Кровавыми каплями по стеклу

Все идет четко по плану. Но это только если брать во внимание близнецов Максимофф. В остальном же — полный провал. Барон нервно щелкает суставами пальцев, когда ему сообщают, что после эксперимента с ядами умерло больше десятка мутантов. Вот так просто. За раз. Он знал, что жертвы будут. Знал, что останутся лишь самые стойкие. Лучшие из лучших. Но от этого легче не становится. У него были мутанты — да что уж говорить, у него была целая армия мутантов, — а теперь их все меньше и меньше. Знает он только одно: ни при каких условиях не остановит программу. Если потребуется, то последнего оставшегося в живых модифицируют. Специалистов в организации хватает, вмешаться в генетику уж точно смогут. После убийства Росвиты Раух, что было им спланировано довольно-таки давно, нужно было назначить на ее место другого. И тут с выбором торопиться не следовало. Только Штрукер твердо решил, что доверить руководство над всей программой – и, что самое главное, над двумя приглянувшимися ему образцами — стоит именно доктору Листу. Тому, что несколько недель назад отметил изменения в отчетах. Именно Лист подал барону скользкую идею, что убрать Раух можно особо изощренным способом. Довести до черты Максимофф, который однажды уже чуть не задушил женщину. — Он не просто мутант — зверь. Сами посмотрите ему в глаза: все поймете, — сказал тогда Лист. И зверя сделал из него никто иной, как Штрукер. Работа и правда отменная, стоит заметить. Барон устало трет переносицу и принимается рыться в стопке тонких папок. Пальцы скользят по корешкам, он вытаскивает нужные быстро. В ящике стола личных дел становится все меньше и меньше. Когда-то дверца не закрывалась от обилия бумаги, а теперь осталась лишь некая доля всего этого. Малейшая часть. Он отделяет папки с именами живых мутантов от папок с именами мертвых. На столе лежит двенадцать. В ящике осталось ровно восемь. Еще два дня назад у него было двадцать мутантов. Запертых в камерах, измученных и одинаково надеющихся выдержать все. Выжить. А теперь осталось меньше половины. Штрукер старается и не вспоминать, сколько их было изначально. И многие из них, если не все, пришли добровольно. Папки со стола летят прямиком в мусорную корзину. Теперь в них нет совершенно никакого смысла. Бумаги отправляются на свалку, трупы — под землю. Туда, на этажи, находящиеся глубоко под землей, где их тела сожгут, а прах вряд ли станут выгребать из старых, копченых сажей печей. И никто не узнает о судьбе, постигшей тех людей. Даже если у них были родные или друзья — не важно. Они навсегда останутся в стенах этой базы. Исчезнут, превратятся в пыль, но все еще будут где-то здесь. Ему все равно на человеческую составляющую дела. Какой прок от их морального равновесия? Пускай хоть умом двигаются. Могут даже превратиться в собственные тени — это будет ему лишь на руку. Мутация. Способности. Внутренняя сила, что кроется порой в таких слабых женских телах — вот что важно. Вот что расчистит ему путь к страницам истории. Вольфганг фон Штрукер дураком никогда не был; он не имеет привычки купаться в призрачных перспективах будущего. О нет. Он живет реальностью — этой черной и бездушной сволочью, что иногда и вздох сделать не позволяет, — живет и делает все возможное для того, чтобы организация не стояла на месте. И единственное, что на данный момент по-настоящему имеет значение, это никак не убийство одного из сотрудников мутантом. Он позволил. Сам все утроил так. Намного важнее, чтобы эксперименты не закончились полным провалом. — Вам не кажется, Лист, что мы переоценили изначально пределы возможностей экспериментальных образцов? — спрашивает Штрукер, поднимая голову, как только на пороге кабинета оказывается мужчина. Доктор сцепляет пальцы в замок и садится на кресло, стоящее рядом с дверью. Разрешения сесть он не спрашивает, прекрасно понимая, что в такой поздний час барону нужен не столько подчиненный, сколько образованный человек, способный честно выложить все карты на стол и открыто высказать свою точку зрения. Лист всегда улавливал то, что от него