Кровавыми каплями по стеклу

Со стороны, наверное, он похож на одного из тех безумцев, которых держат десятилетиями запертыми в стенах психбольниц. Смотреть в зеркало и совершенно ничего не видеть, находясь мыслями слишком глубоко внутри, нормально. Или просто все так выкручено и изувечено в самой душе, что создается мнимое чувство нормальности. Пьетро не думает. Точнее, он не улавливает нити собственных мыслей. Люди так обычно под таблетками себя чувствуют. Суицидникам знакомо такое состояние. Его организм чист от препаратов, но собрать мысли в кучу все равно не выходит. Он смотрит на отражающую поверхность абсолютно мутным, почти что пустым взглядом, пока явно не новая бритва ходит по скулам, избавляя от волос. Идеально выбритое лицо — это не для него, но кто знает, когда в следующий раз представится возможность. Рука соскальзывает, и лезвие рассекает часть щеки и нижнюю скулу. Пьетро шипит, словно выходит из какого-то транса, возвращаясь в настоящее. Тыльную сторону ладони непроизвольно к порезу тянет. До крови. Почему-то неудивительно. Ничего, затянется. Если фосфорные ожоги почти прошли, то и это тем более пройдет. Холодной водой прямо в лицо. Сам не знает зачем. Так проще. Так привести мысли в порядок получается чуть легче. Уже сколько времени не получается нормально прийти в себя. В голове крутятся уже пройденные эксперименты, пересекаются с выдуманными событиями. Каша в сознании. Настоящая каша. Такая свойственна Ванде, не ему. Взгляд непроизвольно скользит опять в сторону зеркала и останавливается на ненормальных прядях. Что творится с его волосами? Пьетро перебирает их пальцами, отделяя друг от друга и внимательно всматриваясь в собственно отражение в зеркале. Он бы сказал, что седеет. Да только седина эта какая-то аномальная. Не несколько отдельных волосков, не отрастающие белесые корни. Нет. Такое чувство, что кто-то просто выбеливает краской для стен приличное количество волос, пока он спит. А сестра ведь права. Его ломают. Ломают изнутри, вырывают человечность, клещами тащат и посмеиваются над бессмысленными попытками остаться самим собой. Особенно изматывает неизвестность и нависшее в воздухе чувство опасности, что преследует непрерывно. На самого себя ему уже давно плевать. Наверное, инстинкт самосохранения на нуле. Наверное, подводит дико, но факт остается фактом — Пьетро ловит себя на том, что единственные более-менее внятные мысли так или иначе связаны с Вандой. И даже мысли о ней затуманены. Глубокий вдох. Выдох. И холодная вода снова в лицо. Ладонями вытирает излишнюю влагу, пореза больше нет. Лучше бы был. Лучше бы после всего, что случилось и еще случится здесь, у него остались глубокие шрамы, с которыми ничего невозможно сделать. Пускай они были бы видимыми. Это было бы намного лучше, чем как сейчас. Пьетро зачем-то прочищает горло и отходит в сторону, забирает с какой-то самой примитивной стальной этажерки одно из полотенец. У него такое чувство, что он сам не свой. Что что-то пошло не так, что в голове все перемешано. Конечности слушаются через раз. Ненормально. В психушке бы для него нашлось место? Помимо него в помещении еще четверо мутантов. Мужчин. И то, что рядом не стоит целая рота солдат с самым современным и лучшим по всем параметрам оружием, должно быть по меньшей мере странно. Их и прежде отправляли в эту низкосортную подобию душевой, но никогда не оставляли предоставленными самим себе. Давно ли еще ГИДРА придерживалась обратной политики? Что-то должно произойти, но Пьетро все равно. Голова раскалывается, а движения становятся какими-то заторможенными и будто чужими. Только двигается все так же быстро. Многие не успели еще и подойти к душу, а он уже закончил. Наблюдать за другими со стороны точно никогда не было любимым времяпрепровождением Пьетро. Сейчас он тем более не намерен этого делать. Все молчат. По-хорошему, их связывает многое. По-хорошему, в подобном состоянии не до каких-то неловкостей в общении с незнакомыми или малознакомыми людьми. Они просто не замечают друг друга. Не видят. Лучше бы им кости дробили, чем промывали вены и сознания. Пьетро складывает руки на груди и спиной подпирает