Кровавыми каплями по стеклу

Во всем этом должен быть какой-то подвох. Обязательно. Темнота ослепляет. Пьетро знает наверняка, что за этой темнотой ничего хорошего скрываться не может. Глаза привыкают медленнее, чем он бы хотел, и это раздражает. Но последние дни он пытается успокоить себя именно медлительностью — иначе все равно никак не получается. На полу, подтянув ноги к груди, больше похожая на скомканную тряпку, чем на человека, лежит сестра. С разметавшимися всклокоченными волосами и обезумевшим взглядом ярко-красной радужки глаз. Реагирует он как-то неправильно. Слишком спокойно, что ли. Люди за панелями управления, люди, следящие за ними по ту сторону экранов, — они вряд ли понимают, что происходит. Пьетро и сам не знает, почему вдруг чувствует себя так умиротворенно. В конце концов, он хотел быть рядом с ней. Теперь они вместе. Он садится на корточки рядом с Вандой, убирает волосы с ее лица, поглаживает большим пальцем ее щеку. А она словно неживая — она не здесь, по пустому взгляду ясно, что не здесь. Другим она в таком состоянии внушает ужас. — Ванда, — зовет он тихо. — Ванда, все будет в порядке. Как бы Пьетро хотел, чтобы она сейчас его слышала. Бесполезно. И кому, как не ему, знать это лучше других. Даже если Ванда резко поднимется на ноги, посмотрит своими ошалелыми глазами и хищно оскалится — она не услышит. От этого дико. От этого внутри пусто и холодно. Ломаная, уязвимая, опасная для себя и других, но все еще она. Он чуть дергает уголком губ и поднимает сестру на руки. Видеть ее в таком состоянии не страшно, совсем нет. Видеть ее в таком состоянии больно, но что хуже — привычно. Ее всю трясет. И понять, от чего конкретно, он не может. От боли, от паники, от холода. Столько вариантов, а выбрать из них нужный все равно не получится. Пьетро укладывает ее на кровать, а она даже не ежится, не обхватывает себя руками. Лежит, будто тряпичная кукла. Лежит, и по взгляду понятно — тонет в собственных силах, захлебывается в алой агонии. Ванда дышит тяжело, громко воздух тянет ноздрями. — Ты справишься, Ванда. Иначе и быть не может. Тонкий плед не даст много тепла, но Пьетро все равно накрывает ее. Она дрожит слишком сильно. Это ненормально уже. А дрожь лишь усиливается, продолжает измываться, потряхивать. Он садится на самый край кровати, крепко сжимает ее ладонь в своей и вглядывается в эти холодные, чужие глаза. В те, что прошивают другим разум насквозь. В те, что видят других изнутри четче, чем мир вокруг. Если бы он только мог помочь ей как-то быстрее, эффективнее. Так, чтобы она не мучилась больше никогда в своей жизни. Невозможно. Все, что он может сделать, — это быть рядом с ней. Вот и все. И отчего-то на ум приходят еще свежие воспоминания. Пьетро помнит, как его трясло от холода, помнит, как не мог и думать, помнит, как тело отказывалось повиноваться. А она тогда не сидела рядом, как это он сейчас делает. Нет. Она вцепилась в него мертвой хваткой и прижимала к себе, отдавая все свое тепло. И когда он смог наконец пошевелиться, когда чуть наклонил голову ближе к ней и коснулся ладонью ее спины, Ванда уже замерзла. Все равно не отпускала. На губе несколько капель крови, стекающих на подбородок. Свежие. Наверное, ударилась, когда падала на пол. Он вытирает их поспешно, стараясь не думать о том, что ее кто-то мог ударить. Пьетро уверяет себя, что они бы не посмели. Что они не такие редкостные скоты. Правда, сам понимает, что это абсурдно. Они такие. Они посмели бы. Пустой взгляд прямо в потолок. Ванда все сильнее уходит внутрь себя. И лежит слишком спокойно, не дергается резко, не мечется на подушке. Только дрожит, а на глаза слезы отчего-то накатываются. Смотреть на это он не может. Пьетро сгребает сестру в охапку, прижимается грудью к ее спине, чувствует выступающие лопатки и не выпускает. Как она тогда. Он должен успокоить, унять эту дрожь. Ему просто необходимо вытащить ее из этого почти коматозного состояния. — Возвращайся ко мне, Ванда. Пожалуйста, — произносит он почти неразличимо. Ногти ее впиваются в