требовалось, намного лучше Раух. Вероятно, поэтому он и жив. В отличие от нее. — Я так не думаю. — И тем не менее, — кивает Штрукер. — За последние сутки погибло двенадцать образцов. Больше половины. — Мы отбираем лучших из лучших, не так ли? — произносит Лист на удивление равнодушно. — Без жертв обойтись не может. Кроме того, если бы мы и правда переоценили пределы их возможностей, то мертвыми бы оказались все. Мы на верном пути, барон. Поверьте мне, эксперименты проходят весьма удачно. Он потирает подбородок задумчиво, кидает взгляд на доктора и какое-то время просто вперивается взглядом в одну точку. Потом вытаскивает из ящика стола оставшиеся папки и кладет их прямо перед собой. Ровно восемь штук. Не больше, но и не меньше. К жертвам он был готов изначально — иначе бы и не стал лидером ГИДРА. Но теперь все приобретает немного другой оттенок. Количество жертв кажется неоправданным. — Те мутанты явились сюда добровольно. — Большинство из них, — поправляет Лист. — Но в общем-то вы правы. — Если все провалится, то провести подобную компанию во второй раз не выйдет. Поползут слухи, как бы мы ни пытались их сдерживать и контролировать. На верную смерть никто не придет добровольно. А отлавливать необходимые образцы… Это привлечет к себе много внимания и шумихи. — Значит, нужно сделать все возможное, чтобы программа не провалилась. Я правильно понимаю ход ваших мыслей? Штрукер задумчиво стучит пальцами по одной из папок. Восемь образцов. Восемь экспериментально способных мутантов, что прошли примерно через одно и то же. Цифра словно заела. Засела в мозгу и не дает покоя. Только восемь. — Боюсь, что мы сами роем себе могилу, доктор, — произносит он спустя некоторое время. — Хотите остановить? Одно ваше слово — все эксперименты тут же прекратятся, — с лету ловит Лист. — Ну допустим, мы остановили программу. А что дальше? Представляете, что делать дальше, Лист? Нам придется их отпустить. Восемь человек, что провели месяцы на нашей базе. И ради чего? Ради того, чтобы после серии опытов мы сказали им, что считаем собственную идею глупой? О, такое начнется! Вы себе и не представляете. Но я могу вам рассказать. Хотите? — Штрукер говорит уверенно. Он будто рисует масляными красками картину, что и так уже давно не покидает его мысли. — Один из них обязательно озлобится. Ну, при самом благоприятном раскладе. Решит мстить. Правда, я сомневаюсь, что будет лишь один. И тогда придется не просто противостоять ЩИТ, пытаясь сломить их главное оружие — Мстителей. Тогда нам придется иметь дело еще и с взбешенными мутантами. Доктор слушает, не перебивает. Он дает высказаться барону, чего никогда не делала Раух. Еще одна ее ошибка. Она сделала их много. Теперь уже все и не пересчитать. Когда Штрукер заканчивает свою весьма убедительную речь, Лист беззвучно усмехается и чуть качает головой из стороны в сторону. — Увлекательная перспектива, — только и может произнести он. И правда. Только допустить подобного барон не может. Просто не имеет права. Что бы ни случилось, придется довести программу до конца. Лучше иметь на собственных руках кровь еще восьми мутантов, чем позволить, чтобы нечто подобное претворилось в жизнь. Он перестает стучать пальцами по поверхности папки и переводит взгляд на нее. Черная, такая же, как и все остальные. Острым почерком выведены синими чернилами буквы на белой полоске бумаги. Ванда Максимофф. — Вы выполнили мою просьбу, доктор Лист? — спрашивает барон немного отстраненно, задерживая взгляд на папке, а потом смотрит на мужчину, сидящего напротив. — Ваши просьбы сродни приказам. Разве я мог не выполнить хоть одну из них? — добродушно отзывается Лист, но тон его остается предельно сдержанным. Действительно. Как будто Штрукер мог попросить здесь что-то. Да и вопрос его был скорее риторическим, если вообще не являл собой утверждение. При этой мысли линия губ искривляется в довольной ухмылке. — Хорошо, хорошо… — задумчиво произносит барон. Он отчетливо помнит это переполняющее чувство удовлетворения. Ведь именно его умелые манипуляции устранили Росвиту Раух, хотя со стороны