стену. Взгляд, почти пустой, в одну совершенно рандомную точку на полу. ГИДРА умело балансирует между мнимой свободой и принуждением, полным подчинением воли. Подобной способности позавидовать лишь остается. Несколько последних дней они чего-то ждут, медлят почему-то. И надежды на то, что наступил конец, не осталось совсем. Финал у всего этого не может быть таким простым. Финал будет жестоким и грубым. Если, разумеется, получится дожить до этого финала. Мимо Ванды по коридорам везут медицинские каталки. Они накрыты плотной тканью сверху, но проследить силуэт несложно. Запах, скорее всего, не перебивают специально. Трупы. Некогда живые люди, боящиеся собственных сил. Желающие изменить себя к лучшему. Или просто поверившие в то, что здесь им помогут. Со стороны она абсолютно спокойна. С тяжелым взглядом, от которого веет опасностью. Бледные пальцы движутся по воздуху, на излом исходят, но магии вокруг них нет. Она лишь думает так, щелкает суставами и продолжает идти вперед. А внутри Ванда вся напряжена, как струна. Ей кажется почти диким, что сегодня ее выпустили из камеры без наручников. Когда выходила, краем глаза она заметила серебристый дымок в воздухе рядом с дверью, что ведет в соседнюю камеру. Клетку. Клетку, в которой держат ее брата. Или ей так просто показалось. Но сегодня ей позволяют останавливать. Позволяют спокойно передвигаться. Не может быть все так просто. Не может вся экспериментальная программа измениться до неузнаваемости в один миг и стать почти щадящей. Разобраться в происходящем удается далеко не сразу, а лишь тогда, когда один из сопровождающих солдат кивает в сторону служебного помещения, ожидая, что она туда войдет. Ванда не может удержаться и предварительно проникает в его сознание. Все спокойно. За дверью душевая, если можно ее так назвать. Только теперь она толкает от себя дверь и решается зайти. За ней никто не следует, и это тоже поражает. Ступает по белому кафельному полу она медленно. Движется как тень, почти что не дышит. В помещении несколько дверей. Они ведут дальше. Шкафы и стеллажи. Место это Ванде незнакомо. До этого их сгоняли, словно скот, всех в одну старую душевую, давали не больше получаса и не оставляли без слежки ни на мгновение. Ее и сейчас передергивает от тех воспоминаний. Низко и грязно. Из них делали животных, отбирая элементарное право на личное пространство. Приходилось наступать себе на глотку, чтобы полностью раздеться и не обращать внимание на посторонние взгляды. Не других мутантов, вовсе нет. Охраны. Тех, кто должен был следить за каждым движением, а на деле бесстыдно рассматривал женские тела. Находить что-то хорошее в происходящем у нее получалось. Были лишние минуты, чтобы увидеть Пьетро. Ему на все хватало не больше двух минут, а потом он заслонял ее собой от постороннего внимания. Бесился, если вдруг замечал какие-то взгляды, а она, пытаясь отвлечь его, говорила, что снова он намочил одежду. И неважно, что высохнет, стоит ему двинуться в сторону выхода. Неважно, что там всего несколько капель воды попало на майку. Это успокаивало его почти моментально. Она всегда успокаивает его за считанные секунды. Так было раньше. Теперь же Ванда стоит в пустом помещении и внимательно всматривается во все то, что ее окружает. Свет чуть подрагивает, раздражая зрение. Кажется, в ГИДРА они сильно экономят на освещении. Всего пару раз она видела яркий белый свет, бьющий прямо в глаза. Справа гулко хлопает дверь, и Ванда резко оборачивается, радужка вспыхивает алым огнем, этот же огонь мгновенно в ладонях собирается. Из-за угла выходит женщина, примирительно поднимая ладонь в воздух. — Спокойно. Я такая же как ты. Карминовые всполохи растворяются в воздухе. На незнакомку Ванда смотрит с подозрением, чуть прищуривает глаза, все еще поблескивающие красными искрами. От нее не ускользают излишне длинные ногти женщины, более напоминающие звериные когти. Мощный хвост она замечает сразу же, а потом сталкивается взглядом с ней. Смотрит в змеиные зрачки и чуть приподнимает подбородок, чтобы не смотреть снизу вверх. — У тебя красивые глаза, — произносит женщина. — Совсем как у моей дочери, — она