Кровавыми каплями по стеклу

Слишком яркий свет, свежая одежда и никаких наручников. Вот что напрягает по-настоящему. Так не было слишком давно. Они мутанты, да, но прежде всего все же люди. А люди способны приспособиться ко многому. Какие-то недели, и для них уже нормальное отношение становится чем-то подозрительным. Ненормальным. Какими бы сильными они ни были, потому что смогли выжить, пройти через все эксперименты, они ломаются. Сами того не замечают, не обращают на это внимание. Но ломаются. Кто-то с громким хрустом, кто-то с тихим треском, а кто-то с едва заметным самому себе шорохом. Они все стоят в том самом ангаре, и такое чувство, что ничего в сущности не изменилось за эти три месяца. Пятеро человек. На пандусе стоит барон. И все словно уже было. Будто и предугадать дальнейшее не так трудно. Все начинается заново. Не по второму кругу, но совершенно иначе. — Только никаких глупостей, понял меня? Я еще хочу увидеть тебя живым после всего этого безумия, — последнее, что произносит Ванда, заглядывая ему в глаза, перед тем, как их всех разводят по разным лабораториям. Тон у нее не просто серьезный. Есть в нем что-то жесткое. Что-то такое, что дает ясно понять — в ней есть стержень. Прочный, несгибаемый. Из стали. Из крови этот стержень, из крови. Из крови и стекла. Пьетро понимает, что должен хотя бы ободряюще улыбнуться. Или быстро сжать ее ладонь в своей в знак того, что все будет хорошо. Понимает. Но заставить себя не может. Ему остается лишь смотреть в ее глаза и надеяться, что все она поймет без слов. В конце концов, знает его хорошо. В конце концов, они близнецы. Он бы сказал, что тоже непременно хочет увидеть ее живой после всего этого кошмара наяву. Сказал бы, но слова в горле застрянут. Потому что иначе быть не может. Она будет жить дальше. Она ведь заслужила нормальную жизнь, от которой достаются одни небольшие крохи. Взглядом сестру он не отпускает все те считанные секунды, пока все они находятся в одном помещении. Их выводят всех сразу, только через двери разные. Оказывается, попасть в это помещение можно минимум шестью разными способами или больше, на это Пьетро как-то не обратил внимание сразу. Сначала он пытается хоть искоса проследить, заметить, в каком конкретно направлении уводят Ванду, только потом понимает, что она давно за захлопнувшейся дверью — одной из множества. Он так пристально смотрел на нее, что упустил тот момент, когда она исчезла из поля зрения. Здесь еще и не так крыша поедет. Если он выживет (а выбора у него особо и нет, необходимо сделать это ради сестры), то обязательно увидит ее. Позже, но всё же увидит. Только благодаря подобным мыслям он расслабляется и с фальшивой, напускной небрежностью в каждом движении идет в сопровождении конвоя за одним из солдат. Они все на одно лицо: вооруженные до нельзя, вечно сосредоточенные на чем-то и с холодно-спокойным взглядом. Интересно, как долго ему еще предстоит иметь дело с этими «милейшими» господами? Ах да, барон же решил вести игру до конца, до того, пока все они не передохнут. А там уже либо ему станет скучно, и он решит оставить нескольких в живых, либо что-то пойдет не так, и кто-нибудь всё же сорвет привычный ход всей программы. Подохнут. Слово не из самых красивых. Но смерть в стенах этой базы тоже далеко не самая красивая. Спустя бесконечное множество виляющих длинных коридоров, что выглядят все абсолютно одинаково, его наконец заводят в лабораторию. Взглядом Пьетро быстро скользит по идеально-белым стенам, аппаратуре, шкафах с ампулами, ноздрями тянет спиртовой запах. Он был здесь прежде. Или же это одна из тех десятков лабораторий, что находятся на этой базе и выглядят так же одинаково, как и коридоры. Они все так сильно похожи одни на другие. Дубликаты. Точные копии. Если бы ему было хоть немного любопытно, то он бы задался ни одним вопросом. Например, как агенты ориентируются на территории? Но, честно говоря, на подобные вопросы ему плевать. В