руку резко. До самой кости. Царапают кожу, разлиновывают, чуть ли не режут. А из глотки наружу рвется вопль. Ванда бьется в его руках, вырывается, ее новой волной агония охватывает. Пьетро только глаза зажмуривает и крепче сжимает ее в объятиях. Все пройдет. Все пройдет. Должно пройти, иначе быть не может. Они переживали подобное уже ни раз, он просто уверен, что смогут пережить и сейчас. Он не отдаст ее безумию. Ни сейчас. Ни потом. Никогда. — Я ненавижу тебя! — ревет она раненым зверем. — Ненавижу, слышишь?! Я не успокоюсь, пока мои руки не будут в твоей крови! Пьетро гладит ее по рукам, щекой прижимается к затылку и говорит так тихо, что если она и захочет услышать, то должна будет напрячься: — Его здесь нет. Здесь только ты и я. Его здесь нет, Ванда. Во время ее приступов он всегда зовет ее по имени. Постоянно. Как можно чаще. Они никогда не обращаются друг к другу, как это делают нормальные братья и сестры: она не называет его идиотом, он не зовет ее дурой. Они никогда не обращаются друг к другу, как это делают нормальные любовники: она не зовет его любимым, он не называет ее милой. Зачем нужны какие-то непонятные ярлыки? Есть имена. И для одного имя другого точно не пустой звук. — Ты должен заплатить! Слышишь?! Я хочу, чтобы ты умер, как умерли они! Старк. Чертов Тони Старк, о котором они не смогут забыть, сколько бы времени ни прошло. Пятнадцать лет. Пятнадцать лет, за которые весь окружающий мир превратился во врага, а доверять осталось только друг другу. Слишком много ошибок Пьетро совершил, пытаясь создать для нее ту жизнь, которой бы она была достойна. И в этой агонии виноват тоже он. В том, что притащил ее сюда. В том, что решил, будто может стать чем-то большим. Делать ей больно он не может, хотя Ванда сейчас вообще вряд ли почувствует настоящую, физическую боль. Поэтому, наверное, ей удается вывернуться из его рук. И как только она оказывается к нему лицом, то тут же замирает. К стене плотнее прижимается, пытается раствориться, руки к груди прижимает, вдавливает в собственное тело. — Ты здесь, — срывается с ее губ на выдохе. Вернулась. Хоть на мгновение, но вернулась. — Я здесь, — зачем-то повторяет Пьетро, обеспокоенно вглядываясь в радужку ее глаз. Он не делает попыток придвинуться ближе, лежит на самом краю, но даже не замечает. Заботит совершенно не это. Заботит она, заботит ее состояние. — И я никуда не уйду, пока тебе не станет лучше. На ее лице появляется гримаса боли, она крепче обвивает себя руками. От этого все внутри напрягается; если ей больно — то больно ему. Банальщина. Близнецы все чувствуют вместе, все переживают вдвоем. Хочется прижать ее к себе, гладить по волосам и никогда не отпускать. Подобного Ванда сейчас не позволит. Он по взгляду видит, что не дастся. — Не надо. Зря. Опасно, — тараторит она на одном дыхании, а потом скулит и произносит медленно, почти что ноет: — Я не хочу делать тебе больно. Кому угодно, но не тебе. — Тихо, — успокаивает он. Поднимает ладонь, чтобы дотронуться до ее щеки, но останавливается, видя ее умоляющий взгляд. — Не беспокойся обо мне, ладно? Между ними не так много пространства. Глаза в глаза. Почти привычно, почти нормально. Если бы не ломка, если бы не демоны, что мучают сознание, терзают мысли. Ванда снова двигается назад, к стене, хотя и чувствует, что дальше некуда. Не понимает. Хочет защитить его. Она качает головой отрицательно. Ей так гадко. Плохо, ужасно плохо. И внутри борются два желания: почувствовать себя в безопасности и защитить его. Только одно «но» — выполнить оба не получится. Во время этих приступов, во время этих срывов она всегда задевает его своими выбросами магии. И с каждым разом все сильнее, с каждым разом все хуже. Только Пьетро упрямый. Если решил, что никуда не уйдет, то и правда не уйдет. Как бы она ни гнала, как бы ни кричала, ни умоляла. Знает, что одна не справится. Знает и не оставляет одну поэтому. — Я хочу домой. И звучит это как просьба. На удивление сильным голосом. Не ломаным, не разрывающим душу. Она просто произносит это