замолкает, а потом резко продолжает, показывая большим пальцем в сторону: — Душевая там. Но Ванда не шевелится. Красивые глаза. От этого хочется гортанно засмеяться. Это не ее глаза. Это игрушки с генетикой, это отголосок экспериментов. Свечение энергии — вот что принадлежит ей. Ванда молчит. В ней так много подозрительности, недоверия. А на лице почти что отпечаток ненависти, оставленный на память Тони Старком. Она двигается спустя некоторое время. Проходит мимо женщины-мутанта и садится на холодную лавочку. Совершенно непроизвольно она смыкает ладонь на собственном запястье и все смотрит на ту, что нарушила ее одиночество. Было бы корректнее пойти привести себя в порядок, учитывая то, что сейчас совершенно непонятно, сколько у нее есть времени на это, но вместо этого Ванда наблюдает. Наблюдает и вслушивается в тонкие нити обрывочных фраз, что на самом деле являются чужими мыслями. — Надеюсь, ты не немая, — полушутливо проговаривает женщина, — а то это начинает становиться пугающим. Словно получив по рукам, Ванда отворачивается и начинает стягивать с себя одежду. Никогда еще она не думала, что может пугать людей таким простым способом. Да и Пьетро привык к тому, что она порой часами наблюдает за тем, что он делает. Его это не напрягает. Хотя иногда он и говорит, что от ее попыток залезть в сознание голова болеть начинает, это скорее попытка привлечь ее внимание, вывести из своеобразного транса, чем настоящая жалоба. Конечно, неправильно судить обо всех, основываясь только на его реакциях на ее поведение. Ванда это понимает, но изменить ничего не может. С того момента, как стали проявляться ее способности, она перестала контактировать со всеми, кроме брата. Так безопаснее. Она говорила ему, что лучше ей вообще быть одной, что так будет спокойнее и проще. Что так, возможно, не будет случаться никаких выплесков. Как будто он ее слушает. Ну да, конечно. А другие… Откуда ей знать, как реагируют другие на ее незначительные привычки? Резкий выход. И пальцы, путающиеся в и без того запутанных волосах. — Так что? А, да. Точно. Ей же вроде как вопрос задали. Ванда кладет на колени длинную рубашку, чуть съеживается от холода и снова переводит взгляд на женщину. Та, оказывается, уже села на другую лавочку. Напротив. Подтянула ноги к груди и обхватила их длинными руками. Смотрит изучающе, но не настороженно. — Вам нравится это место, — холодно и с грубым акцентом произносит Ванда, заглядывая в самую душу. — Почему? Она может копнуть глубже. Чужие мысли напрягаются, не позволяют проникнуть глубже, но если она захочет, то это не составит для нее особого труда. Что там, она способна свести с ума, если действительно захочет добыть информацию сама. Важно сохранять человечность — именно поэтому Ванда спрашивает. Поэтому, а не потому, что не способна забраться в чужую голову. Есть люди, чье сознание для нее недостижимо. Сидящая напротив женщина не одна из них. — Много причин. Женщина загадочно улыбается. А ведь определить ее возраст так просто не получается. Ванда чуть наклоняет голову набок. Ответа не следует, да он и не нужен ей, наверное. Разговаривать она все равно не настроена. Рубашка отправляется в коробку с грязным тряпьем. Кафель холодит босые ступни, к холоду здесь она почти что привыкла. К такому трудно привыкнуть, если вообще возможно. Пока она доходит до душевой, вся кожа покрывается мурашками. Кран грязный, покрытый темно-серой пленкой грязи. Брезгливость, чувствительность — все это уничтожили в маленькой девочке улицы, на которых она была вынуждена расти вместе с братом. В женщине же, которой стала Ванда Максимофф, и следа от подобных щепетильных чувств не осталось. Она уверенно поворачивает кран сначала с горячей водой, только потом кран с холодной. Густые темные волосы намокают не сразу, она подставляет лицо под горячую воду и трет его ладонями. Запах у воды странный, он лезет в нос и оседает где-то в легких свинцовой по ощущениям пылью. Пар, поднимающийся к потолку, похож на густой дым. Это лучшее, что есть. И этого достаточно. Хотя бы она одна, хотя бы не нужно гнать из своей головы чужие мысли, что ежесекундно прорываются через