стороне короткими фразами тихо перекидываются две женщины в одинаковых халатах. Потом одна из них поворачивается, поспешно кивает сопровождающим агентам и переводит пристальный взгляд на Пьетро. Задерживается лишь на мгновение, указывает в сторону тяжелой конструкции, представляющей собой что-то среднее между электрическим стулом и креслом стоматолога. Ее запястья крутятся как на шарнирах, на них смотреть мерзко. И совсем неважно, что они затянуты в резиновые плотные перчатки. Занимает предназначенное ему место Пьетро почти равнодушно. Вникать в происходящее, анализировать все это нет сил уже давно. Хочется только, чтобы все завершилось как можно скорее. У всего есть конец, и у этой опостылевшей программы ГИДРА должен быть конец. И когда-нибудь он наступит. Рано или поздно. Или в виде окончания программы, или в виде смерти. Вариантов не так-то много. А в небольшой лаборатории их всего трое остается: две чуть ли не идентично выглядящие женщины и их подопытный с безразличным взглядом куда-то в сторону. Понять, кто из них двоих врач, а кто ассистентка сразу трудно. Да и по слаженной, умелой работе можно сделать вывод, что квалификация у них примерно одинаковая. Или это обманчивое ощущение. В этой организации так много всего обманчивого. На нешироких, но массивных подлокотниках стертый до блеска металл, царапины и следы сопротивления. Плотные ремни свисают вниз, но к ним никто не притрагивается. Одна из женщин проверяет исправность аппаратуры, пока вторая набирает в большой толстый шприц тугую сыворотку. Крепления остаются свисать рядом. — Не пристегивай пока. Если что-то пойдет не так, всегда можно будет, — спокойно произносит женщина, сжимающая между пальцами металлическую иглу. Ее ассистентка кивает в ответ, а она вкручивает иглу в шприц, переводит взгляд на мутанта. — Тратить дорогостоящий препарат бессмысленно. Тем более, что не так часто поставляют новую партию. Пьетро фыркает, поймав на себе безразличный взгляд. Женщина продолжает. Она говорит: — Не будешь сопротивляться, закончим быстро. Быстро. Понятие это настолько растяжимое. Вряд ли то, что быстро для них, быстро для него. Для него все медленно. Слишком, чересчур. Настолько, что тянется долго, бесконечно, нудно. Но Пьетро молчит, впервые в жизни, наверное, не хочет вставить саркастичное замечание или закатить глаза. Он просто-напросто ждет. Ждет не потому что нет другого выбора, а потому что нет сил выбирать. Откидывается назад и тупит взгляд в потолок. И кафель там не такое ровный, не такой идеально чистый. Слух слишком резко реагирует на любой малейший шорох рядом. На бренчание стали о сталь, на едва пролившийся спирт на пол. На этот плеск жидкости. На капли. Холодные катетеры проникают под кожу, тончайшие трубки крепятся к иглам, электроды на висках, на пульсе, металлическое кольцо обхватывает голову, а проспиртованный участок кожи на шее жжет льдом. Разъедая любые мысли, игла делает ровную дыру на коже. И сыворотка проникает в организм, не приемля попыток сопротивления. Когда игла выходит, шею прожигает резкой болью. Он выдыхает медленно и тяжело, спиной непроизвольно сильнее вжимаясь в кресло. — Поехали, — коротко произносит врач, подавая сигнал ассистентке. Пищит аппаратура, что-то начинает медленно поступать в вены. Ручка царапает поверхность бумаги, отражая показания в таблицах. Кто-то стучит пальцами по одному из многочисленных мониторов. И открытые глаза, взглядом направленные в потолок, не могут удержать сознание. Нет, никуда не летит, не проваливается. Ни одного из тех, уже знакомых, состояний. Реальность не уходит из-под ног, конечности не кажутся тяжелыми. Просто резкий щелчок где-то в мозгу, словно кто-то выключил свет, отрубил питание. Стер. Стер абсолютно все, что было. В себя он приходит почти сразу же. Смаргивает завесу, пелену на глазах, закашливается от плотного смога, что не дает нормально дышать. Вокруг много копоти, смольного дыма, запаха гари и пыли. Ноги