так, как говорит обычно. Только тихо. Очень тихо. Едва различимо для них двоих. — У нас нет дома, забыла? — спрашивает он ее так, как обычно взрослые говорят с детьми. — «Домой» — это к тебе. И не важно куда. Пьетро почти незаметно улыбается. Одними уголками губ. Он смотрит на нее еще некоторое время, слушает ее рваное, неровное дыхание и смотрит прямо в алые глаза. А потом накрывает сестру пледом, что сбился у нее в ногах. Поправляет ее всклокоченные волосы, чуть поглаживает большим пальцем щеку и целует в лоб, придвинувшись чуть ближе. — Не бойся, — произносит он. — Мы справимся, как делали это всегда. Вдвоем. Линия ее губ изгибается в вымученной улыбке, и практически сразу же Ванда шарахается от собственных рук, что до этого прижимала к груди так крепко, боясь, что навредит брату. Она смотрит на длинные пальцы. И магия, начинающая собираться вокруг рук, будто завораживает ее. Зрачки медленно начинают расширяться, заполняя почти всю радужку. Взгляд становится темным, тяжелым. Так быть не должно, наверное, но он чувствует, как по спине пробегает холодок от неожиданной мысли: это не Ванда контролирует магию, нет. Это сам Хаос, что нашел пристанище в ее руках, ломает под себя человеческое создание, сводит ее с ума и порабощает тело. Вот от чего должен охватывать ужас, а не от неестественного цвета ее глаз в моменты выплесков энергии. Она выгибается в спине, хватается пальцами за корни собственных волос и начинает кричать. Пьетро реагирует моментально: он садится на кровати, поднимает ее за руки и подтягивает к себе так, чтобы смотреть прямо в эти чужие глаза, за которыми словно и нет души. Он двигается быстро, чуть встряхивает ее и пытается зафиксировать ее тело в одном положении. Но Ванда обмякает в его руках, голову назад неестественно откидывает и воздух глотает жадно, переставая кричать на какие-то секунды. А он дышит часто, чаще, чем она. Практически паникует. Практически не имеет понятия, что делать. Практически боится за нее. — Ванда, — голос настойчивый, ладони касаются ее лица, глаза смотрят обеспокоенно. — Ванда, нет! Не отключайся. Оно все ненастоящее. Не туда. Только не туда. Совладать с собой он не может, хотя и пытается. И буквально на несколько мгновений Ванда смотрит на него совершенно осознанным взглядом — своим обычным, твердым и заботливым. — Уходи, пока еще можешь, – произносит она одними губами. А потом волна агонии снова накрывает. Кричит, вопит, ревет. Еще громче, чем прежде, спиной в стену врезается, отшвыривая его руки в сторону. В ней сейчас так много силы. Не физической, нет. Той самой — внеземной, ментальной. Кроваво-красной и смертоносной. Пьетро чувствует жжение на коже, когда Ванда до него дотрагивается. Он пытается игнорировать эти ощущения. Пытается абстрагироваться от них. Отключиться. Она не специально прошивает насквозь его кожу. Она не специально. Это и не она вовсе. По стене она съезжает вниз. Сжимает между пальцев пряди темных волос. Вырывает, сама того не замечая. Ванда откидывает голову назад, смотрит ничего не видящим взглядом прямо в потолок и надрывает горло. А энергия вокруг рук ходит, струится, расползается. И не подпускает к своей хозяйке, и охватывает ее полностью, причиняя чужеродные боли. Он сомневается совсем немного. Просто что-то внутри, просто инстинкты твердят, чтобы он не трогал. Побороть их — пара пустяков. Будет больно, и ему будет больно по-настоящему, его боль не будет фантомной, как сейчас ее. Но оно того стоит. Она того стоит. Пьетро осторожно кладет ладони поверх сжатых кулаков сестры, ощущает, как медленно ее магия начинает проникать под кожу. Его передергивает, но он не отпускает. А вопли Ванды затихают, постепенно на нет сходят, только фигура все такая же неестественно-тряпичная, а взгляд дикий. Умалишенный. Он накрывает ее пальцы своими и пытается разжать. Энергия жжется. Оставляет следы. Ласкает и жжет, как языки пламени. Пальцы ее поддаются не сразу, но постепенно удается снять с них пряди волос, освободить. Дышит Ванда надсадно. Словно за ней гнались. Словно