непрочную ментальную завесу. Ванда терпеть не может одиночество. От чужих голосов в своей голове она устает безумно. Поэтому ей комфортно вдвоем с братом. Его сознание запечатано для нее, проникнуть туда она не способна, мысли оттуда не струятся в ее голову. Вылезать из-под горячей воды не хочется. И то, что цвет у нее странный, запах отвратительный, вообще не имеет никакого значения. Но провести остаток дня не получится здесь при всем желании. Спустя некоторое время приходится заставить себя выключить воду и выйти из давно чищенного в последний раз помещения. Ванда закрывает за собой дверь в душевую и обращает внимание на то, что та женщина все так же сидит на лавочке. На металлической этажерке она нащупывает сотни раз стиранное-перестиранное полотенце и заворачивается в него. Чужие мысли снова вклиниваются в сознание. Мокрые волосы липнут к шее, плечам, лицу, вытирать их она не торопится. Иллюзия покоя и расслабленности лучше, чем ничего. Быть может, силы подобным образом меняют восприятие мира мутантов. Или же наоборот, от их восприятия мира зависят силы. В любом случае, они связаны. И Ванда знает, что иллюзиями возможно жить. Не всегда, не постоянно, но какое-то время они помогают продержаться. — Джаннет, — неожиданно произносит женщина, привлекая к себе внимание Ванды. — И если ты и правда хочешь, то я могу рассказать тебе, почему мне здесь нравится. Обычно я не такая дружелюбная с опасными мутантами, прошивающими меня взглядом насквозь, но у тебя глаза прямо как у моей дочери. Ей бы я рассказала. И тебе могу рассказать. Это ее имя, не имя девочки. Неожиданная сговорчивость должна была бы насторожить, хоть как-то напрячь. Кого-угодно, не Ванду. Если она захочет, любой человек станет для нее открытой книгой. И сейчас она не понимает, почему кивает, давая понять Джаннет, что хочет послушать, что ей и правда интересно, как может нравится нахождение в лабораториях этой треклятой организации, как может нравиться в камерах и стальных коридорах, что выглядят абсолютно одинаково. — Здесь спокойно, — говорит Джаннет, непроизвольно окидывая взглядом комнату. — Нет никаких угроз из вне. Ты точно знаешь, что проснешься завтра утром, что тебе ничего не угрожает. Здесь так спокойно, как только может быть спокойно мутанту. Дикость. То, что она говорит, это самая настоящая дикость. Нет, конечно, есть еще вариант, что они находятся в разных реальностях, которые почему-то вдруг пересеклись и наложились одна на другую, но подобное Ванда бы почувствовала. Наверное. Безопасность – это не совсем то, что она испытывает, находясь на базе. Точнее, это совсем не то. Ванда не перебивает. Лишь слушает. — Люди нас терпеть не могут, я уверена, что ты и сама это прекрасно знаешь. Каждое утро, просыпаясь в своей квартире, я думала о том, что меня и моих детей пристрелят так же, как и моего мужа. А ведь он не был один из нас. Они убили его просто потому, что он жил со мной. Не это ли человеческая жестокость? Слова срываются с губ Джаннет вместе с горечью. То, что она говорит, причиняет боль, оживляя в памяти давно прошедшие события. И этого Ванда понять не может: зачем говорить об этом? Зачем? Они ведь едва знакомы. Так, случайная встреча. Разве стоит оно того, чтобы выворачивать наружу всю свою душу? Кажется, оно просто необходимо Джаннет. Так случается с теми, кто многое пережил, но так и не смог до конца замкнуться в себе. — Моя дочь, — продолжает Джаннет, — никак не проявляла свою мутацию. Может, она даже была человеком. Но они и ее беспощадно убили, устроив целое представление. Я ничего не могла сделать, у них была лошадиная доза снотворного. Меня вырубили, когда она была еще жива. Когда я пришла в себя, то отправила к ней, на тот свет, пару десятков человек, но разве это вернуло мне Линду? Нет, конечно. Мне оставалось только похоронить ее по частям. А ей было всего два года. Я закрываю глаза и слышу ее истошные крики в своей голове каждый раз. Пальцами Ванда зачесывает мокрые волосы назад, убирает их в одну сторону, чтобы не лезли в лицо и не мешали. Распаренное под горячей водой тело начинает быстро замерзать. Она трет полотенцем конечности. Неправильно