спотыкаются обо что-то бетонное или каменное, не видно, обо что точно. Пьетро давится кашлем, такое чувство, что чем сильнее он кашляет, тем больше копоти собирается в легких. Глаза начинают слезиться от пыли, но он все равно продолжает идти вперед. Постепенно заволакивающий все вокруг туман начинает рассеиваться, медленно, несильно. Но достаточно, чтобы заметить проступающие силуэты руин. Он спотыкается, почти падает вниз, но вовремя хватается за каменный выступ. Реакция на месте, все хорошо. А под ним огромная яма, в которую он чуть не свалился. Остатки разрушенной многоэтажки, пробившей асфальт на несколько десятков метров вниз. Он делает пару шагов назад, чтобы не оступиться и не полететь вниз. Надсадный кашель снова мешает дышать, хотя вокруг столько пыли, что кажется, одна она способна убивать. Несколько бесконечных мгновений уходит на общее осознание картины. Еще несколько на осознание самого себя в контексте этой картины. Внутри. Не как автономной части, отдельной от происходящего. Спустя некоторое время он начинает обращать внимание на то, что творится вокруг. Произошедшая катастрофа привлекает внимание зевак. Или же родственников погибших. Или еще кого. Пьетро не покидает ощущение, что он находится в центре какой-то театральной постановки. Все вокруг кажется декорацией – и разрушенные здания, и не позволяющий нормально вдохнуть смог, и камни, и бетонная крошка. А люди… люди – просто массовка. Они все безликие, безэмоциональные. Будто неживые. Ненастоящие. Не совсем так. У них есть эмоции, но какие-то они все идеальные, совершенные. Такие, каких не бывает. Штампованные будто. Эти люди не закашливаются от столбов пыли, у них не болят глаза от количества бетона в воздухе. В какой-то момент земля под ногами начинает шевелиться. Дергаться. Ее будто кто-то потряхивает. Толчок неожиданный, но мощный. И люди начинают кричать. Гул голосов нарастает, давит на уши, которые и без того-то почему-то закладывает. В толпе зарождается самая настоящая паника. После следующего толчка все почему-то начинают бежать. Резко, как по команде. И нет никого, кто остался бы стоять на месте, пытаясь преодолеть накатившую панику, преодолеть ступор, избавиться от невозможности сдвинуться с места. Нет. Все бегут. Все они бегут, поднимая выше столбы пыли, сопровождая все это криками. Криками, которые в какофонию звуков смешиваются, непонятную, неразборчивую, странную. А Пьетро стоит на месте, чуть согнув колени в ожидании очередного подземного толчка. Он спокоен, отчасти насторожен, но насторожен не из-за общей паники. Тут дело в другом. И это совсем не та реакция, которую испытывают люди во время землетрясения. Землетрясение, взрывы — что бы оно там ни было. Происходящее не вызывает должной реакции. Он щурится, пытается хоть как-то увидеть то, что творится вокруг, сквозь дымовую завесу. В голове неожиданно вспыхивает мысль. Странная, непонятно откуда взявшаяся, но отчетливая. Как он здесь оказался? Ответа нет. Воспоминаний никаких просто нет. Пустота. Черное пятно, пропасть. Странные мысли продолжают преследовать. Пьетро не помнит, как пришел сюда, не помнит, что было до этого. Так быть не должно. У него не получается вспомнить, что он делал первую половину дня, как проснулся. Ничего в подобном духе не лезет в голову. Самой последней в голову ударяет мысль, которой бы следовало быть первой. Мысль о ней. Он совершенно не знает, где сейчас находится Ванда. И вот она — точка отсчета ненормальности. То, что помогает сделать все последующие выводы. Неестественно, что он не знает, где Ванда. Она постоянно рядом с ним. Но даже если приходится оставить ее, Пьетро всегда знает, где она и что с ней. Привык постоянно контролировать ситуацию, беспокоиться о безопасности сестры, просто думать о ней. Это так же естественно, как быть в курсе того, что происходит в собственной жизни. Кто-то заботится о себе, он же в первую очередь всегда о ней думает. На каком-то рефлекторном уровне. На