все выглядело совершенно иначе. — Знаете, он подозрительно тихий последнее время. Уже который день подряд. Слова Листа отвлекают от собственных размышлений. Штрукер складывает ладони домиком, упираясь локтями в поверхность столешницы, и смотрит практически в глаза доктору. Пытливо так, почти настороженно. — О ком вы, доктор? — Вы прекрасно понимаете, барон, — парирует Лист. — Мы оба с вами знаем, что вы давно определили для себя любимчиков и особенно интересуетесь их состоянием. Правда, с каждым днем я все меньше и меньше уверен в том, что близнецы протянут до конца вдвоем. Но его слова как будто и не к Штрукеру обращены вовсе, он пропускает их мимо ушей. Он говорит: — Вы считаете это спокойствие хорошим знаком? — Не уверен. Он почти ничего не ест. Ведет себя странно. Так, словно ничего и не произошло. Я склонен полагать, что ваши расчеты не совсем верны. — В каком смысле? Потрудитесь объясниться, — произносит Штрукер ледяным, стальным голосом. Своим тоном он играет так же ловко, как и людьми. — От пустых слов нет толку. Выразительное, но едва уловимое движение бровей доктора не ускользает от его цепкого взгляда. Только он никак не реагирует. Или в который раз играет, притворяется. А Лист скрещивает руки на груди и откидывается на спинку кресла. — Помнится, вы говорили, что психика у образца сорок девять не вполне стабильна. Я подобного не выявил. Вы утверждали, что за считанные недели мы вытравим из него все человеческое, оставив на поверхности оголенную злобу и ненависть. Ваши слова? Только Штрукеру не нравится, когда ему указывают на его ошибки. Он совершает их, сам знает, но слышать от других это — просто терпеть не может. И тем не менее слушает. Позволяет доктору высказаться, как тот позволил ему. С таким человеком лучше иногда забывать, что в кабинете находятся подчиненный и начальник. С таким человеком полезно иногда вставать на одну ступень и слушать его вразумительные советы. И поэтому барон позволяет. Лист говорит: — Я не вижу зверя. Я вижу обычного человека, который отличается от других лишь измененным генетическим кодом. Да, у него непростой характер, но это не мои проблемы уже. Я ученый, а не психолог. Его характер никаким боком меня не касается. Ваша трактовка некоторых его поступков оказалось неверной, если позволите так выразиться. Слышать о собственных промашках неприятно. Но барон признает, что они имели место быть. Вслух не произносит, но признает. — Хочу вам кое-что показать, — тон Листа приобретает максимально серьезный оттенок. — Моя последняя разработка. Единственная в своем роде. Он достает из внутреннего кармана пиджака небольшую ампулу. Светло-голубая прозрачная жидкость пузырится внутри, стоит лишь встряхнуть ее. Лист встает с кресла, подходит к столу и ставит на ровную поверхность ампулу. Прямо перед бароном. Тот смеривает взглядом небольшой сосуд, изучает взглядом на расстоянии, в руки брать не решается. — Это, — доктор показывает на ампулу и снова скрещивает руки на груди, — обеспечит нам стопроцентный успех. Штрукер проводит подушечками пальцев по стеклянной поверхности, берет сосуд и рассматривает жидкость на свету. Инициативу собственных подчиненных он всегда поддерживает. Он говорит: — И что же это, Лист? — Сыворотка. Он давит смешок и произносит следующие слова так растянуто, пытаясь показать свое раздражение. Смотрит, чуть прищурив глаза и наклонив голову. Барон Вольфганг фон Штрукер своеобразный человек. Назвать его гением язык не повернется. — Я вижу, что это сыворотка. Сколько мне нужно задать еще вопросов, чтобы вы мне наконец разъяснили как следует, в чем состоит ваш замысел? Доктор Лист шумно выдыхает. На подобные выпады лидера организации он не реагирует. Выработал эту привычку за долгие годы работы. — Эта сыворотка способна вернуть с того света любого подопытного экспериментальной программы. Она совместима с каждым из них. В течение трех минут после полной остановки сердца, при каких бы то ни было условиях. Причина смерти может быть любая. Физические перегрузки. Отравление организма любыми типами химикатов. Ментальное