она напугана до одури. — Уйти и оставить тебе все веселье? — с ноткой горечи в подтрунивающем тоне произносит Пьетро. — Нет, так не пойдет. Потом она впадает в летаргический сон. И так проходит целый день. Он все сидит на краю кровати, устало и с какой-то обреченностью меряет шагами камеру, садится на пол. Еды им отправляют на двоих. Пьетро думает хотя бы немного воды влить в пустой желудок сестры. Но боится, что она задохнется. Боится, что сделает что-то неверно. Поэтому лишь губы ей смачивает. Практически не думает, впихивая в себя отвратную похлебку и овощное пюре странного цвета. Просто чтобы продолжить существование. Просто чтобы быть рядом с ней еще хотя бы один день. Просто чтобы не потерять сознание от голодовки, длившейся несколько дней. Добровольной — между прочим. От этого на душе становится паршиво. ГИДРА. Чертова ГИДРА. Тут все добровольное! Он вырубается — по-другому это не назвать — спустя долгое время. Сидя на полу рядом с кроватью, сжимая ее ладонь в своей. Но через несколько часов беспокойного сна, когда Пьетро периодически просыпается, чтобы удостовериться, что она все еще дышит, ничего ровным счетом не меняется. Холодный металл — перекладина железной кровати — оставляет след на щеке, но действительно ледяной кажется рука Ванды. Кожа становится почти белесой. Она такая холодная. Она вся. Кажется, он и сам близок к тому, чтобы орать до изнеможения. До звона в ушах. Такого еще никогда не было. И с каждым часом мысль о том, что он теряет ее окончательно, становится все реальнее, все отчетливее. Пьетро знает, кто виноват. Ее довели эксперименты. Нет, не иглы в венах. Не химикаты, проникающие под кожу. Ее довели именно желания барона продемонстрировать силу Хаоса. Она только стала понимать, как правильно ими управлять, как сдерживать, как контролировать. Пьетро ненавидит всех и каждого на этой базе. Они виноваты. Они измываются над его сестрой. Они делают с ней то, что не делают и с лабораторными крысами. Он виноват. Будто чужие руки снимают тонкие волосы, что она неосознанно рвала на себе, с пальцев. Он не ощущает себя собой. И это кажется ненормальным. Это и есть ненормально. Пьетро гладит Ванду по голове и не может отвести взгляд в сторону от ее умиротворенно-неживого лица. Она дышит. Она жива. Просто не здесь. Но легче от этого не становится. Он шмыгает носом, списывая все на то, что в камере холодно. Сыро. Да он просто заболел. Просто простудился. Только в горле ком стоит. И прозрачный влажным туман перед глазами. Конечно, он всего лишь заболел! Иначе и быть не может. Прижимается щекой к ее холодным ладоням и зажмуривает глаза так сильно, как только может. — Возвращайся ко мне, — просит Пьетро, заранее зная, что она все равно его не слышит. — Пожалуйста, Ванда, возвращайся ко мне. Бесполезно. Ванды нет. Она далеко. Парит между реальностями. Безвольно подчиняется тем вселенским силам, что захватывают ее сознание полностью. Она устала бороться. У нее нет на это никаких сил. Как же он устал. У него ведь тоже почти не осталось сил. Только темные фиолетово-синие гематомы на руках в тех местах, где она касалась его. Если бы было возможно, Пьетро отдал бы ей все последние силы. Если бы это вернуло ему сестру. Если бы она перестала мучиться и сталкиваться с собственной магией в неравной схватке. Здесь, в этих одинаково-серых помещениях, холодных камерах и бездушных стенах — здесь нет никакой надежды. Нет смысла бороться дальше. Нет желания жить. А все потому, что спустя месяцы экспериментов трудно оживить воспоминания о нормальной жизни. Трудно вспомнить, каким оно все было раньше, до этого. Единственной надеждой Пьетро всегда будет сестра. Сестра, что так часто вызывает у других страх одним своим нечеловеческим взглядом, что предпочитает молчать в окружении чужих людей и только ему улыбается с легким снисхождением во взгляде. Порой она кажется такой мудрой, намного старше и умнее его. Отчасти Ванда и правда смогла заменить ему мать. Ровно как и он ей отца. Странные отношения. Слишком странные и непонятные