уровне животных инстинктов. Он просто должен знать, где она. Вот и все. Дальше картинка складывается практически моментально. Ощущение нереальности происходящего становится отчетливее, потом что-то неожиданно начинает давить на виски... Его вышвыривает из окружающей реальности мгновенно. С такой силой, что на мгновение кажется, будто вокруг закончился кислород и удушье принимает в свои цепкие объятия. Следующее, что происходит, — его сознание пытается вернуться в настоящее. Безрезультатно. Происходит все настолько стремительно, что он даже не успевает этого осознать, заметить. Приборы пищат, раздражая резким и крайне неприятным звуком слух. Звук этот необходим, чтобы привлечь внимание. Нужно отдать ему должное, со своей задачей он вполне справляется. Приборы сообщают о сбоях, о нарушении протекающих процессов. Различные диаграммы, показатели на мониторах начинают неравномерно прыгать. Врач поспешно пытается совладать с аппаратурой, быстро бросает взгляд в сторону своей ассистентки. — Я не понимаю, что происходит, — говорит она, что-то спешно набирая на панели управления. — Передовые технологии не могут оказаться бессильны. — Может, это какая-то ошибка? — обнадеживающе спрашивает ассистентка, подключаясь к работе. Она разбирается с противным пищащим звуком достаточно быстро, принимается за стабилизацию работы данных. — Это невозможно, — уверенно произносит врач. — Аппаратура относительно новая, жесткой эксплуатации точно не терпела. Дело не в технике, дело в нем. Почти что синхронно женщины кидают взгляд в сторону испытуемого мутанта, потом переглядываются. — Ввести препарат? — предлагает ассистентка? — Нет, еще рано, — останавливает ее врач спустя некоторое время. Ей удается справиться со сбоями приборов не без особых усилий, наконец ее руки замирают над панелью управления. На мониторах отражаются более-менее стабильные данные, колеблющиеся не так рьяно, как до этого. Она поворачивается к ассистентке. Она говорит: — Ввести препарат мы еще успеем. Пока попробуем еще раз без вторичных методов. В конце концов, я допускаю легкий сбой в системе, хотя процент его вероятности крайне мал. В ответ та лишь кивает. Да и что она может сказать? Вызвать галлюцинации получается, но иначе быть и не может. А дальше? Что дальше-то? Вызвать галлюцинации получится в любом случае. Потом уже можно внедряться в разум. Воздействовать, модифицировать что-то в соответствии с требованиями программы. Или же просто удостовериться в устойчивости или неустойчивости к воздействию, как оно необходимо в рамках данного эксперимента. Важно проникнуть в саму суть мыслей, внутрь сознания. Любыми путями. Приборы пищат. Некоторые даже работают почти что на пределе. Пристальный, упрямый женский взгляд наблюдает за происходящим, ловко управляясь со сложной аппаратурой, пока ассистентка повторяет всю ту же процедуру с самого начала. Должно получиться. При любых условиях. Политика организации такова: или достижение желаемого любыми путями, или тотальная потеря ресурсов. А барон распорядился четко, ему не нужны мутанты в количестве. Важнее качество. Причем, определенное. Потеря еще одного не станет крупной проблемой. Проблемой же будет, если они так и не смогут ни на йоту приблизиться к желаемой цели. Вот тогда да, тогда провал. Врач спешно листает личное дело в поисках хоть каких-то зацепок. Зацепок, на основании которых можно создать галлюцинацию, способную помочь проскользнуть в разум. Протиснуться. Хоть на немного. А там уже все станет намного проще. И снова какие-то непривычные картины встают перед глазами. Они мутнеющие, нечеткие такие, постоянно сменяющие друг друга. Земля под ногами будто вращается. Или же все вокруг вращается, а поверхность под ногами твердая, устойчивая. Было бы правильнее подумать, что он сходит с ума. Было бы правильнее поверить происходящему и усомниться в собственных неясных ощущениях. Но Пьетро твердо уверен, что все, что он видит, так или иначе