воздействие. Что угодно. На поверхность стола Штрукер ставит небольшой сосуд медленно. Потом переводит взгляд на Листа и довольно кивает. Жестом он указывает на кресло, давая понять, что ждет, когда мужчина сядет обратно. Долго ждать доктор себя не заставляет. На часах уже давно за полночь, но разговор не закончен. И, видимо, разговор этот чрезвычайно важен для барона. Пауза затягивается. Ни слов одобрения, ни похвалы. Все было в одном простом кивке — этого достаточно. В любом случае, Штрукер не большой фанат разговоров о всяких пустяках. Ему тратить время на пустяки нет смысла. Слишком много мыслей крутится в голове о необходимости проведения экспериментов. Он говорит спустя некоторое время: — Что с Вандой Максимофф? Лист всем своим видом демонстрирует удивление и некую озадаченность. Но подобный вопрос был вполне ожидаем. — То, что с ней происходит… — начинает он и тяжело выдыхает, пытается подобрать слова. — Это не поддается никакой диагностике. Наши люди боятся зайти в камеру, а иначе к аппаратуре ее не подключить. Без лабораторного анализа установить, что с ней происходит, наверняка нельзя. — За что вы получаете деньги, Лист? — неожиданно спрашивает Штрукер, чуть наклоняясь вперед и кладя сцепленные в замок ладони на стол. — Простите? — Я говорю: за что вы получаете деньги? За то, что придумываете умные отговорки, или за свою работу? — Разумеется за работу, — уверенно отзывается Лист. — Тогда работайте. Сумасброд. Самый настоящий. — Если позволите, я продолжу, — произносит Лист, игнорируя пристальный взгляд барона. — Сильные выбросы энергии происходят не по ее воле. Вчера я просматривал записи с видеокамеры и обратил внимание на то, что бедная девочка сама страдает от происходящего. — И как же вы поняли это, Лист, — насмешливо произносит Штрукер, — если звук в камерах подопытных мы не записываем? Вопрос ответа не требует. И звучит абсурдно. Барон выдерживает паузу. Снова. А потом произносит в своей обыкновенной манере: — Можете быть свободны, — тон максимально равнодушен. Доктор встает с кресла, уже дотрагивается до ручки двери, но тихий голос Штрукера заставляет его задержаться на несколько мгновений. — Ведьма должна выжить. Надеюсь, это понятно. На следующий день барон решает самостоятельно спуститься в камеры подопытных. За все время экспериментальной программы, что длится вот уже пятнадцать недель, он появился на минус третьем этаже, где содержат оставшихся в живых мутантов, всего несколько раз. По пальцам пересчитать можно. Он лидер ГИДРА, зачем же ему лично приходить сюда? Предыдущие недели он рассуждал именно так, а сейчас почему-то поменял свое мнение. Все дело в том, что раньше в организации дела были и поважнее. Теперь же барон осознает, что именно эксперименты могут сделать его не просто очередным лидером. Он может быть кем-то намного большим. Здесь пахнет сыростью. Такой мокрой плесенью, что он невольно морщит нос. С освещением не мешало бы что-то сделать. С другой стороны, программа обходится далеко не дешево. Совсем даже не дешево. И с каждой неделей ощущения, что она приносит исключительно одни убытки, становятся лишь отчетливее. Хорошо еще, что титановые двери в каждую камеру и такие же крепкие стены вокруг скрывают от глаз малоприятное зрелище — измученных, но все же живых подопытных. Добровольцы. Штрукер считает это абсурдом. Он никогда не мог понять, почему эти люди пришли сюда добровольно. Сначала не был уверен, что кто-то явится сам, без принуждений. Причины их подобных выборов его не интересуют. Важнее, что пришли. Важнее результат. Он останавливается у одной из дверей. Надпись на небольшой табличке справа гласит: «Образец номер ноль сорок восемь». Без имен, без какой-либо личной информации. Все в целях безопасности. Все в интересах организации. — На всякий случай, — говорит молодая девушка, практикантка, наверное, и протягивает ему шприц, уже заправленный необходимой дозой лекарства. — Для вашей безопасности, барон. Маленький шприц идеально помещается в карман брюк. Штрукер не произносит ни слова. Панель управления чуть слышно пищит: введенный девушкой