жизни. Цельные, неделимые. Свою и ее.