нереально. Стоит миру перестать мелькать, остановиться и явить собой картину большого мегаполиса, вид на огни которого простирается с крыши одной из высоток, ничего всё равно не меняется. Теперь ему не нужно время, чтобы постепенно осознать фальшивость окружающего мира. Не нужно стараться вспоминать все, словно во сне. Знает. Он знает, что все не так, как должно быть. Если кто-то хочет заставить его поверить во все это, то такого удовольствия он им не доставит. Если кому-то нужно обмануть его, обойти его воспоминания, обмануть разум, то у них не получится. Прохладный ветер становится леденящим. Пробирает до самых нервов. Залезает под кожу и морозит внутренности. Пьетро не делает ни шага. Он не заботится и о том, чтобы хотя бы скрестить руки на груди, хоть как-то пытаться противостоять морозному воздуху, совершенно нехарактерному ни одному крупному городу. А порывы ветра все усиливаются, бьют по лицу, треплют волосы. И где-то внизу, где-то вдалеке, почти у самого горизонта, превращаются в ураган. Он всё так же стоит и смотрит так, будто перед ним плоская картинка, а не объемная реальность. Редкие деревья вихрь рвет с корнем земли. Срывает провода. Подхватывает стоящие на обочине машины. Крушит, ломает, гнет. Но дело далеко не в ветре. Дело совсем не в этом фальшивом городе. Ураган затихает так же неестественно, как и начался. Пьетро зубы стискивает крепко. Так, что начинает сводить скулы. Он напрягается и взгляд в сторону переводит. Туда, где эта подделка на реальность пытается подчинить себе. Туда, где ложь слишком похожа на правду. — Пожалуйста, пойдем отсюда, — умоляет родной голос. — Я уже ног от холода не чувствую. Он знает, что происходит. Кто-то пытается промыть ему мозги. Заставить потерять важную нить, не дающую поверить, не пускающую. И этот кто-то прекрасно знает, на что именно нужно надавить. — Мы простудимся. Будем долго болеть, — настойчиво повторяет говорящая. Выглядит она в точности как сестра. Тело ее, ее взгляд. Даже голос похож на ее голос. И всё же это не она. Пьетро знает. И объяснить это невозможно, он просто знает, что это не она. В подобном его не обмануть. А от любой его попытки сопротивляться будто голову что-то стискивать начинает. Давит, не отпускает. Сильнее и сильнее. — Уходи, — рычит он тихо, а потом повышает голос: - Проваливай отсюда! Эта иллюзия, эта несовершенная попытка обмануть его, эта жалкая пародия на Ванду — она улыбается. Так криво, угловато, страшно. Так, как Ванда никогда не улыбается. Так, как она совсем не умеет. Эта цифровая материя сканирует, анализирует, что с ним происходит. Изображение рябит, но почти сразу же возвращается в норму, а голос, так похожий на голос сестры, ломается. Отдает железом и механической обработкой. — Галлюцинации — это хорошо, конечно. Но прекрати уже сопротивляться. Ни нам, ни тебе от этого лучше не будет. Просто поддайся, сними завесу в разуме, убери блок. Открой. И тогда не придется тратить так много времени и сил. Как все просто у них получается. Едкий смешок вырывается у него еще до того, как он успевает подумать. Пьетро хорошо осознает ненормальность творящегося вокруг, но какие-то нюансы воспоминаний возвращаются медленно. Все же часть из них подавляется механически. Все же каким-то образом ГИДРА умудрилась поставить блок. ГИДРА. Да, вот оно — организация, которая пытается пролезть в нему в мозги. Организация, которая вырвала прямо у него из рук Ванду и теперь глумится, пытаясь заставить его играть по их правилам с помощью сестры. От всего этого начинает переполнять злость. Такая лютая, ядовитая. Опасная. И эта злость смешивается с ненавистью. Ядреной, неистовой. Черной. — Мы можем играть в эту игру долго, но... — начинает синтетический голос. — Вот именно. Мы можем играть в нее до бесконечности, — выпаливает Пьетро в ответ, перебивая. И вот оно — скорость. Теперь все вернулось полностью. Исчерпывающе. Теперь он остается самим собой даже в этой треклятой пародии на