пароль подтвержден. Дверь отъезжает в сторону. В камеру он ступает один, жестом приказывая сопровождающей охране остаться за порогом. Они не нужны. Дверь еще не успевает закрыться, зрение медленно привыкает к ужасному освещению в камере. А он уже слышит тихие стоны, перерастающие в нечеловеческий визг, шипение. От таких звуков у нормальных людей бегут по спине мурашки, их передергивают. Он понимает, почему сюда боятся заходить люди. Кровавые всполохи освещают помещение намного лучше приглушенного света. Намного лучше этих мигающих лампочек. Свет специально убрали, сделали таким. Штрукеру кажется, что он попал в какую-то пещеру, где беснуется, умирает дикий зверь. Он медленно ступает вглубь камеры. В самом дальнем углу комнаты, у стены, сидит женщина. Та, что отзывается на имя Ванда Максимофф. Что-то ему подсказывает, что если позвать ее сейчас, то она не отзовется. Она похожа на призрачную тень себя. Волосы спутаны, взъерошены. Она пальцы выгибает неестественно, стискивая собственные пряди волос. Почти что под самые корни. Вся фигура такая дикая, сжавшаяся, ноги подтянуты к груди, серо-зеленая рубашка местами порвана в клочья. А вокруг рук размытые всполохи энергии. Она кричит, ревет, стонет. И кажется, будто из ее пальцев струится не энергия. Не магия. Кровь. Наконец зрение привыкает к практически полной темноте. Штрукер садится на корточки рядом с этой женщиной. Доведенной до крайности. Он был бы горд сказать, что сотворил с ней подобное, но это не его рук дело. В противном случае все выглядело бы иначе. Она затихает, лишь дышит надсадно. Грудь ее тяжело вздымается, а кровавая радужка глаз едва различима за темными зрачками. Алый цвет пылает в ее взгляде, освещая помещение. Она смотрит куда-то в одну точку и ничего не видит. Он пытается заглянуть ей в глаза. И смотрит с откровенным интересом. Лабораторная крыса — вот кто она для него. Вот кто они все. Восемь лабораторных крыс, которым еще предстоит пережить многое. Или выдержать. Или же просто подвергнуться очередным экспериментам и сдохнуть, как последним тварям. — Ванда. Голос Штрукера звучит уверенно и равнодушно. Тон у него такой стальной, не терпящий неповиновения. Только вот она никак не реагирует. Он повторяет: — Ванда. Слышишь меня? В ответ тишина. А потом тихий скулеж, нарастающий, превращающийся в скрипящий звук. И наконец совершенно животный рев сквозь стиснутые зубы. Карминовая магия все пляшет вокруг пальцев, ни на секунду не затухая. Словно кружит исключительно вокруг своей хозяйки. Словно давит, прижимает к земле. Барон наклоняет голову чуть набок, чуть прищуривает глаза. — Ты направляешь собственные силы внутрь себя. Не смей, поняла меня? Ты разрушаешь себя изнутри. Дай им выход, позволь им вырваться наружу. Она ноздрями жадно втягивает воздух, все смотрит куда-то прямо перед собой. Создается ощущение, что сознание ее где-то далеко. Она похожа на умалишенную. И это пугает. Только испуг не человеческий, нет. Не тот, что люди испытывают, когда переживают за других. Штрукер боится, что все его планы могут полететь к чертям. Уже летят — в этот самый момент. — Эта магия — часть тебя, — продолжает он ледяным тоном. — Не сопротивляйся ей. Выпусти. Только она не слышит. Терпение где-то на грани. Он хочет сказать, что ее жизнь теперь принадлежит ему, что она не имеет права себя изничтожать. Эти способности нужны ему. Голая и такая чистая энергия — все это принадлежит ему. И если эта тварь решила, что имеет право отнять у него что-то, то пусть подумает еще раз. Понадобится — он введет ее в состояние комы, пока она не станет стабильна. И будет делать так каждый раз, если она посмеет направить магию внутрь себя. Ее губы начинают быстро двигаться. Она что-то шепчет, что он разобрать не может. И только через определенный промежуток времени барон понимает, что понять ее не может не потому, что она говорит невнятно или слишком быстро. Нет. Просто она что-то бормочет на своем родном языке. — Не направляй энергию внутрь, — звучит его голос будто из трубы. Такой далекий, угрожающий. Он не понимает. Не понимает. Не