для посторонних. Горячим дыханием он пытается согреть ее замерзшие пальцы. Мыслей по поводу того, как помочь ей, больше никаких. Так долго Ванда еще не пропадала. Такими сильными ее срывы еще не были. Она резко втягивает воздух ртом, будто задыхается, чем моментально привлекает к себе рассеянное внимание брата. Он больше не роется в своих непонятных мыслях, не думает о том, что будет дальше. Лишь смотрит на нее. Смотрит, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит. На то, что меняется. На то, что она меняет. Глаза она открывает не сразу, все еще цепляется за ускользающий сон. А потом вскакивает с кровати рывком. Заторможенными после сна движениями убирает в сторону волосы, растрепавшиеся ото сна и выходит из комнаты. Далеко идти не надо: прямо по коридору, напротив ее двери — дверь в нужную ей комнату. Веки слипаются, она трет глаза ладонями. И с порога прямо в чужую кровать. Натягивает на себя одеяло и улыбается. Взъерошивает темные кудри на макушке брата и улыбается. Улыбка не кажется чем-то сверхъестественным. — Пора вставать, соня. Ответа нет. Он тянет ее к себе, обхватывая вокруг талии, и носом утыкается в ее плечо. Ванда перебирает его волосы задумчиво, а потом произносит: — Мама приготовила завтрак, все остынет. Пьетро обреченно стонет и приподнимается на локтях. Покатая линия плеч и слишком идеальная кожа на обнаженной груди. В голове должно что-то щелкнуть, подсказать, направить, но этого не происходит. Она смотрит ему в глаза и улыбается. — Ты опять в моей футболке, — с толикой недовольства в сонном голосе замечает он, когда она спрыгивает с кровати. — Кстати, в любимой. — Мне она тоже нравится, — отзывается Ванда, полностью копируя тон брата. В ее сторону он кидает свой обычный взгляд. Такой насмешливый, с доброй издевкой. Знакомый и привычный. А она стоит у двери, подпирая косяк плечом и наблюдает за тем, как он пытается в свалке из вещей найти хотя бы одни приличные шорты, чтобы не спускаться к завтраку в одних трусах. Он может. Если она не проследит, то он и в одеяле придет. Вчерашние носки летят в сторону, за ними следует и мятая майка. Но наконец Пьетро находит тренировочные шорты и демонстрирует их сестре. А на лице усмешка, кричащая: «Я же говорил, что они там!» — Так и быть, можешь оставить ее себе, — бросает он и машинально целует ее в щеку, проходя мимо. — Я в душ. Ванда лишь закатывает глаза. Она не знает почему, но по телу разливается такое спокойное, приятное ощущение. Она уверена, что так и должно быть. Она уверена, что так было десятки дней до и так же будет десятки дней после. Его кровать она заправляет так же быстро, как и свою. И из кучи одежды на полу вытаскивает грязную, закидывает в стиральную машинку по дороге на кухню. Все так привычно, правильно, как у всех нормальных людей. Отец выходит из родительской спальни, от него сильно несет запахом крепкого табака, он чуть потирает усы и с гордостью смотрит на нее. — Опять этот негодник вернулся под утро? А Ванда улыбается, поправляет складку на свитере отца и с полной уверенностью произносит: — Мы вместе вернулись. Просто его учеба сильно выматывает. Вот напишет диплом — тогда и перестанет выглядеть так, словно на нем воду возят. Откуда в ней вообще эта уверенность? В мыслях нет ни малейшего подозрения, что что-то идет не так. Она ни на секунду не сомневается в том, что говорит. Она верит во все, что происходит. Прикрывает его, сама почему-то думает, что Пьетро домой пришел часов в шесть утра. Помнит, как ее обдало приторным запахом женских духов, когда открывала брату дверь. А еще шикала на него, чтобы он не разбудил родителей. И все это кажется настоящим, реальным, привычным. — Смотри мне, — журит отец. — Я не для того плачу за ваш институт, чтобы ты покрывала его безалаберность. — Уверяю тебя, беспокоиться не о чем, — бросает Ванда напоследок и тут же выталкивает в сторону кухни появившегося в коридоре брата. Они вдвоем молчат. Пристально смотрят друг на друга. Понимают и без слов. У нее взгляд укоризненный, она его локтем под ребра