она реагирует на такой рассказ. Неправильно. Перед ней изливаю душу, а она рубашку свежую надевает. — Ты можешь представить себе, каково хоронить своего ребенка по частям? Ручки, ножки, небольшую головку? — спрашивает Джаннет и смотрит прямо в глаза собеседнице. Ванде хочется усмехнуться. С такой спесью, как это иногда делает брат. Так, как ей совершенно несвойственно. Благодаря барону фон Штрукеру она никогда не сможет иметь детей. Не то, чтобы она хотела их. Ей просто не оставили выбора. Ей оставили ненависть и боль. Почти всю свою жизнь Ванда живет настоящим, мало задумываясь о будущем. Ей не приходит в голову выходить замуж или заводить семью. Зачем? У нее же уже есть Пьетро. Но от осознания, что ее лишили возможности иметь детей хотя бы когда-нибудь в перспективе, становится паршиво. Не поддаваться этому состоянию трудно. Штрукер хочет сделать из нее бездушную машину, способную исключительно ненавидеть. Надо отдать ему должное, у него получается и довольно неплохо. — Не могу… — выходит беззвучно. Она прочищает горло и говорит твердо: — Не могу. В разговоре повисает длительная пауза. Ванда отправляет полотенце в коробку к грязным тряпкам и садится напротив собеседницы. Джаннет окидывает ее взглядом и спускает ноги с лавочки на пол. Она спрашивает: — У тебя есть дети? — Нет. Джаннет качает головой из стороны в сторону. И Ванде совершенно непонятно, что это может значить. Уточнять она не считает нужным. Закатывает рукава и скрещивает руки на груди. Выдавливает из себя тихо: — Мне жаль. На лице у Джаннет написано непонимание. Ванда поджимает губы, а потом произносит фразу полностью: — Мне жаль, что в вашей жизни произошло нечто подобное. Но разве делает это барона и всех их самым лучшим вариантом? Если что-то лучшее и существует, то вряд ли оно находится в пределах этой базы. — Ошибаешься, — со снисходительной полуулыбкой произносит Джаннет. — Я согласилась на эксперименты не за просто так. Барон пообещал, что позаботится о моем сыне и не станет ставить на нем экспериментов, не будет трогать его мутацию. Он здесь, в пределах базы. После всего случившегося… Здесь безопаснее всего. Мой сын — то, что позволяет мне не сдаваться. То, ради чего я прохожу через десятки испытаний и готова пройти еще через десятки, если буду знать, что с ним все в порядке. Ванда смотрит долго на нее. И взгляд ее становится все более чужим и далеким с каждым мгновением. Она изолирует себя от инородных мыслей. Ей не хочется чувствовать то, что чувствует Джаннет, даже через призму гольных мыслей. — Мы все держимся благодаря чему-то. Многие мертвы, а мы нет. Дело, может, и в скрытой силе, которая заложена в мутации. А, может, и в чем-то другом, — говорит Джанет и заглядывает в глаза Ванде. — Что позволяет тебе бороться? Что в тебе такого особенного, что ты выдержала все эксперименты и на твоем теле ни одного серьезного следа? Скользя безразличным взглядом по женщине, сидящей напротив, Ванда встает с места. Она направляется в сторону выхода, у самой двери разворачивается и совершенно спокойно произносит: — У вашей дочери были зеленые глаза. Я ни капли на нее не похожа. К вечеру все становится ясно. Штрукер хочет видеть оставшихся в живых. Никто не говорит зачем, но оно и без слов понятно. Им дали иллюзию покоя, позволили думать, что худшее позади. Все то же огромное помещение, что так напоминает ангар. И множество дверей, из-за которых вводят по одному мутантов. Без наручников, без упирающихся в спину автоматов. Как будто специально подчеркивают, что они явились сюда добровольно. Руками барон опирается о стальные перекладины, смотрит сверху вниз на плоды своей работы. Мысли у мутантов спутанные, судя по движениям они не спали последние несколько суток. Все же наука и техника могут творить чудеса. Он чувствует чужое вмешательство в своей голове и встречается взглядом с Ведьмой. Немая битва взглядов — кто отвернется первым. Она похожа на тень. Бледная, с темными волосами, спадающими на плечи и грудь. Смотрит в самое сердце своими страшными глазами. Она была не такой лютой, когда он впервые увидел ее. В ней тогда было больше страха, этот страх был в ней