понимает! Они все не понимают. Она ведь ничего поделать не может, не понимает, как все происходит. Не понимает, что происходит. Все тело дрожит, Ванда лишь крепче сжимает пальцами пряди собственных волос. Она не понимает, что делает. Будто сознание помещено в черную коробку нескончаемой боли. Она не помнит, что было до, не думает о том, что будет после. Застряла в одном состоянии. Не может выбраться из него. Каждая мышца напряжена, каждый нерв рефлексирует на невидимый глазу раздражитель. Это сидит глубоко внутри нее. Это не подвластно ей. Она дышит тяжело. А потом резко ее взгляд впивается в резкие черты лица барона. Ему становится дико от этих кровавых огоньков в ее глазах. Животный взгляд, хищный. Инстинкты кричат об опасности. Хочется покинуть камеру как можно быстрее. Она опасна. С губ Ванды срывается лишь одно внятное предложение: — Умоляю, пустите меня к Пьетро. Барон фыркает. Для него это совершенно непонятно. А еще мерзко. Она фактически убивает себя, а единственное, о чем может думать, так это о своем брате. Мерзость. Он поднимается на ноги и прежде, чем успевает понять, что происходит, Ванда цепляется пальцами за ворот его формы. — Нет, не делайте этого, не надо! — кричит она, смотря на него совершенно обезумевшим взглядом. — Я убью его! Я чувствую, что убью его. Я всех здесь убью. Это выше меня. Выше меня! Ему приходится резко оторвать ее от себя, больно сжимая ей запястья. Она безумна, в этом нет никаких сомнений. Штрукер почти отшвыривает ее от себя. Ванда падает, глухо ударяется о пол и снова сжимается в комок. И скулит. Скулит, ноет, стонет. Так, что он скрипит зубами. Презренная шавка, жертва — таких хочется собственными руками убивать. Но он видел ее силу. Знает, что это лишь обратная медаль. — Получишь, — говорит барон резко. Он снова присаживается на корточки, а она вжимается в стену сильнее, словно боится именно его. Словно это он причиняет ей неимоверную боль. Шприц быстро оказывается зажатым между пальцев. — А теперь спи, девочка, — почти ласковым, елейным тоном произносит Штрукер, с силой вгоняя иглу в ее плечо. – Спи. А лекарство так быстро в организм попадает. Разливается по венам и подчиняет себе каждую клетку, все до последней. Ванда чувствует слабость во всем теле, перед глазами мир начинает плыть, веки кажутся свинцовыми. Барон выдергивает иглу из ее плеча, и почти сразу же ее тело заваливается набок. Он поднимается на ноги и некоторое время просто смотрит на лежащую на полу женщину. Она кажется мертвой. Ее фигура не двигается, дыхание сведено к минимуму. Штрукер знает, что содержимое шприца следовало бы вколоть, если бы ему угрожала опасность. Если бы не было другого выхода. Но он просто не смог заставить себя, не смог выдержать. Ему слишком сильно нужна именно ее мутация. Наверное, он стоит над ее безвольным телом слишком долго, прикидывая в голове дальнейшие действия. Замечает, что в камере пахнет гнилой тканью. Старыми тряпками. Подобного быть не должно, но это не имеет значения. Барон покидает камеру, предварительно подобрав с пола и шприц, и небольшой пластиковый колпачок, которые сразу же вручает практикантке. — Она неопасна, — произносит Штрукер холодно, пока девушка что-то строчит мелким почерком в журнале. — И если я еще раз услышу, что кто-то боится работать с образцом, — вы все вылетите к чертям из ГИДРА. — Извините, барон, но… — начинает практикантка, но тут же затыкается. — Я сказал: вылетите! — выпаливает он резко. Штрукер разворачивается и делает несколько шагов по коридору. Но потом вспоминает что-то и замирает. Ему даже не обязательно поворачиваться, он и так знает, что все собравшиеся у камеры люди сжались и ждут, что же будет дальше. Такое чувство, что все замерло, никто не дышит. Он разворачивается на каблуках и одаривает практикантку тяжелым взглядом. — Ах да, сорок девятый образец в эту камеру, — произносит Штрукер так, словно бы ничего и не произошло. — Экспериментальную программу задержать на неделю. Если понадобится — больше. Пока она не вернется в нормальное состояние, даже не смейте заикаться о продолжении программы.