бьет почти неощутимо. Ему все игры: усмехается и стискивает ее в объятиях. И так они вваливаются на кухню, где запах горячих блинчиков сразу бьет в нос. Все так беспечно, привычно. Окрашено в яркие цвета и правильные эмоции — Хватит играть в гляделки, — добродушно отзывается мать, ставя на стол полную тарелку свежеиспеченных блинчиков. — Садитесь есть. Прокрадывается в голову одна мысль, что в этой жизни нет красного. Нет темно-серых, черных тонов. Нет мрака, боли и страхов. Все так, как и должно быть. Все нормально. Ванда чувствует, что у нее идеальная жизнь. Добытчик-отец, что является настоящей главой семьи. Мать с ее красивыми чертами лица, что дарит им свою безграничную любовь. Старший брат-близнец, которого вечно приходится покрывать, но с ним у них все равно доверительные отношения. Ванда понимает, что все происходящее — какое-то неправильное. Слишком... Подобрать слова она не может. Крутит головой, голоса членов ее семьи становятся все громче. Настолько, что она не разбирает, о чем они говорят. Так быть не должно. Неправильно, все не так. И в голове появляются голоса. Тихие, вкрадчивые. По ощущениям — совершенно внеземные. Эти голоса твердят, что все правильно. Что все именно так, как она видит. Что вот она — ее настоящая жизнь. Только ей дышать отчего-то трудно становится. — Дочка, с тобой все хорошо? — спрашивает Джанго. — Ванда, ты как себя чувствуешь? — говорит Пьетро. — Дорогая, может, принести стакан воды? — предлагает Мария. Голова раскалывается. Она упирается локтями в столешницу и ладонями в волосы цепляется. В мыслях бардак, кто-то путает их, мешает, извращает и выворачивает. Голоса кричат в самое сознание, куда-то внутрь. Это ее жизнь. Ее настоящая жизнь. Ванда знает, что все это обманка. Ванда уверена, что так оно быть не может. Воспоминания возвращаются медленно, словно сквозь огромную стену пробиваются, им будто не позволяют, не дают вернуться. Но она помнит. Не было такого. Просто не могло быть. Родители были цыганами, родители никогда не были достаточно богатыми, чтобы позволить себе отдать их в институт. У нее с братом всегда была одна комната. Они жили в неблагополучном районе, в маленькой квартире, где помимо кухни было всего две комнаты. Одна для родителей, другая для них. Не был ничего подобного. Между ней и Пьетро же было то, о чем не принято говорить в обществе. То самое, что другие называют грязью. Они друг для друга не просто брат и сестра — почему же сейчас она этого не видит? Неужто и правда безумна? Стоп. Отчего вдруг эта мысль? Отчего вдруг она себя безумной считает? Она нормальная. Настолько, насколько может быть молодая женщина в ее возрасте. Все слишком просто, все слишком неестественно. Ванда и не замечает, как стискивает пальцами собственное тело, обхватывает себя руками. Веки плотно сомкнуты, глаза зажмурены. По всему телу странная волна из чувств и ощущений, что она прежде не испытывала. А голоса — голоса в голове врут ей. Жить мешают, обманывают, играют. Образы пляшут, танцуют. Голоса родных людей сливаются в какофонию звуков. Пугает. Страшно. И она открывает глаза. Смотрит и не может отвернуться. С губ срываются вопли, уши от которых закладывает, горло дерет и хочется бежать. Бежать куда-нибудь и никогда не видеть то, во что превращается ее семья. Черные глаза Марии вваливаются в глазницы, рот широко открывается, и что-то склизкое ползет оттуда. Мелкие личинки, черви, запах гнили бьет в нос. А женщина — матерью назвать ее язык уже не поворачивается — руки к ней тянет. Тонким, скрипучим голосом предлагает помощь. Ванда вжимается спиной в спинку стула, отчетливо слышит, как его ножки царапают пол. У отца вся грудь раскурочена. И левая рука только на сухожилии держится. Поперек горла рваная рана, из которой кровь хлещет. Потоком. Водопадом. Столько крови у людей не бывает. Эта жижа пачкает скатерть, пол, но никто внимания не обращает. Он касается ее плеча, а кожа на его пальцах отслаивается, чернеет и этой мерзкой гущей остается на футболке. Эти люди — они не могут быть ее родителями — умоляют ее успокоиться, дочерью называют. И голоса у них могильные. Такие, что кожа мурашками покрывается. Она вдох делает и резко осознает, что на ее руках черви и эти мерзостные личинки перемешаны с кровью, со слизью, с гноем. Из глотки рвется уже не крик — стон. Хриплый, надсадный, глухой. Ванда руки трет, но чем сильнее, тем месива становится больше. Пол из-под ног уходит. Мебель превращается в щепки, в руины, стены перекашивает. И звуки — эти звуки падающих снарядов, рушащихся зданий. Смерти. Ее трясет, колотит. Кровь словно уже в самых глазах. Она со стула падает и пятится назад, с паническими всхлипами пытается стряхнуть со своих рук ползущих выше червей. Спиной Ванда упирается в стену и смотрит как завороженная на то, как в центре кухни появляется дыра. Огромная, зияющая. Туда вся мебель медленно проваливается. Кажется, что весь мир туда падает. Что и она туда упадет. Она замечает, что у женщины, что так похожа была на ее мать, вместо куска мяса на ноге голая кость. И кровь, везде эта карминовая жижа. Ей кажется, что кровь уже в самых легких. Дышать нечем. Осознание в голове четкое: это не ее мир. Не ее реальность. Не ее жизнь. Но выбраться отсюда не получится. Она чувствует себя беспомощным ребенком. Она слышит крики брата, зовущего ее. И перед глазами не мужчина, что так часто спасал ее от кошмаров, о нет. Перед глазами ребенок, протягивающий руку. — Иди сюда! Скорее, Ванда! — зовет он ее. Голоса внутри головы подталкивают туда — к нему. Голоса внутри головы твердят, что спасенья нет, что ей нужно забраться под кровать. И взгляд его кроваво-алым вспыхивает. Ванда только сильнее спиной вжимается в стену. Она может бороться, она справится. Ей нельзя туда, ей нельзя к нему. Он ненастоящий. И тьма внутри нее бунтует. Тьма шепчет, что если он ненастоящий, то он умрет. Провалится вместе с родителями в яму. Его не должно быть, если он ненастоящий. И решать только ей: либо спастись вместе с ним, либо дать ему умереть. Убить его. Ванда ногтями себе грудь раздирает. Она не может решить. Не может! Пускай это все ложь, пускай это хоть самый большой обман за всю ее жизнь. Фикция. Она не может убить его. Не может позволить ему умереть. Это же ее брат — кем бы или чем бы оно ни было, она не может причинить ему боль, пока оно выглядит так, как выглядит Пьетро. Говорит его голосом. Смотрит его глазами. А еще зовет. Непременно зовет к себе. Крик. Чересчур надрывный. Со всей той болью, со всем тем безумием, что так долго копились внутри и на грудь давили, дышать мешали. Она понимает далеко не сразу, что это ее крик. А потом все резко сменяется — она подрывается вперед, и надежное кольцо крепких рук принимает в свои объятия. Ванда задыхается в собственных слезах, крепче пальцами стискивает родные плечи. Тихий шепот в самое ухо говорит, что она дома. Но слова произносит другие. Он говорит: — Это ненастоящее, это все неправда. Я здесь, я с тобой. Я тебя никогда не оставлю. Вместо ответа она лишь тихо всхлипывает. В последний раз. Слез на глазах нет, дыхание постепенно становится ровнее, и голоса в голове замолкают, уползают обратно во мрак, прячутся, подчиняются. На руках нет крови, вокруг тонких пальцев лишь его волосы. Темные и серебристо-седыми прядями. Его дыхание, уставшее, куда-то в шею и полное ощущение спокойствия. И отчего-то Ванда знает, что это ее брат. Не иллюзия, созданная сознанием. Не обманка собственных сил. Это Пьетро, ее Пьетро. Перепутать его ни с кем не может. Чувствует, что это он, и льнет ближе, зная, что не обидит, не сделает больно. Он носом утыкается в ее плечо и обнимает так совершенно по-особому — держит крепко, но бережно, медленно ладонью по спине поглаживает. И она успокаивается. Рядом с ним она всегда успокаивается, возвращается в настоящую реальность. Каждый раз найти именно эту реальность ей помогают не события, не воспоминания. И если кто-нибудь спросит, почему она возвращается, почему находит дорогу обратно, то Ванда не скажет. Слишком личное, чтобы говорить. Все просто: она возвращается к нему.