нормальность. В этом подобии на жизнь, призванном сломать его и подчинить. Он говорит: — С чего вы решили, что сможете залезть ко мне в голову вообще? У вас уже не получается. У нее никогда не получалось, - а она намного сильнее всей вашей проклятой организации! — так почему вы так уверены, что сможете? Приборы не справляются. С резком хлопком один из них просто начинает дымиться. Врач резко дергается. Подобного в ее практике еще никогда не было. Ассистентка чуть ли не с испугом смотрит на нее. Она кидает ей спешно: — Коридорный блок. А сама снимает небольшой огнетушитель со стены. Приходится на свой страх и риск оставить прибор без питания и затушить уже начинающий тлеть и вонять пластик. И как оно повлияет там на опытный образец — неизвестно. Тем временем, ассистентка возвращается к работе. Ее не очень богатый опыт всё же позволяет не переспрашивать и не уточнять значение «коридорного блока». Любой практикант в организации знает, что это значит. Искусственная кома. И как можно быстрее. Она суетится, делает все максимально быстро, явно спешит. И со стороны работа врача и ее подопечной больше напоминают ситуацию в реанимации, где на операционном столе умирает больной, а не подпольные эксперименты над людьми крупнейшей преступной организации. — Реакция может быть непредсказуемой, — произносит врач. — Все-таки закоротило прямо во время использования. — Не переживайте, — поспешно уверяет ее ассистентка и приподнимает в воздухе тугие ремни. В ее взгляде решительность, она лишь ждет одобрения, позволения. Врач колеблется буквально несколько мгновений, потом одобрительно кивает, даже помогает побыстрее расправиться с креплениями. Мутант может умереть, но с их стороны работа должна быть выполнена максимально чисто и точно. Под угрозу собственное пребывание в организации ставить сейчас становится опасным. Во время программы ведь не только мутанты были убиты... Игла в вену на шее. Сыворотка прямиком в кровь. По сосудам, по капиллярам, а там и в сердце. Разливается по всему организму. Не моментально, но всё же достаточно быстро. Две женщины переглядываются. Дальше все идет совершенно по другому сценарию. Сложнее и запутаннее, чем можно было подумать изначально. Но им-то что? Это их работа, не более. А вот для него... Для него все совершенно иначе. Все словно делится на снаружи и внутри. И время протекает по-разному, и ощущается все по-разному. И даже чувствуется. Особенно чувствуется все не так же, как и по ту — другую — сторону. Он не ставит грани, не делит сознание на эти пресловутые «до» и «после». Это делается за него. Так ловко, так умело и неосязаемо, что он и не замечает. Не замечает, как повышает голос до крика. Как кричит, орет, глотку надрывает громкими звуками. Не от боли, как было раньше. Не от отчаяния, как случалось прежде. А просто потому, что может. Тьма обволакивает медленно и быстро одновременно. Быть может, так оно не бывает. Просто не должно быть. Но вот чернота тянет свои когтистые лапы, принимает в свои объятия, вонзает хищные когти в плоть, зубы впивает в душу. Она не причиняет боли, не несет эйфории. Она не делает совершенно ничего, лишь завладевает полностью, ослепляет, оглушает. Завладевает и оставляет за собой пустоту. Такую же мрачную и бесконечную. В подобном состоянии столь сложно что-то осознать, осмыслить. Все мысли забиты в дальний угол, хотя дотянуться до них не составляет особого труда. Все чувства наглухо заколочены огромными гвоздями. На переднем плане остается лишь малая доля. Та самая, от которой нет спасения. Та, что прекрасно сочетается со всей этой чернотой, со всем этим мраком, опутывающим и ни на мгновение не отпускающим. На поверхности остается так много ненависти. Слепой злости. Бесконечно раздражения. Гнева, способного выпотрошить до самой сути, вывернуть и извратить душу до абсурда. Остается все то, что при любых других условиях стоило бы спрятать поглубже, а то и вовсе вышвырнуть. И даже в таком