самой, а не окружал ее. Но так даже лучше. Пьетро замечает сестру сразу же, мгновенно оказывается рядом с ней. Так близко, что ее левое плечо почти что упирается ему в грудь. Он молчит, смотрит пустым взглядом куда-то в сторону и не дотрагивается до нее, но одного присутствия достаточно: Ванда перестает сверлить взглядом Штрукера. Внутри нее начинает закипать злоба. Едва шевеля губами, она говорит: — Это он мешает ваши мысли. Это он делает. В ее голове и так всегда настоящее месиво из обрывистых фраз, она и не обращает уже внимание на подобное. А вот другим сложно. Другие понять не могут, что происходит. — Нет, — все, что произносит Пьетро. Если бы она могла залезть в его голову, то поняла, что ошибается. Им не мешают мысли — иначе бы на него это не подействовало. Здесь дело в другом. Высокие частоты, воздействие не столько на сознание, сколько на сам мозг — что угодно, но не то, что она думает. Проникнуть к мысли брата Ванда не может, поэтому только кидает в его сторону беглый взгляд и замолкает, так и не сказав то, что хотела. На самом деле их всех протравили особой смесью газов ночью в камерах. Всех, кроме Ванды — Ведьмы, что так важна Штрукеру. Барон скалится, а у нее такое чувство, что еще немного и она рычать начнет, вытащит наружу все его тайные страхи, а тело швырнет в противоположную стену. Если она и ненавидит кого-то, кроме Старка, то этот человек стоит прямо перед ними, поправляет монокль. Барон пересчитывает собравшихся. Ровно семь. Прекрасно. На губах его появляется довольная ухмылка, и он спускается с постамента медленно. Голос его звучит гулко, ударяясь о высокий потолок и массивные стены. — Вы, наверное, думаете, почему я вас всех собрал? Она чувствует, как брат напрягается, слышит, как он тянет носом воздух и почти незаметно двигается ближе к ней. Штрукер сделал из них зверей. Штрукер — этот человек, чья мощь заключается исключительно в его должности и изворотливом уме — заставил мутантов бояться себя. Среди них и правда есть монстр. И этот монстр скалится, приближаясь все ближе и ближе, чувствуя свою полную и безоговорочную власть. — Ваши тела устойчивы почти что ко всем вмешательствам, — задумчиво говорит барон, расхаживая из стороны в сторону, ощущая на себе семь пар глаз. — Я не назову многих из вас неуязвимыми. Более того, я не назову никого из вас неуязвимым, но выносливым — да. А что же до ментальной стороны вопроса? Что станет, если вы подвергнитесь воздействию более сильного мутанта? — взгляд его на мгновение встречается с взглядом Ванды, а уголки губ растягиваются чуть шире. — Вас не должны заботить множественные смерти, что произошли в течение первой части программы. Все, что вас должно заботить, — это наша конечная цель. Цель изучения и улучшения мутационной природы как таковой. Вы все пришли сюда добровольно, и могу заверить вас, что вы можете уйти прямо сейчас, если посчитаете необходимым. Лжет. Выглядит пусть и убедительно, но все равно лжет. Совершенно непроизвольно Ванда хватает Пьетро за руку, когда видит, как один из мутантов движется в сторону выхода. Потом автоматная очередь. Труп на полу в луже крови. Перепуганный шепот других. Дышать в одно мгновение становится тяжело, но глаза она не зажмуривает. Он смотрит на нее, крепко сжимает ладонь в своей и будто ждет, какая реакция последует дальше. Она полностью игнорирует это выжидающе-обеспокоенный взгляд. Сглатывает накопившуюся во рту слюну и впивается взглядом в барона. — Вы можете, — подтверждает Штрукер, походя к трупу мужчины, носком ботинка переворачивая его голову так, чтобы мертвенные, стеклянные глаза смотрели на оставшихся шестерых, — но я не советую вам делать этого. Видите ли, покинуть эту базу не так просто, как может показаться на первый взгляд. Чужих здесь не любят, многие агенты вас не знаю, потому и могут по ошибке принять за одного из таких. Или еще хуже — за шпиона. Играет с ними, как с детьми. Постоянно повторяет, что ни добровольцы, что их не принуждают, а сам не упускает возможности показать свое превосходство. — Давайте не будем предавать наши идеалы, давайте дойдем вместе до конца, — елейным тоном произносит барон, проходя