состоянии он полностью контролирует себя. Прекрасно понимает, что все накатывающие ощущения, все отголоски мыслей и воспоминаний не механически внедрены. Они часть его натуры. Скопленные за многие годы, преумноженные, собранные воедино. Яркой вспышкой в воспоминаниях фамилия. Фамилия, что за последние месяцы почти что перестала ассоциироваться с конкретной внешностью. Превратилась в набор из пяти букв. И так много гнева, как сейчас, этот человек раньше не вызывал. Будто за многие годы все накопленное вытекает в одну сплошную эмоцию. В эту ядреную ненависть к тому, кто навсегда разрушил его жизнь несколькими снарядами. Старк. Люди, подобные Тони Старку в жизни замечают исключительно собственные цели. Ни перед чем не останавливаются. Штрукер такой же. С этим фальшивым взглядом и стальной улыбкой. Или со стальным взглядом и фальшивой улыбкой. Ничего не изменится от перестановки определений местами. Но кое-что всё же отличает Штрукера от Старка. Барон терпит неудачи в своих делах. Прямо сейчас. В эту самую минуту, когда его подручные крысы, его лучшие специалисты не могут залезть в сознание одного-единственного мутанта. Хочется смеяться. Ломаным, измученным смехом. Потому что впервые за все эти месяцы экспериментов он знает, что ничего, абсолютно ничего у них не получится. Больше всего хочется посмотреть на неадекватную реакцию Штрукера. Хочется своими глазами увидеть, как он изменится в лице, начнет рявкать свои бесполезные указания. О, он точно сойдет с ума от гнева! Ему будет мало просто залезть в чужое сознание. Он захочет прикончить его. Уничтожить изнутри. И будет многие месяцы искать способ сделать нечто подобное. Пусть потратит хоть всю свою бесполезную жизнь! У него есть время, ему уже абсолютно всё равно на то, что будет дальше. Это будет увлекательно. Это будет чертовски увлекательно - наблюдать снова и снова за провальными попытками. Да и если одна из них увенчается успехом, это будет еще лучше. Пусть убивают, пусть сводят с ума, пусть подчистую сметают все воспоминания. Могут хоть живого мертвеца из него сделать! В состоянии комы Пьетро пребывает несколько дней. Он спокоен внешне, абсолютно неподвижен. Тело расслаблено, на лице ни одной эмоции. Полнейшее состояние покоя. Приборы сообщают о стабильности общего состояния. Прогресса никакого. С мертвой точки ничего не двигается. Хотя мертвой точкой подобное никто и не называет: всё же он жив. С коматозным состоянием организм не борется. Совсем не пытается. Поддается или же и того хуже - подчиняется. После первых же суток его вены прошивают иглы капельниц. Несмотря на явную неизменность данных в системе, несмотря на всю бесполезность любых попыток проникнуть в сознание, помещение не остается пустым ни на час. Здесь постоянно дежурят врачи, ассистенты — те, кто смогут совладать с ситуацией, изменись она вдруг в любую сторону. Те, кто осознают, что необходимо делать. Люди сменяют одни других, люди не задерживаются. Лишь одна и та же врач периодически просматривает личное дело, пытаясь найти ответы на свои немые вопросы, порой заходит, но стоит только ей заметить, что показатели приборов почти не изменились, она снова покидает помещение, возвращаясь к другой, более прогрессирующей работе. Чем больше времени проходит, тем меньше он чувствует. Только тяжесть постоянно давит сверху. Она все усиливается, становится непреодолимой. И вместе с этой псевдо-внешней тяжестью, появляется внутренняя, которая формируется в сознании, в мыслях, где-то в нервной системе. В психике. Там, куда за все проходящие часы, за все пролетающие дни не может проникнуть самая совершенная аппаратура, уже ни раз проделывавшая нечто подобное с другими. Нечто подобное и хуже. Намного хуже. И побороть моральную тяжесть не получается вовсе. Она накатывает. Вытаскивает на поверхность все то, что обычно хранят внутри. Все то, что стараются проглотить и не произносить вслух. Все то, что годами носят в себе и никак забыть не могут. То, от чего избавиться невозможно. Он утрачивает реальность. Зацикливается на таком узком и черном собственном мире, которого и существовать-то не должно. И этот мир — он настолько мал, что в нем есть место лишь одному человеку. Одному. Странным это не кажется. Подвоха не ощущается. Просто он утрачивает реальность, теряет. Все дело в активном сопротивлении внешнему воздействию. Замыкается, отгораживается. И сходит с ума. Теряет все то, что никогда бы не потерял при нормальных условиях. И самое страшное, что Пьетро этого не осознает. Все на каком-то психическом, нервном уровне. Сложном, недоступном. Конца коматозному состоянию нет. А это лишь помогает психозу прогрессировать. Сначала зарождаться, потом расти все быстрее, быстрее, быстрее, и после вытеснять здравый смысл. Подменять. Проходят дни. И результатов никаких. Заканчивается одна неделя, начинается другая. Глухо. Пусто и бестолково. Лишь время идет. То самое время, что он не ощущает совершенно. Не осознает даже, как долго находится вне, за гранью. Там, откуда вернуться становится все труднее и труднее с каждым днем. Там, откуда выход спустя пару таких недель может быть только один. Смерть. Разве это не выход? Тот еще выход. Для кого-то единственно возможный, для кого-то лучший. И когда каждая последующая мысль на грани психоза. Когда он сам уже не понимает, чего именно ждет, чего конкретно хочет, случается то, что заставляет вернуться. То, что рывком вытаскивает из коматозного состояния, устраняя любые психопатические размышления. Совершенно рядом до визга, до сорванной глотки начинает кричать та, что способна вырвать его из кромешной тьмы. Та, что способна заставить снова мыслить предельно ясно. Та, ради которой он способен абсолютно на все. Пьетро не понимает, как в одно мгновение ему вдруг удается преодолеть весь этот неподъемный пласт забытья и мрака, сдавивший грудь. Не знает, что преодолевает искусственную кому с легкостью совершенно не свойственной любому нормальному человеку. В его ушах лишь звенит ее крик. Вопль, способный поднять его из могилы. Глаза он распахивает резко. Зрачки пульсируют, расширяются. Ноздри хватают как можно больше воздуха. Ладони непроизвольно сжимаются в кулаки. Артерия на шее пульсирует в бешеном ритме. В лаборатории больше пяти человек. Они все суетятся, гремит сталь по плитке. Врач почти что на грани нервного срыва. Кое-как фиксируя сопротивляющееся тело, она шипит на ассистентку, обвиняет ее в том, что так будто бы вколола убойную дозу адреналина, обвиняет в некомпетентности и простой человеческой глупости. Никому и в голову не приходит, что постороннего адреналина в крови мутанта нет. Лишь тот, что организм вырабатывает самостоятельно. Никому и в голову не приходит, что всему виной женские вопли из соседней лаборатории. Его связывают как можно крепче. Стараются удержать зверя в клетке, сталкиваясь с истинным проявлением мутировавшей сущности, о котором постоянно вторит барон Вольфганг фон Штрукер. Ремни, жгуты, даже обычные лоскуты ткани, почти моментально трещащие от сопротивления и рвущиеся, идут в ход. Им необходимо лишь сдержать его, утихомирить. Выиграть немного времени. А кома больше не поможет. Прорваться против подобного воздействия — сильно. Почти невозможно. И рассчитывать теперь остается только на приличную дозу успокоительного. А чтобы вколоть это успокоительное, нужно еще удержать. Неадекватный. Абсолютно. Пьетро слышит только ее голос. Слышит всепоглощающие вопли, прерываемые истерическими вскриками. Разобрать слова не может, но это и не нужно. Необходимо оказаться рядом с ней. Любыми возможными способами. Вытащить, забрать. Спасти. — Сообщите барону. Срочно! — где-то на заднем плане. Кровь стучит в висках. Эта реакция — она сильнее него. Рефлекс, инстинкт. Нечто звериное. Откуда-то изнутри, из грудины рвется рычание. Она кричит. Ей больно. Эти твари снова делают больно ей. Его Ванде больно прямо сейчас, а он ничего не может сделать.