мимо мутантов. Он так близко, что можно дотянуться. Ванда едва сдерживается, чтобы не накинуться на него. В ней так много ненависти. Откуда вдруг это взялось? Останавливает ее разве только то, что ее пристрелят быстрее, чем она доберется до Штрукера. Пристрелят на глазах у брата — или вместе с ним. Жить она еще хочет, пожалуй, даже слишком. — Помешать в этом вам могут только ваши слабости. Я был уверен, что избавил вас от них. Я был уверен, что вы готовы к тому, чтобы идти до конца. Но, оказывается, что некоторые из вас слишком сильно сконцентрированы на личном, они забывают о смысле экспериментальной программы. О цели. О чем он говорит? Пьетро пытается поймать взгляд сестры. Она точно покопалась уже в голове Штрукера, она должна хоть что-то понимать из того, что тот говорит. Но Ванда напряжена полностью, сконцентрирована только на бароне. Не столько слушает его, сколько запоминает каждое движение. Будто в трансе. Будто совсем не здесь. Барон делает жест рукой, из ангара выходят двое солдат. Чем дальше, тем непонятнее. — Моя задача, — продолжает он, — сделать вас как можно более независимыми, сильными. Научить верить в себя и показать, что вы намного сильнее, чем считаете. Подтолкнуть в правильном направлении, показав, как можно развить эту силу. Внутри все кипит, хочется кричать и бить кулаками прямо по лицу. Ярость эту в ней воспитали, ярости этой раньше в ней не было. — Откуда вам знать что-то о мутации, барон? Сначала Ванде кажется, что это ее слова. Что это она не выдержала и все же сказала то, что крутится на языке. И только позже она понимает, что голос этот, эти слова принадлежат Пьетро. Разумеется. Кто же еще не может похвастаться сдержанностью? «Прекрати!» — одним взглядом. Штрукер давит смешок. Взглядом не задерживается ни на ком. И говорит достаточно сухо: — Я знаю о мутации больше, чем все вы вместе. Двери распахиваются, и двое солдат вводят мутанта в кандалах. Даже не в простых наручниках, в самых настоящих кандалах. Он невысокого роста и клонится постоянно к земле, стоять ровно не способен. Накачан наркотиками — не иначе. Кожа у него насыщенно-синего оттенка. И шерсть такого же цвета на голове вместо волос. — Майло! Джаннет. А это, значит, ее сын. Тот самый, о котором она говорила. С какой-то горечью на языке Ванда понимает, что обещания ГИДРА пустые, что все их слова настолько липовые и лживые, что верить в них просто бессмысленно. Женщина дергается в сторону своего сына, десятки автоматов перезаряжаются. Пьетро только сейчас замечает, сколько солдат стоит в тени на лестницах выше. Барон разводит руками и широко, так фальшиво склабится. — Я бы подумал на твоем месте сначала. У нас уже есть один труп, не хотелось бы, чтобы их стало три. Двоих на сегодня хватит. Надо избавляться от слабостей. И я окажу тебе услугу, избавив тебя от твоей слабости. — Ванда, посмотри на меня, — над самым ухом. — Я не позволю вам убить его! — Ванда, посмотри на меня, - настойчивее и почти раздраженно. Она не слышит. Не слушает. Впивается взглядом в разворачивающуюся картинку и не может отвернуться. Вживается в происходящее. Все происходит быстро. Здесь все всегда происходит быстро. В этот раз со скоростью и свистом пуль. Пьетро оказывается лицом к лицу с сестрой, перехватывает ее запястья, не позволяя вырваться и хоть как-то вмешаться в ситуации. Свист пуль и крики. Смерть в воздухе, смерть под кожей. Она не видит происходящего, чувствует обрывки последних мыслей Джаннет и крепкие руки брата вокруг запястий. Она не сразу понимает, что вырывается. Не сразу понимает, что еще полчаса назад их было восемь, а теперь осталось пятеро. Но зато в голову отчетливо ударяет одна мысль. И когда Ванда поднимает голову, успокаиваясь, и встречается взглядом с Пьетро, то видит в его взгляде ту же самую мысль. Им не помогают выжить. Им помогают умереть. И вряд ли в итоге в живых будет больше одного мутанта. И где-то на заднем плане барон Вольфганг фон Штрукер говорит о ментальной части эксперимента, о грядущих двух месяцах, после которых они завершат программу, о необходимости проследовать в свои камеры и быть готовыми к началу в любое время дня и ночи.